Откуда говорить

Ю. А.: Для меня вот еще что интересно: откуда говорить. Мне не до конца это ясно. Вот есть, например, плеяда художников из Восточной Европы. Хотя, кажется, неполиткорректно теперь так говорить, я сейчас как раз переписываюсь с польским куратором, она меня все время поправляет и предлагает перейти на термин «Центральная Европа». Но в общем вот человек, допустим, из Боснии, откуда-то еще… Он погружается в европейский контекст, интересно использует свой бэкграунд и таким образом репрезентирует себя представителем некоего меньшинства.

Е. Д.: В России обычно принято считать, что это спекуляция.

Ю. А.: Так оно и есть.

Е. Д.: А существуют ли примеры, когда работа со своим национальным бэкграундом не является спекуляцией?

Ю. А.: Например, есть турецкий художник Ахмед Огут, вполне симпатичный, я не чувствую в нем такого спекулятивного момента. Может быть, албанец Адриан Пачи — мне кажется, тоже вполне вменяемый. Когда этнический момент не утрируется, не превращается в скомороший наряд. Но я не представляю на самом деле, что такое русский художник, для меня это загадка.

Е. Д.: Но ведь есть целый ряд художников из той самой Восточной Европы и даже из той же Польши, которые не занимаются никаким этнокитчем и при этом являются очень успешными. Так что это не обязательно. Артур Жмиевски, Павел Альтхамер, Збигнев Либера. Они для тебя являются позитивным примером?

Ю. А.: Это прекраснейшие просто экземпляры. Я была, кстати, на одном симпозиуме на европейскую тему, где выступал Жмиевски. Симпозиум проводил Чарльз Эше. Он назывался Becoming Dutch и был посвящен тому, как легко стать голландцем, какая это прекрасная страна, где все могут стать голландцами. Жмиевски, который не так давно покинул свою родную страну и переселился в Берлин, говорил там такие неполиткорректные вещи, что мои коллеги вообще вышли из зала. Он, например, сказал, что немцы — nazi-minded. Говорил: «Вы притворяетесь такими демократичными, такими позитивными, якобы у вас все разрешено, а вот мы делали эксперименты — собирались три-четыре художника на улицах Берлина и производили действия, которые, в принципе, нельзя идентифицировать как нарушение закона, но это были странные действия. И каждый раз туда приезжала полицейская машина, и их забирали в отделение».

Е. Д.: То есть ты, как Жмиевски, прочитываешь тему общеевропейского пространства как неправдивую, лицемерную.

Ю. А.: Мне кажется, что политика — это всегда момент разделения пространства, выстраивание какой-то конфигурации, неких оппозиций. Безусловно, принять инаковость нужно через конфликт. Искусство, кстати, тем же самым занимается. Делит, структурирует, формирует и так далее.

Е. Д.: Конечно. И я думаю, что даже представители Евросоюза согласятся с тем, что довольно трудно сделать хорошее произведение искусства из лозунга «обнимитесь, миллионы». Если ждать позитивных произведений про единство, то лучше всего было бы обратиться к Исааку Израилевичу Бродскому.

Д. П.: Сложность еще в том, что есть сегодня европейская идентичность. Если это Евросоюз, то это единство разрастается и разрастается, включая в себя какие-то совершенно иные идентичности. Это размывание границ, мне кажется, сильно сбивает собственно понятие европейской идентичности.

Е. Д.: Но, может быть, как раз в этом и есть то самое объединение? Если бы европейскому художнику предложили сделать работу на тему Европы, то, я уверена, он бы обратился к другим нациям, которые инфильтрированы внутрь Евросоюза. Туркам в Германии, конголезцам в Бельгии. Это и есть некое реальное объединение, на физическом уровне. Постколониальная европейская идентичность. Кстати, вопрос, который относительно России вообще не рассматривается. Хотя, скажем, национальные меньшинства, живущие в России, это тоже европейская проблема. Как, кстати, считают сами европейцы. Вообще, парадокс, мне кажется, в том, что Европа в гораздо большей степени готова признать Россию Европой, нежели сама Россия… Проблема России и Европы существует по крайней мере с начала XIX века, когда никакой визовой темы не было, а тем не менее Чаадаев писал обо всем этом в еще более мрачных красках, чем мы сегодня. Может быть, дело не только в визах. Как ни странно, для меня, например, нет проблемы, откуда говорить. Я тоже мучилась этим, но сейчас уже нет. Я совершенно спокойно ощущаю Россию частью европейского пространства, которая, тем не менее, сохраняет дистанцию, позволяющую видеть (особенно при нашем опыте брежневской бюрократии) весь бюрократический стиль Евросоюза…

Д. П.: Тут возникает еще один вопрос. Если мы рассматриваем Россию как часть европейской культуры, то, значит, мы говорим о европейской части России. Но ведь Россия, как выясняется, большая страна с огромным количеством разных идентичностей.

Е. Д: Да, но есть ли у России азиатская идентичность? Европейская идентичность у нее есть, и она имеет определенную традицию. Но есть ли у азиатской части России какая-то идентичность, схожая с японской или китайской? По-моему, нет. Я не была на Дальнем Востоке, но я была в Перми, Екатеринбурге, Красноярске, и всё это европейские города. Дело же не обстоит так, что у России были какие-то русские и азиаты, которые вдруг объединились и создали государство. Россия по своим истокам скандинавская страна. Европейские люди продвинулись на Восток и колонизовали его. Если б мы говорили о бывшей Средней Азии, это другой вопрос. Скорее у СССР была какая-то азиатская идентичность, которую он, кстати, использовал в создании кинофестивалей и чего-то подобного. Но сейчас ничего такого нет. Российские татары — это тоже европейцы. Сейчас у нас осталась только европейская идентичность, которая живет не в Европе, такой вот странный феномен. Но Америка — это то же самое. Что касается удаленности, то Россия не является уникальным европейским исключением, еще есть Финляндия, Норвегия, Исландия. Надо сказать, художники, там сидящие, ощущают свое физическое удаление, то, что их комьюнити очень маленькое и достаточно провинциальное. Другое дело, что для них это означает — как можно чаще ездить в Берлин.