«Евгений Онегин» Алвиса Херманиса

После феноменального успеха «Рассказов Шукшина» на берлинском фестивале F.I.N.D. известный режиссер поставил в «Шаубюне» Пушкина

Имена:  Алвис Херманис

Фотоплакат у входа в театр заманивал на премьеру «Евгения Онегина» не привычными силуэтами джентльменов в цилиндрах, а изображением оскалившейся медвежьей шкуры. Впрочем, к началу спектакля шкура оказалась вполне мирной деталью интерьера, виртуозно разработанного Андрисом Фрейбергсом. Вдоль авансцены перед зрителями развернулась собирательная модель дворянского жилища начала XIX века, как если бы, скажем, комнаты с «Мойки, 12» — спальню, кабинет, гостиную и т. д. — вдруг собрали в одну. Здесь же на сравнительно узком отрезке авансцены и разыгрывалось все действие, что, с одной стороны, вносило доверительную нотку в отношения между публикой и актерами, а с другой — подчеркивало скованность пушкинских персонажей, повязанных по рукам и ногам многочисленными светскими ритуалами.

Херманис начал спектакль с погружения в эпоху. Актеры, выйдя на сцену в повседневной одежде, расположились в дворянских покоях как гости, не скрывая своей принадлежности к другому времени и, более того, к другой национальной культуре. Приспосабливаться начинали с постижения азов. Из реплик еще не успевших перевоплотиться в своих героев исполнителей мы, например, узнали, что Пушкин был потомком эфиопа и что к известной опере сегодняшний спектакль не будет иметь прямого отношения, так как восходит не к либретто Модеста Чайковского, а к литературному первоисточнику. Введение плавно перешло в основное действие, которое во многом было построено как познавательная лекция в стиле «Бесед о русской культуре» Лотмана. Каждый отрезок истории снабжался комментариями о быте и традициях той поры, а наглядным материалом служил либо заботливо подобранный реквизит, либо проецируемые на задник слайды с историческими гравюрами или картинами. Надо сказать, что именно в Берлин, где работа с видео- и фотопроекциями, расширяющими пространство спектакля, имеет достаточно богатую традицию (на ум, разумеется, сразу же приходят революционные в этом смысле постановки Франка Касторфа), довольно рискованно приезжать с собственным самоваром, то бишь проектором. И, признаться, попытка проиллюстрировать сценическое действие подходящими по смыслу визуальными образами («Неравный брак» как параллель к московскому поиску выгодных женихов или «Грачи прилетели» как пример безрадостной деревенской природы) порой выглядела у Херманиса уж чересчур прямолинейно.

Но некоторые курьезные факты, с энциклопедической тщательностью подобранные для спектакля, вызывали неподдельное оживление в публике. Чего стоит, например, история о блюстителях нравственности, закутывающих изящные ножки мебели в куски ткани во избежание неприличных ассоциаций с женскими ногами. Или рекомендация девушкам не смотреться во время омовения в воду, дабы не быть смущенными отражением в ней интимных частей тела...

По ходу действия вместе со зрителями и сами актеры все больше и больше сживались с пушкинскими образами. Прямо на сцене джинсы и спортивные кофты сбрасывались и менялись на исторически корректный гардероб, подразумевающий корсеты и другие экзотические, с нашей точки зрения, предметы нижнего белья, пока наконец все, включая сложные прически, не приобрело соответствующий эпохе вид. Все это позволяло увидеть в Татьяне и Онегине «типичных представителей» в современном смысле этого слова: живущих в симулятивной действительности индивидов, чьи поступки объясняются скорее общественными предписаниями, чем психологически мотивированными желаниями и импульсами.

Тем более болезненно обнаруживают себя внезапные разрывы в этикете, когда, например, Татьяна в своих метаниях карабкается на книжный шкаф или гости на званом ужине начинают есть на коленях арбуз, сплевывая косточки в кулак и плотоядно вгрызаясь в розовую мякоть. Наконец «оживает» и медвежья шкура, иллюстрируя святочный кошмар героини, а вместе с ним и ее вырвавшееся наружу подсознание. Но когда приходит черед самой кровавой сцены — убийства Ленского на дуэли, все рефлексы и чувства замолкают, уступая место бездушному и бессмысленному регламенту процедуры «восстановления чести». Впрочем, с Ленского, как наиболее очевидной жертвы событий романа, только начинается череда ритуальных жертвоприношений. Вслед за ним хоронят себя под венцом Ольга (которая только у Пушкина «недолго плакала», а у Херманиса, напротив, так и не осушает слез) и Татьяна (в чьей пластике после замужества появляется нечто сомнамбулическое, почти потустороннее). Остается только Онегин, но и его в итоге морально уничтожает финальный отказ Татьяны. Как пораженный пулей боец, он ползет к ней на коленях, все ниже приникая к полу. И мы прекрасно понимаем: это и есть тот выстрел, который задолжал ему Ленский!

Но кто же ответственен за все произошедшее? Вот же он, сам Пушкин, появляющийся на сцене, чтобы поболтать со своими персонажами или объяснить что-то по ходу дела заинтересованной публике! Мы узнаем о его страсти к дуэлям и тут же видим, как он (временно под другой фамилией) с легкостью и охотой берет на себя обязанности секунданта Ленского, цинично приближая смертельный исход. Херманис инсценирует автора как вдохновенного фантазера, получающего искреннее удовольствие от трагических перипетий в жизни своих персонажей и облекающего их страдания в изысканную поэтическую форму. Однако и его собственная последняя дуэль уже не за горами, что привносит в пронизанные романтической иронией строки элемент еще не до конца осознанной поэтом жизненной правды.

При всей концептуальной и визуальной насыщенности в «Евгении Онегине» нет таких блестящих актерских работ, как в «Рассказах Шукшина». Местами исполнители главных ролей и вовсе выглядели потерянными посреди реквизита и необходимости соответствовать непростым режиссерским требованиям. Но спектакль публике явно понравился. Выходящие из театра зрители оживленно обсуждали постановку и почерпнутые из нее волнующие сведения о существовавших когда-то женских дуэлях в полуобнаженном виде. Даже те, кто не вполне проникся режиссерским замыслом, были явно удовлетворены. Как любят говорить в таких случаях немцы, подчеркивая, что время потрачено не зря: Wieder was dazu gelernt! («Опять мы узнали что-то новое»!) ​