ГЛЕБ НАПРЕЕНКО считает, что в дебатах о Pussy Riot недооценен такой позитивный политический и эстетический фактор, как разнузданность
© wikimedia.org
Свобода, ведущая народ (фрагмент). Эжен Делакруа. 1830
Хотя
статья Дмитрия Гутова понравилась мне своей ясностью, а многие ее идеи показались мне удачными, я не могу с ней вполне согласиться. Думается, последняя серия художника
ΕἸΚΏΝ — отражение того способа мышления, который он практикует в своей статье.
Вопреки тому, что пишет Гутов, интерес иконы представляют далеко не только как объекты искусства, изъятые из культа. Это взгляд позднесоветского
искусствознания, выхолащивающего произведения древнерусского искусства до статуса автономных объектов, подлежащих музеефикации и восхищению, просвещенному изучению и эстетическому переживанию. Серию Гутова с иконами я воспринимаю как симптом такого выхолащивания. Тем более что выбранные им знаменитые произведения искусства — Ярославская Оранта, ангел из Евангелия Хитрово, приписываемый Андрею Рублеву, — предметы секулярного культа, сложившегося именно у послевоенной советской интеллигенции.
С другой стороны, как говорит сам Гутов, его серию можно прочесть как реакцию на девальвацию иконы, вызванную современным положением церкви — когда бесконечно тиражируются бумажные иконки, а икона превратилась в массовый символ духовности, индивидуальные качества которого, помимо чудотворности, не важны. Недаром работы художника напоминают унифицированные прориси, лишенные ликов и ярких индивидуальных качеств.
Произведения Гутова правдиво фиксируют утрату ключа к восприятию иконы; утрата эта свершилась во многом благодаря тому консервативно-просвещенческому взгляду на мир, который сам художник проповедует. Аби Варбург, немецкий историк искусства, находившийся, в частности, под влиянием «Рождения трагедии из духа музыки» Ницше, пытался перешагнуть границы просвещенческой концепции искусства. Например, искусство Античности он воспринимал не только как носителя светлой ценности разума или высокой духовности, но и как часть довольно, с нашей точки зрения, мрачных и диких — как сказал бы Ницше, дионисийских — культов. Варбург во многом был не понят своими последователями, например Эрвином Панофским, и выхолощен ими в сторону «аполлонического» начала. Для Панофского важнейшей ценностью была гармоническая цельность восприятия — возможная, однако, только под знаком отстраненности и ясного сознания. Варбург, напротив, пытался установить диалектические отношения между телом и смыслом и делал акцент именно на неоднородности культуры, например искусства Ренессанса. Сакральное искусство Варбург рассматривал именно в контексте изначально заложенного в нем и несводимого к мракобесию символизма. Символизм для Варбурга — первоначальное вопрошание человека о причине бытия, коренящееся в самой телесности. Той телесности, которой работы Дмитрия Гутова, по контрасту со своими прообразами-иконами, практически лишены. Не затрагивая вопроса о символизме, о табу, о сакральном хотя бы в самой грубой форме, войти на оккупированную церковью в сознании людей территорию
невозможно.
Читать текст полностью
Варбург был по-новому прочитан во многом благодаря феминистской теории, изложенной, например, в статье Маргарет Иверсен «Переосмысление традиции Варбурга» (Retrieving Warburg’s tradition), некоторые идеи которой я пересказал выше. Феминизму оказались созвучны интерес Варбурга к гетерогенности культуры, к ее «маргинальным» явлениям, отказ от догматической интеграции познания. Варбург оказался женственнее обсессивного Панофского.
Здесь я коснусь отношения Дмитрия Гутова к акции Pussy Riot в храме Христа Спасителя. Pussy Riot , в отличие от Гутова и к его негодованию, вступили в диалог не с чисто эстетической стороной религии, а с сакральным. Расхожее оправдание Pussy Riot, указывающее на закономерность масленичных гуляний и карнавалов, кажется мне симптоматичным. Естественно, девушки преступили границы разумной просвещенной дискуссии. Но куда, в пространство каких смыслов они при этом шагнули, — вопрос, который нельзя было исследовать теоретически. Да, они вызвали шквал «примитивных» и диких реакций, как справедливо об этом пишет художник. Но где-то все это дремало раньше и никуда не девалось.
Pussy Riot, как и Война, вторгаясь непосредственно в социально-политическую реальность, раскрывают уровень мышления нашего общества, характер циркулирующих в нем смыслов. Если Война своими акциями озадачивала, то Pussy Riot в лоб реализовали фантазию, мелькавшую, наверное, в сознании многих: нарушить табу на доступ к солее. Возможно, поэтому девушек так стремятся наказать.
Забыть о реальности данного табу, зная о нем, как это предлагает делать Гутов, невозможно: можно только делать вид, что оно тебя не интересует, и хранить это табу неприкосновенным. Можно вести утонченную беседу, сохраняя все предусмотренные этикетом диспозиции: вот территория искусства, вот территория права, вот территория церкви, вот территория духовности; но есть своя привлекательность и порой даже необходимость в том, чтобы прыгнуть на сервированный стол или врезать собеседнику кулаком.
Скорее всего, в перспективе, как об этом пишет Гутов, такая выходка приведет только к усилению исходных табу и разметок. Но в человеке дремлет неистребимая тоска по карнавалу и дионисийской разнузданности. Как быть с ней, вопрос открытый, но отмахнуться от этого вопроса как от «наследия неолита» невозможно.
Описанная Гутовым модель стройна, подобно теориям Панофского, — в ней все разделено и разведено, чтобы друг другу не мешать: правильный атеизм и правильное православие, искусство и право, истинное учение марксизма и его искажения... Почти все относящееся к области спонтанного действия записано на сторону тьмы, а относящееся к нематериальным духовным ценностям — на сторону добра. Увы, я плохо разбираюсь в революциях, но, думается, вряд ли кто-то аналитически рассчитывал последствия хоть одной из них, когда они совершались. Важной составляющей нынешних зимних событий была их неопределенность и плюрализм; да, это была их неконструктивная сторона, но обаятельная и — необходимая. Именно обнаружение и пересечение границ, именно неподконтрольные выходки и социальные движения составляют плоть истории. Именно этой плоти мне не хватает в высказанных Гутовым суждениях.
В его искусстве, например в серии ΕἸΚΏΝ, нехватка телесности работает как многозначный художественный прием — например, как способ освобождения от фетишизма. Но когда бесплотным становится философствование, причем философствование, казалось бы, материалистическое, — тогда ценности марксизма, оторванные от реальности, становятся консервативными и даже норовят обратиться в эстетское мерило всякой «духовной» ценности. {-tsr-}Так возникают антиисторические утверждения, что Феодор Студит — предшественник ленинской теории отражения. Между тем возведение марксизма в статус вневременной истины противоречит ориентации марксизма на диалектику, на связь с экономической и социальной реальностью, на действие, наконец. И ближе к реальности оказывается та плоть, которую девушки из Pussy Riot ввергли в пространства табуированного церковью амвона и оберегаемой Гутовым истории.
И всплывает перед глазами полотно Делакруа «Свобода, ведущая народ», утверждающее, что революция — немного женщина.
Но звать при этом на помощь карнавал и дионисийскую разнузданность верх нелепости. Гутов со своим марксизмом сидит бог знает в какой архаике, а тут приходит молодежь и начинает ему в харю непереваренного Бахтина тыкать. Думает, что это свежее слово.
Кстати, если туповатую, но ясную методологию Гутова на Напреенко спроецировать, то тоже работает. Здесь мы обнаружим 2 противоположных типа разнузданности. Одна без всякой рефлексии бьет сразу в морду. Другая сначала садится изучить Варбурга. Отгадайте, на чьей стороне преимущество.