ХУДОЖНИК — ЖЕРТВА ОБЩЕСТВЕННЫХ НАСТРОЕНИЙ

С. Ш.: Художник — это человек, и эта профессия очень сильно связана с общественным состоянием. Наше общество, которое сейчас находится в дедемократизированном, делиберализованном виде, очень разобщено. Соответственно, и художник растерян, он не знает, чему он служит. А европейский молодой художник чувствует, что служит своему муниципалитету, обществу, которое дает ему гранты. Я вот только что из Швеции, в очередной раз со скандинавскими впечатлениями. Там действительно художник — это общественная функция. Шведский художник, конечно, мечтает, чтобы его показали на Armory Show в Нью-Йорке, но в целом его установки — искусство здесь. Все его языковые игры — плоть от плоти того, где он живет, а живет он в своем Мальмё. И это не очень-то хорошо, я думаю. Его работы можно понять, только зная шведское общество. Отношения между людьми, отношение человека к коллективу, к государству, все шутки, парадоксы, — все основано на местных реалиях. Когда ты туда приезжаешь как русский, ты себя чувствуешь абсолютно как Ермак Тимофеевич. Ты со своими мыслями оказываешься глобальным таким Гегелем. Им начинаешь что-то говорить про модернизм, допустим, а они тебе: «Чего? Я вот тут видео сняла про то, как в деревне, из которой моя бабушка, коров доят, и вот это видео сейчас в Кунстхалле будут показывать. А ты чего? Какой модернизм?»

Е. Д.: Да-а… Это как раз, по-моему, подтверждает твою, Аня, статистику, что русские люди чувствуют себя гражданами всего человечества. Что, может, даже неплохо.

А. З.: Наверное, идентифицирующие себя с Европой и практически такой же процент идентификации с жителями планеты Земля — это вполне обозримый круг интернационалистов. Скорее всего, это молодое поколение, скорее всего, там присутствуют определенные имущественные характеристики, что позволяет им свободно перемещаться и не ставить для себя вопроса о том, европейцы они или граждане мира. А что касается сложностей, которые наши художники испытывают в производстве работ на европейскую тему… В нашем случае, как мне кажется, отсутствие заметного интереса к проблематике — это также функция растерянной и неоднозначной общественной реакции на то, что такое Евросоюз. У нас к европейскому сообществу предъявляются две противоположные претензии. С одной стороны, из России исходит критика в адрес Европы относительно ее универсалистских амбиций, распространения системы ее культурных ценностей за пределы Евросоюза; говорится, что Европа пытается диктовать России свои представления о демократии, о жизни. А вторая претензия: что Европа утратила еще и некоторые моральные основания диктовать те ценности, которые она с собой идентифицирует. В частности, это обострилось после ситуации с Югославией, с признанием Косова. Российскому обществу на сегодняшний день не удается выработать некой единой консолидированной позиции по отношению к Европе.

Е. Д.: Странно, я вот вообще не понимаю, почему необходима какая-то единая консолидированная позиция и тем более зачем она художнику.

А. З.: Мне кажется, проблемы художника связаны с тем, что российское общество на сегодняшний день гораздо больше сосредоточено на внутренних проблемах и достижениях. Победа в Великой Отечественной войне, космос…

Е. Д.: Да и бог с ним, с этим обществом. Опять-таки, представьте себе ситуацию какого-нибудь 1979 года. Чем было озабочено советское общество? Главным образом где колбасы достать. Монастырский или Кабаков вообще не думали про то, чем озабочено общество и не стремились это разделить. Они ощущали себя своей собственной европейской элитой, при том что даже такая перспектива перед ними не стояла. Это не мешало им чувствовать себя частью Европы.

А. З.: Да, но они находились в ситуации, где были понятны идеологические линии движения, по отношению к которым они могли вырабатывать позицию. Сейчас, мне кажется, наша внутренняя ситуация аморфна и не оформлена, и это влияет на ценность того высказывания, которое ты можешь сделать. Это связано с отсутствием ориентиров.

С. Ш.: Ну а потом еще такой чисто глобализационно-технический фактор: если есть интернет, Монастырский невозможен больше.

Е. Д.: Почему? Мне это очень интересно.

С. Ш.: Монастырский — это знание другого рода. Есть знание общее, а есть какое-то еще, которое Монастырский хранит и распределяет. Назовем его просто «другой тип знания». При цифровых медиа все, что ты можешь узнать, ты пошел и узнал: в интернете прочитал, купил на DVD, и так далее. Это глобализационная вещь — знания все стали примерно одного типа. И любой Монастырский в такой среде будет сразу виден со всех сторон. А ведь сила таких людей в том, что они не видны со всех сторон. Но это больше невозможно. Нет возможности нового Монастырского. Все-таки Монастырский и Кабаков родились как такие феномены замедления, как мне кажется. Оторванный от общества художник, который сопротивляется, но подключен к чему-то большому и правильному неким тайным образом, а окружающее неправильное он может игнорировать. Особая медленность и в той культуре, которой он сопротивляется, и в нем самом. А интернет все-таки — абсолютная быстрота. Сейчас молодые художники мгновенно узнают, что модно, знают, как это узнать, где, и делают на следующий день ровно то же самое. Допустим, я сам говорю как художник, поэтому я необъективно сужу. Но интернет — это предельное ускорение всего. Тайное, замедленное теряет смысл. Нет возможности организовать группы: группы организовываются по принципу друзей в блогах, а не по воле какого-нибудь Монастырского.