Что такое постмодернизм?

На главный вопрос современности отвечает филолог, автор «Паралогий» и «Перформансов насилия», профессор университета Колорадо (Боулдер) МАРК ЛИПОВЕЦКИЙ

Имена:  Александр Эткинд · Алексей Балабанов · Венедикт Ерофеев · Владимир Сорокин · Дмитрий Пригов · Евгений Харитонов · Елена Фанайлова · Игорь Вишневецкий · Лев Гудков · Линор Горалик · Михаил Елизаров

Вокруг слова «постмодернизм» больше недоразумений, чем разумения. Само собой, так всегда бывает с описанием более или менее крупных интеллектуальных и культурных течений. Достаточно почитать, что говорили на протяжении как минимум пятидесяти лет о романтизме и никак не меньшего времени — о модернизме. Всегда есть масса каких-то попсовых, ходульных, искаженных представлений, соотносящихся с предметом описания с наоборотной точностью. Но с постмодернизмом, конечно, все особенно хорошо сложилось, потому что массовым сознанием он воспринимается как синоним всяческих безобразий — то есть просто «постмодернизм какой-то» — как когда-то выразился один постсоветский министр внутренних дел. А в кругах более культурных постмодернизм, как правило, воспринимается как непременно фантастическая, холодная, мозговая игра.

В принципе, постмодернизм и находящийся с ним в связке постструктурализм возникают именно как ответ на кризис классического либерализма, начинающийся после Второй мировой войны и достигающий апогея на рубеже шестидесятых-семидесятых годов прошлого века. Если очень коротко и грубо: с одной стороны, обнаружилось, что демократический принцип защиты прав и интересов большинства никак не противоречит тоталитарному террору — как нацистскому, так и советскому. (Не забудем, что для левой европейской интеллигенции 1956 год и «Архипелаг ГУЛАГ» были в этом отношении явлениями, сопоставимыми с Холокостом.) Опять же очень грубо, постмодернистское мышление начинается с политического импульса, связанного с защитой прав меньшинств — социальных, расовых, сексуальных.

Одновременно происходит пересмотр модернистского и авангардного канона, который в американской культуре оказывается также и пересмотром отношений между массовой и модернистской литературой. В России конца 60—80-х, когда в андеграунде возникали явления, задним числом определяемые как постмодернистские, все происходило не совсем так — и права меньшинств понимались прежде всего как право на интеллектуальную независимость, и авангард с модернизмом не только не отторгались, но воспринимались как близкие и насущные явления.

В русской культуре постмодернизм возникает не как противоположность модернизму, а как замещение модернизма. Когда в конце шестидесятых — начале семидесятых годов появляются тексты, которые мы сегодня обозначаем как ранние постмодернистские или предпостмодернистские, — например, «Москва-Петушки», «Пушкинский дом», тексты Д.А. Пригова или проза Евгения Харитонова — то они возникают в результате странного эксперимента, в ходе которого андеграунд пытается вернуться к модернизму как бы через голову советской литературы. Получается нечто совершенно иное — что и оказывается в конечном итоге постмодернизмом.

Я думаю, что этот опыт русской культуры в известной степени соотносится с опытом ряда других литератур, в особенности восточноевропейских (Гомбрович, Киш, Кундера, Павич и др.). Оказывается, что постмодернизм — это такая ветвь модернизма. Если авангард — это радикализированный модернизм, если внутри модернизма мы различаем, скажем, экспрессионизм, неоклассицизм, «высокий модернизм», абсурдизм и многое другое — точно так же можно сказать, что и постмодернизм представляет собой позднюю фазу модернизма. Это такая ветвь модернизма, которая занимается критикой собственных оснований. Это первое важное уточнение.

Второе уточнение — моя собственная точка зрения, которую многие, должен сказать, не разделяют. Она состоит в том, что постмодернизм, в том числе русский, прошел несколько фаз. У него была фаза героическая, «бури и натиска», когда важна была именно экспериментальность. Конец этой фазы (в конце 90-х — начале 2000-х) многими коллегами был интерпретирован как конец постмодернизма в целом. Я же полагаю, что постмодернизм не только не закончился, но, наоборот, перейдя в новую фазу, стал одной из очень распространенных форм культурного мышления. На этой довольно большой поляне располагается множество очень разных явлений. Там находится место и художественной прозе, и non-fiction, и «постмодернистскому неомодернизму» (или необарокко) вроде Элтанг, Кононова, Вишневецкого или Марии Рыбаковой. Здесь же располагается и то, что многие принимают за non-fiction — и «Театр.doc», и проза Андрея Левкина. В общем, диапазон достаточно широк. То, что я причисляю к помо «Театр.doc», может показаться странным — но этот пример как раз демонстрирует степень неосознанного распространения постмодернистской эстетики. Творцы «Театра.doc» — люди по большей части эстетически довольно невинные, и они полагали, что можно пойти на улицу, записать бомжей-наркоманов-проституток, все это изложить своими словами, слепить на живую нитку — и получится драматургия. Драматургия при этом получается — но именно потому, что вместо того, чтобы записывать какую-то твердую позицию, они записывали — и воспроизводили на сцене — язык, социальный диалект. А этот язык все время балансирует между тем, что считается культурной нормой, и тем, что считается культурной девиацией. В результате этих колебаний постепенно выясняется, что идентичность — а именно она исследуется любым доком — и сама по себе является продуктом языка, культурным конструктом. Она оказывается по-постмодернистски мозаичной, подвижной — и то, что кажется маргинальным и девиантным, парадоксально резонирует с тем, что представляется нормальным и даже авторитетным, тем самым проливая свет на всю систему социальных «норм».

Теперь мы подходим к главному. Следующий тезис может прозвучать немного абстрактно, но я постараюсь его проиллюстрировать. Для меня главное в постмодернизме, главная его логика — не в приемах. Постмодернизм — не гротеск, не игровое начало, не «цитатность», не тотальная ирония, не фрагментарность, как мы когда-то писали. Главное — в проблематизации и подрыве (это разные операции, не обязательно связанные друг с другом) древней и трудно преодолимой культурной привычки к мышлению бинарными оппозициями, когда один член привилегирован по сравнению с другим: оппозиции добра и зла, сакрального и профанного, слова и тела (с этим много работает Сорокин), своего и чужого, наконец, себя и «другого». Это и есть деконструкция — вот, кстати, еще одно слово, вокруг которого много недоразумений: его даже вполне культурные люди путают с деструкцией — но это не деструкция, а анализ бинарных оппозиций, в процессе которого смещаются или перестраиваются отношения в парах противоположностей. Стеб, гротеск, игра — все это важно, но только как средство деконструкции бинарных оппозиций.

Проблематизацию и подрыв бинарных оппозиций часто путают с моральным (и прочим) релятивизмом — однако это совершенно неверный взгляд. Постмодернизм предполагает вполне определенную этику, просто связана она не с категориями, а, так сказать, с операциями. Прежде всего, он ищет сложное зрение и отторгает упрощения — именно как этическую опасность. Упрощения всегда основаны на бинарных оппозициях, на жестких и всегда неравных противопоставлениях, и потому именно они всегда являются источниками насилия — прежде всего, по отношению к «другому». Конечно же, для постмодернизма очень важна критическая позиция по отношению ко всему авторитетному и, прежде всего, по отношению к политической власти, которая также всегда строится на логике бинарных оппозиций.