Отдельная история

Рассказанная Архангельским в «Отделе» история содержит возможность вызвать у зрителя философские вопросы, и это важнее того, чего в ней недостает

Имена:  Александр Архангельский

Не зря Александр Архангельский опасался, что зрители канала «Россия К», посмотрев первые четыре фильма документального проекта «Отдел», могут не вернуться на продолжение.

И не из-за упомянутого им перерыва на выходные. И не потому, что вторая часть восьмисерийной эпопеи о последних философах и мыслителях ХХ века — Мерабе Мамардашвили, Александре Зиновьеве, Георгии Щедровицком, Эвальде Ильенкове, Борисе Грушине, Александре Пятигорском, Юрии Леваде и их коллегах — оказывается трагической: и в первой веселья было немного.

Просто в ней мало что происходило. Разговор не удалялся от исходной точки: вот какие оазисы свободомыслия возникали в «складках советской системы» (философский факультет МГУ, Отдел международного рабочего движения Института философии АН СССР, редакция журнала «Проблемы мира и социализма» в Праге), вот какие светлые умы там водились. Ну да, но даже зрителям без философского образования известно, что ниспровергатели системы всегда порождаются ею самой. И даже им не нужно четырех вечеров, чтобы усвоить, что мыслящие люди легче других абстрагируются от бессмысленности окружающей действительности.

Устать можно было и от однообразия: хроника и фото, сменяемые синхроном героев и очевидцев эпохи; снова хроника и фото, иногда те же, — и снова синхрон. За кадром плотный текст автора, немножко слишком литературный. У Архангельского к тому же такая плавно-вежливая интонация, что даже вполне обсценные выражения из дневника одного персонажа в его исполнении совершенно не задевают слуха, — так можно хоть матом ругаться, никто бы не заметил.

Никто, конечно, в здравом уме не ждет, чтобы Архангельский «давал Парфенова» — внедрял спецэффекты и сам внедрялся в кадр, дабы примерить очки Мамардашвили или заглянуть в любимую пражскую пивную Грушина. Хотя от парфеновского канона телевизионной исторической хронике уходить сложно — в «Отделе» о «Намедни» напоминает и бодрая отбивка киножурнала «Новости дня», цитируемого в каждой серии, и обязательный для каждой серии блок «Обстоятельства места и времени» с перечнем знаковых событий и явлений. Неясно, из каких соображений эти блоки помещены в середине серий: на мой взгляд, с них уместнее было бы начинать. Лобовая подача (от общего к частному, от событий и настроений в мире и стране — к событиям и настроениям в кружке мыслителей) больше соответствовала бы логике цикла, где история развития мысли соотнесена с историей страны в 50—90-х годах прошлого века.

Итак, никто не ждал от документального проекта «России К» изысков по части видеоряда. Да и телекритика легко согласилась с его автором, что показать философские идеи на ТВ никак невозможно. Стоило бы поспорить — а почему нет? Да, вероятно, не все изгибы и тайники философской мысли телегеничны. Да, понятно, что на культурном канале избегают тех способов делать историю занимательнее, кои приняты на каналах… ну, скажем, развлекательных. Да, бюджеты на философов-шестидесятников, очевидно, отпускаются меньшие, чем, скажем, на «смертоносное мясо». То есть задача очень сложная — но чтоб невыполнимая? Чем не челлендж? Отчего не попытаться изобразить работу интеллекта, движение мысли и не поискать для этого адекватный телеязык? От кого таких поисков ждать, как не от культурного канала? И с чего бы Александру Архангельскому от них отказываться? Странно звучит в его устах расхожий, тыщу раз опровергнутый постулат, что бывает нечто, в принципе не подлежащее переводу на другой (в данном случае телевизионный) язык. Обидно, что интеллектуал, вполне способный справиться с трудностями перевода мысли на язык масс, даже признавая, как многое в фильме сделал бы по-другому, от этого расхожего постулата не отказывается.

Главную же проблему первой части цикла, которую по-разному формулируют разные комментаторы, можно обозначить как отсутствие собственно сюжета.

Вроде бы всё на месте. Драматичный исторический фон. По теме — насчет «самозарождения свободной мысли» в СССР конца 40-х из ничего, в отсутствие учителей, школы и традиции, — с автором тоже можно поспорить. Прямые предшественники этой «новорожденной» — мысль позитивистская, мысль рационалистическая, мысль политическая — хорошо известны в ХVIII, XIX и первой половине ХХ века. И на чем бы ни стояли новые советские мыслители 50—60-х, марксизме или его опровержении, они верны старой идее, что мир подлежит исправлению, его надо переделать к лучшему, переустроить по разуму и справедливости.

Другое дело, что они первыми в новейшую эпоху ощутили потребность в гигиене мысли, в ревизии принципов мышления, в обновлении языка гуманитарной науки, ставшего к этому моменту мертвым. Не зря эти мыслители начали с азов: с философского инструментария — логики, языка, методологии; с осмысления основ самого процесса познания.

Социальная проблематика в «Отделе» обрисована, по понятным причинам, ярче научной: оттепельные надежды, роковой 1968-й, вопрос о возможности сотрудничества с властью и перерождения системы изнутри, выбор между конформизмом и протестом, эмиграцией и родиной, холодным чистым воздухом свободной мысли и горячкой живого действия. Людям мыслящим непросто бывает решаться на действие.

Герои, натурально герои: все они красавцы, некоторые — поэты, у всех выдающийся вторичный половой признак, интеллект. Все это привлекало в их круг самых красивых и, что интересно, умных женщин того времени. И сегодня видеть и слышать Наталью Грушину, Галину Давыдову, Ольгу Зиновьеву, Нелли Мотрошилову, которым уже сильно за 60, а то и за 70, — отдельное удовольствие.

Есть, в общем, и истории любви; и атмосфера времени; и песни; и анекдоты о том, как Карякин хранил самиздатский экземпляр «В круге первом» непосредственно в сейфе главреда «Правды» или как Эрнст Неизвестный подрался с ручным домашним стукачом. Только сюжета нет — и все эти детали несколько распадаются, выглядят необязательными.

Тем не менее на вторую часть цикла зритель все-таки пришел. За что и был вознагражден. Во второй части повествование, казавшееся до сих пор затянутым предисловием, обрело, наконец, объем и динамику.

История страны, сдвинувшись с мертвой точки, попадает в контекст мировых событий трагического масштаба. Парижские волнения 1968-го Мамардашвили видит своими глазами, обсуждает с идейным вождем бунтующей молодежи Маркузе и называет прорывом от структур к человеку. Время ставит человека перед выбором — как Щедровицкого, который, подписав письмо в защиту диссидентов Галанскова и Гинзбурга, навсегда вылетел из официальной советской философии; или как тех сотрудников «Отдела», кто не подписал письмо с одобрением ввода танков в Прагу и был уволен администрацией института. Между тем философская мысль снова плодоносит — от нее, как в древности, рождается новая наука, социология.

Наконец, из социальной плоскости во всех смыслах этого слова — от темы ограничений, воздвигаемых перед свободной мыслью несвободным социумом, фильм переходит на уровень, так сказать, экзистенциальный — к вопросу, не заданному прямо, но задаваемому всем контекстом: о пределе возможностей самой свободной мысли. О скитаниях, поисках и тупиках одинокого разума.

И тут даже однообразие видеоряда начинаешь воспринимать как сознательный ход. Вот так однообразно и ровно должна выглядеть рутина, в которой вязнет свободная мысль, в одиночестве обреченная блуждать по кругу — в поисках выхода, в попытках вырваться из вечного колеса.

Этот сюжет наделяет смыслом все детали, и уже ничего в фильме не кажется случайным или лишним. Попытки прорваться к новому смыслу и сознанию проявляются в движениях героев физически. Кто-то из них вынужденно, а кто-то добровольно уезжает за границу, говоря, как Александр Пятигорский: «А просто все надоело. Что-то кончилось в этом месте», — и тут ты вспоминаешь нечто как будто далекое от философского дискурса: «пусту быть месту сему». Кто-то кончает самоубийством, как Эвальд Ильенков — и ты видишь, что это не похоже на близкое философскому дискурсу хладнокровие Сократа с его цикутой. Людям мыслящим бывает тяжелее других мириться с крушением надежд.

Архангельский упоминает об актуальной в 70-х голгофской ноте. Она возникает в театре, в поэзии, в кино — в искусстве, которое, если я правильно понимаю автора, в том десятилетии научилось формулировать скорее и точнее, чем философская мысль. (Сказав: «Высоцкий докричал до массовой аудитории все то, о чем так тихо разговаривали русские философы послевоенного призыва», — Архангельский между прочим опровергает свой тезис о невозможности перевода философской мысли на язык художественного образа.)

Режиссер Таганки Юрий Любимов замечает, что прорыв и возможен только через Голгофу. А жена Юрия Карякина, инсценировавшего для Таганки «Преступление и наказание», вспоминает гравюру Неизвестного с расколотым надвое, разрывающимся между крестом и топором Раскольниковым — мечтавшим сделать мир лучше и готовым ради этого убивать. И думаешь: может, эта готовность вообще неотделима от идеи переделки мира? И надо ли удивляться, что инструментарий свободной философской мысли иногда так органично сочетается с топором? и что от него летят щепки? И раз уж ты об этом думаешь — может ли быть, чтобы об этом не задумывались выдающиеся философы и мыслители ХХ века?

Правда, мыслящим людям иногда трудно дается то, что открывается малым и неразумным.

То, что рассказанная Архангельским история содержит возможность наталкивать зрителя на подобные вопросы, — все-таки важнее того, чего в ней недостает, будь то изложение философских идей, предъявление их наследников или оценка идей в контексте всей мировой философской мысли.

Последние русские философы ХХ века начали с нуля, с инвентаризации, с алфавита и Гераклита — и не успели дойти до Платона и Аристотеля, с которых начнется в философской мысли Новая Эра.

Не исключено, что автор сознательно не связал героев с сегодняшним днем. Он довел их историю до логического конца — конца эпохи, начала 90-х, когда власть в стране берут их ровесники, однокашники и знакомые; когда воскресают молодые надежды, спадают оковы, разжимаются тиски — и вместо холодного воздуха свободы все оказываются на сквозном ветру голой экзистенции, не прикрытой больше никакими доктринами.

Возможно, это не было для умнейших людей своего времени совсем уж неожиданностью. Но и дураку стало видно, какие они все-таки были идеалисты.

Экспансивный Карякин, потрясенный количеством голосов, отданных на выборах ЛДПР, публично кричит: «Россия, ты одурела!» Могут ли мыслящие люди не верить, что общество, лишь дай ему свободу, должно начать обустраиваться по разуму справедливости?

Тонкий Мамардашвили спотыкается о примитивные национальные чувства. Может ли понимание того, что национализм — дикий, но неизбежный этап истории, облегчить умному человеку существование на этом этапе, с этой дикостью вокруг и в самом себе?

Неистовый Зиновьев хватается за новую концепцию истории Фоменко и старую концепцию истории Маркса. Может ли умный человек обходиться без концепций?

Оптимистический Грушин прогнозирует, что спустя 100—150 лет (всего 2—3 поколения) советский человек превратится в нечто новое и лучшее. Куда ж мыслящим людям без надежды на лучшее.

С тех пор как эти люди ушли, прошло чуть больше двадцати лет. Песня, которую исполняет на титрах последней серии «Отдела» Юрий Шевчук, успела за это время забыться и снова стать актуальной — как и ее автор, с этим его залихватски тоскливым «Эй, начальник!».

Многие ровесники ушедших мыслителей живы. В принципе, Мамардашвили мог бы дожить до российско-грузинского противостояния, а Грушин — наблюдать, как новые поколения снова влюбляются в социализм, коммунизм и фашизм.

Можем ли мы представить, что подумали бы об этом мыслящие люди?