Куба далеко, Куба рядом

К столетнему юбилею Хосе Лесамы Лимы OPENSPACE.RU публикует несколько текстов из готовящейся книги в переводе и с предисловием БОРИСА ДУБИНА

Имена:  Хосе Лесама Лима

19 декабря 1910 года в Гаване, на территории воинской части, где служил его отец, инженер-полковник кубинской армии, родился будущий писатель, гордость испанского языка Хосе Лесама Лима. Со времени его смерти в 1976 году прошло уже почти столько же времени, сколько судьба выделила ему для творчества (дебютная книга поэта вышла в 1937-м). Но и накануне столетнего юбилея, когда, казалось бы, все разночтения остаются в прошлом и с памятных медалей и досок, с газетных и энциклопедических портретов на нас должен смотреть однозначный и несомненный классик, не утихают споры о его поэзии и прозе, «выводящих читателя из себя», по словам его младшего друга Хулио Кортасара, «как мало что другое». Кроме того, с конца 1960-х не прекращаются, а к нынешнему праздничному году, понятно, до предела обострились дискуссии о том, кому – нынешним ли кубинским властям, включая начальников над культурой, или эмиграции – развеянной за много лет по всему свету кубинской диаспоре – «принадлежит» наследство писателя, не угодившего Фиделю Кастро и его окружению, а потому проведшего последние годы жизни в изоляции и без публикаций на родине. Как бы там ни было, Кортасар именно в конце шестидесятых ответственно назвал эзотерика и затворника Лесаму Лиму автором уровня уже знаменитых тогда Хорхе Луиса Борхеса и Октавио Паса, а с тех пор эту оценку неоднократно подтверждали писатели, критики, читатели Европы и обеих Америк, где книги Лесамы не один раз изданы.

Единственный же томик избранных сочинений Хосе Лесамы Лимы в русских переводах вышел в свет в 1988 году, когда читающий Советский Союз безоглядно глотал горячие газетные и журнальные публикации времен начавшейся «гласности», а вскоре в своем российском большинстве попросту прекратил читать, предпочтя более дешевый, общедоступный и успокоительный телевизор. Несколько страничек из стихов и прозы писателя, которые мы предлагаем читателям сегодня, войдут в книгу, которая, в ознаменование столетия автора, готовится в петербургском издательстве Ивана Лимбаха. Прозаические заметки о Гаване, представленные здесь несколькими фрагментами, Лесама публиковал в литературном приложении к старой и популярной столичной газете «Дневник побережья» в конце 1940-х годов (отдельной книжечкой их напечатали в Испании в 1991-м). В этом «карманном путеводителе», где причуды гаванской погоды перемежаются с ухищрениями местной кулинарии, прогулка до городского рынка сменяется экскурсом в историю европейского градостроительства, а отблески наряда цирковой наездницы сливаются с сиянием Рождества, – исследователям творчества Лесамы видится своего рода малая Summa всего созданного автором.



Из книги «Гавана»

Патриотический праздник, или Нескончаемая жалоба

Праздничный день на этот раз начался дождем: среди мороси и хмари в наши укрытия от сырости и непогоды пришло Десятое Октября.

В первые годы республики его отмечали с простодушием, лихорадочным жаром, стуком в висках. По расцвеченному парку рекой лился дешевый лагер. Приезжие из гаванских окрестностей пестрели алыми рубахами, темно-синими куртками. Огромные красные банты высились над головами женщин, приколотые у одних большой булавкой самодельного золота, у других – черепаховым гребнем, выуженным из бабушкиного сундука.

Комета за кометой взвивались фейерверки, кусая себя за хвосты с запутавшимися в них колючками, которые то и дело дырявили недвижное небо. Верзила, пускавший фейерверки, вдруг обжег палец; какой-то солдат покидает круг зрителей, и на сцене появляется израненный герой битв за бесплатное печенье. Скинув с плеч рухлядь из ближайшей лавки старьевщика, он набрасывает ее на пострадавшего. Даровой оршад бьет ключом, но все полны сочувствия, и солдат уносит обжегшего палец, как будто павшего в отважной схватке под пулями неприятеля.

С темнотой в дело вступает китайская пиротехника. Воспоминания о Версале и фонтанах Рима. Важные господа и легконравные дамочки кичатся друг перед другом россказнями о прошлом. Над десятью тысячами зевак раскрывается другое небо. Лебедь истаивает на глазах, взлетает корзинка с цветами, вспыхивают и гаснут мимолетные брошки, скалывающие небо и землю. Толстенный швейцарец и тощий датчанин наперебой предлагают китайские ракеты. Разменное золото дальних стран спорит с переливающимся небом, которое в праздничном восторге то скроет, то выгнет павлинью грудь.

Нынешний праздничный день пасмурен и безлюден. А те, кто его помнят или хотят отметить, на этот раз, Царица Небесная, разряжают в воздух револьверы. Каждый выстрел ранит слух, и округленные страхом глаза как будто видят падающее тело, чудовищную рану, лицо, перекошенное от боли. Снова и снова звучит оркестр револьверов и пулеметов, сопровождаемый тайным чувством убитых перед другими, невидимыми жертвами. Грохот выстрелов летит в небо и темноту, и мы как будто слышим долгий беззвучный стон, нескончаемую жалобу, поднимающуюся в облака и уносящуюся, как пух.


Святой Христофор Гаванский, или Сила самоотверженного служения

Сегодня День нашего покровителя. Славу ему поет вся столица, сверяя чувства по своему святому, его доброй улыбке, добросовестной службе, заблаговременной помощи. Сверяет, зная, что им будет и спасена, и отринута. Блаженство Христофора – в его ordo caritatis^*: здесь исток той реки, основа той стены, откуда берет начало его устав его любви, так что тело святого в три человеческих роста превосходит мощью бесчисленные легионы. Сила этого христианского Геркулеса, подвигов которого не исчерпать, – в самоотверженном служении, в готовности поддержать своей мощью, когда пошатнувшемуся кажется, что Ангел-Хранитель его покинул. Молчание Христофора несет в себе бремя всех молчащих, и, не наделенный проворством ангелов, он, со своей улыбкой милосердного и душепитательного божества, всегда готов служить посохом и славить опершихся на его силу, которая вечно бдит над спящими, бесприютными, скитающимися вдали от стен града. Подобно покровителю Буэнос-Айреса, святому Мартину Турскому, он дарит нам плащ своей силы, приносит чудесный и могучий дар своевременности, – улыбчивый великан, позволяющий тягать и дергать себя за бороду... Ангелы владеют даром прозрачности: вещества темные, враждебные проясняются в них, высветляясь, как воины, прошедшие сквозь огонь. Но святой Христофор, явившийся вопреки ангелам отвратить угрозу растущих вод и тем посрамить купающегося в своей языческой гордыне дьявола, нес на своих непоколебимых, пронзенных железом Голгофы ногах Свет мира, чтобы невредимым опустить его на другой берег. Так до последнего несбыточного дня он и держит дитя на плечах, содрогается от бремени и не может сделать ни шагу. А дитя шепчет: «Я Господь твой, который сильнее тебя и явился тебе не как Сатана, вышедший искать всемогущества, а на крестном пути, где он, Диавол, в тот день содрогнется и не сможет оторвать ног от земли».

Сосредоточенный, преданный, город ждет своего покровителя. Счастливая пора постучит во врата кафедрала в самую рань, упрежденная разве что ловкостью гаванцев, вставших еще затемно и пустившихся на все хитрости, лишь бы первыми затеплить язычок «усмиренного огня».


Иноземная краска, или Против гипнотического бегства от реальности

Донце ноября уже совсем близко, а там и сахарные предрождественские дни полураспустившихся и закурчавившихся деревьев, дни с миндальной начинкой, когда и семья, и город, и вечера как будто поджимаются, избегая лишнего. И все же чувствуешь странную пустоту, чего-то явно не хватает, с губ так и рвется вопрос: где иностранцы с вездесущностью и прицельностью их взгляда, где эти всегдашние спутники неохватных стволов и детских игр, готовые зарисовать их в блокнот и унести в какие-то задушевные, им одним принадлежащие глубины, чтобы оставить вечной новинкой, не тронутой временем и только ждущей часа или намека, чтобы сызнова засверкать? Почему не видно туристов, добровольно, безо всякого дела приехавших гостей? Плохая примета, скверное предзнаменование: значит, теперь их языки, почувствовав свою непохожесть и чуждость, не прославят увиденного. Они побоялись косого взгляда, холодного приема и, по совету Библии, отряхнули наш прах со своих сандалий, пустившись на зов иных земель.

Неприязнь к иноземцам – опасная форма демагогии, безразличие к иноземцам – пещерная грубость нрава, замурованность в себе. Они ищут подлинного искусства или шумных портовых радостей, тонких оттенков или простецкого слоняния по улицам, хотят отведать декабрьских орехов или добраться до чертовой смоковницы, собирают редкие безделушки и острые ощущения, сюрпризы и обычаи, становясь в нашем городе-губке, только и рвущемся похвастать проворством, с каким он впитывает все на свете, частью обихода и потребностью существования. Они всегда были для Гаваны одной из достопримечательностей предрождественских недель. Кто теперь приедет к нам просто поглазеть на приезжих, потолкаться среди чужеземцев из разных городов мира, покинутых ради здешнего cочельника с его моросью и туманами?

Что с нами происходит? Почему Гавана теряет одну из красок своей палитры – своих гостей? Причин тому много, слишком много, не хватит времени перечислять. Но достаточно и булавочного намека, чтобы они выстроились цепочкой в излюбленной позе страуса, засунувшего голову в песок, – позе самоубийственного тупоумия и гипнотического бегства от реальности.


Из стихов разных лет

Твой сон дрожит

Твой сон дрожит янтарною струною
и тяжкою короной золотится,
а крапчатое лето вырезное,
седлая, кличет гончую и птицу.

Лист, капля неба, бремя золотое,
в сон по складам, как прежде, возвратится,
чтоб в копях мальвы кануть с высотою
и сладостью по нёбу распуститься.

Судьба листа – в твоем произволенье,
до моря ширится твоя корона,
и под листву, склоненную признаньем,

вступает лето с грацией оленьей
и, возвратясь, прощает потаенно
огонь ветрам и снег – воспоминаньям.


Моя жена Мария Луиса

На разговорчивой крыше
с риском для жизни
читаешь Писанье.
Прежний твой дом
теперь возвратился в прах.
Ты читаешь Писанье,
и павший лист
пересекает воды
и поколенья.
Поминая умерших братьев,
с дрожью читаешь
двадцать третий псалом.
Мать читала его
обреченному сыну.
Дочь – своей матери в час
последнего успокоенья.
Ты – былая сестра
и усопшая мать
на облаке за окном.
Вас четверо рядом со мной,
возвещающих день,
чтобы я препоясался светом
и потянул бегущую нить метафор.
Молчаливым достоинством
мирно рушишь седалища губителей.
Выбиваешь подушки,
полные ангельским пухом,
а я в стороне вспоминаю
слово за словом: «Покоит меня
на злачных пажитях».
Когда смерть задувает снаружи
в дом, ты мгновенной оградой
приносишь посох и жезл.
И, выверив новый отрезок,
я иду как слепой.
Посохом я отмечаю
кромку безвестных морей
и шарю по губке дремоты,
чтобы вернуться на сушу.
Смерть с тобой уже пройдена
и мимолетна, а жизнь прибывает
«ради имени Твоего».


Женщина и дом

Ты кипятишь молоко,
соблюдая душистые обычаи кофе.
Обходишь дом
воплощенной мерой насущного.
Каждая мелочь – таинство,
приношение тяготам ночи.
Оправдан твой каждый шаг
на пути из столовой в гостиную,
где портреты
только и ждут твоего словца.
Ты учреждаешь дневной закон,
и воскресная птица взметает
краски огня
и пену над чугунками.
Разбиваясь, посуда
звенит твоим смехом.
Средоточие дома
ускользает, как точка на линии.
В твоих страшных снах
бесконечный дождь заливает
посадки карликовых кустов
и подземный делоникс.
Но если ты убоишься,
треснувшие небеса
рухнут на нас
лавиной мраморных копий.
Февраль 1976

___________________

^* Устав любви (лат.).


Перевод с испанского Бориса Дубина