«Прямые и косвенные дополнения» Гриши Брускина

На примере новой книги Брускина Николай Александров сделал вывод, что даже автору, пишущему исключительно нон-фикшн, незачем беспокоиться о протокольной точности. Новая ниша для невымышленного – где-то между правдой и поэзией, между Приговым и Рубинштейном

Долгое время критик привыкал, обыватель привыкал, да и всяк привыкал, что нон-фикшн имеет такое же художественное право на существование, что и «фикшн». Более того, что нон-фикшн, может быть, даже лучше, чище, витальнее и в плане пресловутой художественности, в плане соответствия духу времени — выглядит предпочтительнее. И все привыкли. Все смирились, осознав, что и «Альбом для марок», и «Трепанация черепа», и «Вещи, о которых не...» вместе с «Невинностью» — все это факты литературы. Не документы, а произведения. «Невымышленность для меня главный признак жанра», — пишет Александр Жолковский в предисловии к только что вышедшей книге «Звезды и немного нервно: Мемуарные виньетки» и продолжает: «Если задача belles letters — натурализовать вымысел, то задача non-fictions — наоборот, новеллизировать протокол».

«Прямые и косвенные дополнения» Гриши Брускина вышли одновременно с «виньетками» Жолковского. Брускина в не меньшей степени, нежели Жолковского, можно считать мастером мемуарной виньетки — причем само слово «виньетки» как обозначение литературного жанра в случае Брускина, пожалуй, даже более оправдано. Брускин лаконичнее, изобретательнее, «визуальнее», если хотите. Это подчеркивается и иллюстративным рядом, который здесь как минимум — «прямое» или «косвенное» дополнение. А в принципе — полноправная часть текста.

Книга Брускина — четвертая по счету. То есть перед нами не новичок, а человек, доказавший свое умение «новеллизировать протокол», рассказывать мемуарные анекдоты и превращать в анекдот впечатления детства. Но вот что происходит с этой четвертой книгой. Возникает ощущение, что «непридуманная» литература начинает движение вспять, подрывает собственный статус. Или не подрывает, а просто перестает держаться за «непридуманность», «достоверность» — и позволяет себе откровенный волюнтаризм, то есть абсолютный вымысел.

Наряду с привычными голосами — самого Брускина, его родственников, знакомых, знакомых знакомых и проч. — звучат голоса людей чужих и как будто случайных. Непонятно, откуда они пришли и что здесь делают. Скажем, вдруг среди привычного хода лирически-фрагментарного повествования возникает целая новелла «о географии любви», реестр женских национальных типов, составленный по принципу женской любовной привлекательности. Кто рассказывает эту новеллу — неясно. Или вот еще один замечательный пример. Неожиданно в тексте появляется некий документ, «протокол»: «Стопка пожелтевших самодельных тетрадей, сшитых суровой ниткой. На страницах записи, занесенные аккуратной рукой фиолетовыми чернилами. Каждая страница, как протокол допроса, была датирована и подписана: Пантелеев». Это, как выясняется в дальнейшем, «лирический» или стихотворный дневник некоего чекиста Пантелеева, который в полурегулярных стихах рассказывает о своей борьбе с врагами советской власти. Что здесь примечательно. «Публикацию» пантелеевского дневника предваряет история нахождения рукописи. Точнее — несколько историй. Вариативность того, как именно был найден документ, здесь подчеркнута. Могло быть и так, и так.

Подобная художественная «синонимия» сама по себе не нова. У Рубинштейна, например, рефренность, повторяемость ситуаций — один из способов указания на типичность, на свойство реальности, которая с трудом поддается художественному описанию. У Пригова ситуативная синонимия приближается к тавтологии и оказывается способом дискредитации художественности. Брускин же как будто находится между Рубинштейном и Приговым. У Брускина множественность историй нахождения рукописи — каждая из них притворяется подлинной — знак ее (рукописи) недокументальности, придуманности. Это не просто пародия на документ. Это стилизация под чужой голос, которая саму себя осознает как стилизацию. И факт этой рефлексии — подчеркивается. Иначе говоря, «новеллизация протокола» выходит на принципиально другой уровень, когда от протокола ровным счетом ничего не остается.

А попросту говоря, опыты Брускина лишний раз показывают: диктовать что-либо жанру бессмысленно. Жанровые ограничения свободно преодолеваются, как любая условность. И в «непридуманной» литературе придумывать можно. И здесь откровенный вымысел легко уживается с текстами, претендующими на статус документа. Если автор не задается целью убедить публику в достоверности своего свидетельства, если он выступает не как мемуарист, протоколист, свидетель, очевидец и проч., а как художник — незачем ему беспокоиться о правде. За исключением правды в широком, художественном смысле слова.

Варвара Бабицкая о новой книге Гриши Брускина