Итак, два режима чрезвычайного положения неприкосновенности относительно нормального функционирования закона неприкосновенности. Интересно, что сегодня, с одной стороны, мы имеем полюс терпимости к другому, а с другой — сведение субъекта к голой жизни. Это две стороны биополитики, которой свойственна двойная исключенность — неприкосновенность привилегированных и неприкасаемость изгоя. Карл Шмит выделял эту дуальную исключенность по отношению к суверенности, связанной с идеей сакральности, которая также содержит неприкосновенность, потому что не позволяет присвоение или прикосновение к сакральному объекту. Двойная исключенность суверена и homo sacer важна, когда мы говорим о неприкосновенности искусства. Долгое время художники пользовались защитой капитала (на Украине — как Сороса и Пинчука, так и сакрального пространства галереи) и могли претендовать на неприкосновенность, вооружаясь аргументом «это же искусство», и поэтому «художника не трогать». Но сегодня сама властная институция отменяет статус неприкосновенности искусства, вынося судебный приговор художнику. Претензия на неприкосновенность должна учитывать ее изнанку homo sacer, когда художника приносят в жертву, и единственное, что остается, как показывает перформанс Володарского «Здесь тебе не Европа», это физиологическая реакция, нанесение тату на собственное тело.

Недаром эти два модуса неприкосновенности искусства подчеркиваются полицейской репрессивной машиной. На Западе, если кучу мусора охраняет полиция, — сразу понятно, что это искусство. У нас же милиция появляется как логическое завершение художественной акции: когда приходят милиционеры — ясно, что всему конец. Каким образом происходит переход от романтической категории неприкосновенности художника к homo sacer? Путем криминального обвинения художников превращают в преступников, институции власти совместно с христианскими фундаменталистами разыгрывают из себя пострадавших от художественного акта. Юридическая система приносит художника в жертву по логике «жертва всегда виновна». Тут мы имеем дело с виктимизационной идеологией, которая сегодня глобализируется, и для художника существует искушение провозгласить себя жертвой, требуя исключительного статуса. Однако криминальное преследование искусства дает не только возможность говорить об искусстве по-другому, но и возможность самому искусству говорить по-другому. Неприкосновенность художника — это автовиктимизационная идеология. Отказ от исключительного статуса означает отказ от автовиктимизации, которая предусматривает низведение к homo sacer. Социальное прикосновение необходимо сегодня искусству, как никогда, оно может стать более рефлексивным, если прекратит взращивать иллюзию неприкосновенности, а осознает и возьмет на себя ответственность за радикальность тактильно-политического жеста. С таким подходом искусство выиграет в социальной действенности, иначе зачем нужно искусство в зоне стерильной презервативности? Политичность, социальность, ангажированность не могут следовать за «неприкосновенностью». Реальность наказания за искусство не просто приравнивает искусство к другим социальным трансгрессивным практикам, а отменяет его паркетный радикализм: искусство теперь не существует в режиме fort/da (вылез — спрятался) или игры в социальную критику. Властным жестом искусство перенесено в Realpolitik — и именно там ему и место. Политическая осознанность позволяет принять, как говорил Бурдье, свой габитус без чувства вины и страдания и открывает поле для борьбы. Я понимаю, что здесь можно возразить: мол, легко так говорить, когда не испытал на себе отсутствие неприкосновенности. Но в рациональном осознанном дискурсе больше истинной позиции, чем когда тело пытают, заставляя испускасть крики полного согласия.


Анна Ландихова
Я бы хотела обратить внимание на «обратную сторону дела Володарского» — так называют дело российского художника Ильи Трушевского, который стал объектом криминального преследования не из-за своих работ, а вследствие изнасилования. Сейчас художник использует свой статус для того, чтобы уйти от ответственности за это преступление. При этом Трушевский нашел немало защитников в российской арт-среде. Получается, если Трушевский — художник, то это переводит его в какую-то другую сферу, где судят иначе. Больше того, на московском «Винзаводе» Трушевскому выдали поощрительный приз наряду с другими представителями художественного сообщества, находящимися под следствием: Артемом Лоскутовым, Яной Пищиковой, Андреем Ерофеевым. Как выяснилось, для Трушевского изнасилование было не досадным случаем, а в каком-то смысле осознанной позицией: его защитники утверждали, что он нуждается в подобных экспериментах, такова его художественная натура.

Мне кажется, что художники не просто должны подчиняться тем же законам, что и все остальные, но даже в случае если законы, которые они нарушают, несправедливы, художники все равно должны нести такую же ответственность, чтобы привлечь внимание к абсурдности или несправедливости этих законов и изменить ситуацию. Как, например, изменил ситуацию в так называемой общественной морали запрет «Улисса» Джойса.

В то же время художники все чаще пытаются принять символическую ответственность за свои действия. Олег Мавромати, которого сейчас хотят экстрадировать из Болгарии за его акцию «Не верь глазам своим», организовывает интернет-голосование относительно собственной вины, во время чего подключается к электрошокеру, который бьет его током в зависимости от исхода голосования. Таким образом встает вопрос не государственного наказания, а общественной ответственности. Мне кажется, в этом контексте также уместно вспомнить последнюю на сегодня акцию Володарского «Здесь тебе не Европа», когда художник, который не признает собственной вины в судебном процессе против него, в то же время делает перформанс, во время которого несет что-то вроде прилюдного физического телесного наказания.

Михаил Каменев
Когда мы (правозащитники. — OS) занимались освобождением Володарского, у нас вообще не возникал вопрос, художник он или нет. Когда он находился в СИЗО, нам было не до разговоров об искусстве. Потом концепция его защиты интересно трансформировалась. Когда мы встречались с президентом Ющенко, мы вообще не апеллировали к тому, что это был художественный акт, мы говорили только о том, что это была акция протеста. После этого в тот же день мы с Ольгой Брюховецкой поехали к гуманитарному вице-премьеру, которому мы уже рассказывали, что это искусство, и Ольга приводила примеры аналогичных случаев на Западе. Интересно, что, когда Володарский вышел из СИЗО, он очень удивился: «Какой я художник, я же рисовать не умею?!» Возникает вопрос: как понять, кто художник, а кто нет? И кто должен защищать художников от репрессий?

Радинский
Да, я помню, как Володарский всячески открещивался от определения «художник», хотя признавал, что сделал перформанс. На самом деле это была чистой воды акция протеста, которая вследствие стратегии защиты была позиционирована как художественный акт. Насчет определения художника — в нашей ситуации, к сожалению, возможно только одно институциональное определение: художник — это член Союза художников. Именно они получат неприкосновенность в первую очередь.

Черепанин
Насчет защиты художника: в западной ситуации его защищает история искусства и символический капитал, им накопленный. Но в том-то и парадокс или преимущество искусства, что не существует наперед заданного пространства, которое можно было бы застолбить под «искусство». Вопрос «искусство ли это?» — это в первую очередь вопрос силы. Я хотел бы заметить, что риторическая фигура защиты Володарского — провозглашение его акции художественным произведением — ему все равно не помогла. Такая аргументация бьет мимо цели.

Радинский
Почему же? Подсудимому Володарскому это действительно не помогло, а вот человеку Володарскому еще как помогло: благодаря этой риторике защиты он в конце концов идентифицировался с ролью художника и вполне успешно развивает свою художественную карьеру.

Никита Кадан
Мы на Украине находимся в ситуации полной неразличимости социально-критического искусства. Когда активистскому жесту Саши Володарского постфактум придается художественное значение — даже ради того, чтобы защитить его от преследований, — то происходит в том числе и отмена активистской значимости этого акта. Человек вышел, сделал некое ясное социальное заявление, и тут же раздаются голоса: так это же было художественное высказывание! То есть, возможно, не прямая речь, а какая-то цитата, различимая лишь в контексте истории искусства… Используется именно романтическая концепция художника как неприкосновенного — мол, «отойдите, вы ничего не понимаете». А здесь нужно именно, чтоб поняли.

В общем, перед тем как переходить к разговору о неприкосновенности художника, следует, во-первых, отделить свободу художественных практик от свободы активистского жеста, от свободы протестного самовыражения, которая в еще большей степени подвергается ущемлению. И второе: работать над повышением опознаваемости критических художественных практик именно в качестве искусства, потому что на данный момент в нашем обществе они в этом качестве не опознаются вообще.

Ольга Брюховецкая
Мне кажется, что звучат упреки именно в мой адрес, ведь я постоянно настаивала на том, что Володарский совершил художественный акт, что, конечно, не исключает того, что это было социальное заявление. Вопрос, который задал Миша Каменев, в каком-то смысле неправильный, потому что изменился сам статус искусства, и в первую очередь нужно ставить под сомнение авторитет, который определяет, что является искусством, а что нет. Насчет неприкосновенности: такая постановка вопроса мне кажется ложной, потому что она абстрактная, а за словом «неприкосновенность» стоят очень разные социальные явления. Больше того, создается впечатление, что для украинского искусства очень полезно, когда людей арестовывают за художественные акции и обвиняют в хулиганстве, что это такая позитивная встряска, что искусство от этого станет более рефлексивным. Конечно, наше искусство должно избавиться от романтических идей, встраиваться в социальное пространство, но я считаю ложной идею, которая здесь прозвучала, — что репрессивная система сделала чуть ли не услугу украинскому искусству.

Радинский
Хорошо это или плохо, но репрессивная система вступила в такой режим взаимодействия с искусством, что заниматься некоторыми его разновидностями стало опасно, чего об Украине нельзя было сказать раньше. И это ставит нас в совершенно новую ситуацию, во многом сходную с глобальной ситуацией. Но у меня вопрос к Никите: каким образом ты предлагаешь размежевать свободу искусства и свободу политического активизма? Не является ли это шагом назад по сравнению с тенденцией к политической ангажированности украинского искусства?

Кадан
Я говорю об отличии мотиваций: это или абсолютно конкретная цель активиста, который борется с конкретным злом в конкретных обстоятельствах и желает достигнуть конкретных целей, или же это художественный жест, которому свойственна комплексность, многомерность, часто отсутствие видимой цели; который не обязан быть, например, интересным для массмедиа, как активистская творческая деятельность, как те небольшие театрализованные сценки, которые ставят активисты во время своих выступлений. Территорию искусства нужно маркировать — это отдельные мотивации, отдельный режим производства смыслов и отдельный режим прочтения. Но она, эта территория, не может быть отрезана ни от политики, ни от жизни. Речь не о том, чтоб ограждаться, защищаться, но о том, чтоб опознать собеседника, не воспринимать его как собственное отражение.

Андрей Мовчан
Возвращаясь к теме неприкосновенности: дело в том, что вопрос ухода от ответственности, или трактования жеста как художественного, определяется совсем не криминальным кодексом или юридическими понятиями, а исключительно гегемонией и расстановкой сил. Дела Трушевского и Володарского для юридической логики ничем друг от друга не отличаются, так как она не учитывает художественную мотивацию. Суды и милиция не могут учитывать эту категорию, это не их задача, поэтому именно перед художественным сообществом стоит задача изменить расстановку сил таким образом, чтобы за «противоправные» художественные акции не наступало наказание.

Черепанин
Проблема еще и в том, что, когда искусство покидает свой уютный мирок, оно часто сталкивается с довольно жесткой, насильственной, фундаменталистской, клерикалистской интерпретацией. И очень показательно, что светская культура в таких случаях обычно не в состоянии произвести на это какой-либо ответ. Это поражение светскости, светской культуры: она не знает, что противопоставить этому насильственному философствованию молотом. Именно поэтому громят выставки, сжигают галереи и так далее. Проблема для искусства и активизма общая: как отвечать на такие вещи, при этом не представляя себя невинным «зайчиком», не занимаясь самовиктимизацией? Моя позиция в том, что ситуацию нужно политизировать и именно в этом контексте вырабатывать художественные, социальные жесты сопротивления.


Перевод с украинского Лизы Бабенко