Новое русское слово

«В том стихотворении, которое мы читаем (Ольга Седакова, «Легенда вторая») из книги «Дикий шиповник. — OS), о закрытом, или, еще точнее, о “запаянном” стекле, заглянуть куда велит не любопытство, а то, что там, за непроходимым — таким, что открыто может быть только вместе со снятием границы между жизнью и смертью. Опять речь о пороге, очень высоком, и по сю сторону порога — только путь переселенцев, погорельцев, такой, что надо не слушать надежду на что-то другое, ничего другого не будет нигде, кроме как там, куда пройти очень трудно, совсем на земле невозможно. Речь опять о высоком, предельном пороге — а может быть, для поэта ничто другое и невозможно, бессмысленно говорить, как для переселенца, погорельца бессмысленно забывать об этом, с какой стати. <...> Тем, что переселенец, погорелец так упрямо, настойчиво хранит закрытым, запаянным, что он удерживает как душу в груди, т.е. самим упорством этого хранения, отказывающимся прислушиваться к кнуту надежды, переселенец, погорелец участвует в доме, в спасении, в Боге — он, смертный».

«Это настоящий поэт. В Страстную пятницу его друг просит прийти к нему в квартиру, друг должен быть где-то по делам, и дождаться мастера по холодильникам: автоматика холодильника испортилась, он не в нужном режиме работает. Поэт сидит в квартире друга и, глядя на часы, отмечает на листке бумаги, когда электродвигатель заработал, когда выключился. Когда проходит какое-то время в этом ритме, вдруг другой ритм слышится и подключается к этому, с ритмом и за ритмом почти сразу слова, и именно все слова того стихотворения, и именно в таком порядке, поэт только записывает их — “только”, если забыть о месяцах готовности к этому и приготовления. Он записывает вот это, что мы читали:

        Ты развернешься в расширенном сердце страданья,
        дикий шиповник,
                     о,
                     ранящий сад мирозданья.

        Дикий шиповник и белый, белее любого.
        Тот, кто тебя назовет, переспорит Иова.

        Я же молчу, исчезая в уме из любимого взгляда,
        глаз не спуская
        и рук не снимая с ограды.

Как это пришло? Если бы поэт знал. Как это связано с хронометражем работы холодильника? Может быть, строками “глаз не спуская и рук не снимая с ограды”, имеется в виду простая готовность рук участвовать в сообщении вести, а то и другое началось задолго до холодильника, только странно, загадочно повторилось в терпеливом, послушном записывании работы холодильника. Значит, событие, полнота, вокруг которой история, — уже есть? дело только в том, чтобы дать ему повод или, наоборот, не дать ему повода? Кто так терпеливо прислушивается к нему, как поэт? Не он ли тогда ведущий в истории, и прав снова Аристотель в “Поэтике”, что правда поэта больше, чем правда историографа?»

«Теперь то, что Седаковой самое уважаемое в современной поэзии. Чистота. Строгость. Пригов трагик. Он говорит — в противоположность Аверинцеву — тем, что он не говорит. Письмо светом, пробелом, вернее. Это не письмо сна. Рискованное письмо сна обойдено Приговым, но известно ему <...>, очерчено им извне нарочито отчетливым, сознательным очертанием. Это значит: те же вещи. Мы должны найти тот же высокий порог: смерти, сна. Находим в первых же номерах его собственной подборки: “И даже эта птица козодой / Что доит коз на утренней заре / Не знает, почему так на заре / Так смертельно, смертельно пахнет резедой // И даже эта птица воробей / Что бьет воров на утренней заре / Не знает отчего так на заре / Так опасность чувствуется слабей // И даже эта травка зверобой / Что бьет зверей на утренней заре / Не знает, отчего так на заре / Так нету больше силы властвовать собой”. Сном власть снята, оставлена амехания. Амехания в бессмысленности осмысливания: козодой, воробей, зверобой говорят то, что говорят, не хватало еще — нет сил, пальцем пошевелить не могу — заглянуть дальше того, что они буквально говорят. — И следующий номер — не о сне, но о другой, окончательной убитости: “Пуля по небу летит / И отверстие сверлит / Ой ты пуля, ой ты пуля / Ой ты пуля, ой ля-ля / Что сверлишь ты, что сверлишь ты / Что сверлишь ты, ишь ты ишь / Я сверлю свое отверстье / Я сверлю свое отверстье / Я отверстие ей-ей / Бог с тобой, живи ты, пуля! / Бог со мной, живу, живу”. Бог, небо, отверстие, жизнь. Все эпически — с фольклорной вечностью взято, схвачено пулей, т.е. смертью. К ней отношение спокойное, потому что спокойно ясно: она свое, конечно, возьмет. Живи — сказано смерти, которая как небо, как бог неотклонима. Отверстие — торжественнее, чем отверстие — какое, куда? Неясно, пока пуля не просверлила. — Вот пейзаж этого мира: утреннее безвластие, отверстие в небе, которое откроется для автора, который спокойно — опять в той же амехании утренней, — но и завороженно смотрит на смерть».


Владимир Бибихин. Грамматика поэзии. СПб.: Лимбус Пресс. 2009