Сад невозможной встречи

Умер поэт Александр Миронов

Имена:  Александр Миронов · Елена Шварц

Смерть Александра Миронова, может быть, не стала большой неожиданностью даже для тех, кто не был знаком с ним лично, не видел его в последние годы, не знал о его многолетних болезненности и затворничестве.

И дело, пожалуй, в самих стихах. Поэзия Миронова – это беспредельная одержимость, всецелая пронзенность, полная уязвимость самыми искусительными и опасными из стихий. Защититься от них, хоть отчасти, до поры ему удавалось: в шестидесятых – обэриутским / хеленуктским алогизмом; в семидесятых – восьмидесятых, лучшую для себя пору, – самой музыкой русского стиха, культурой, полностью превратившейся в интонацию и в мелодию; в девяностых – безумной афористичностью. И только в последнее десятилетие в последней прижизненной книге поэт отказался от всякой защиты. Путь, смертельно опасный не только для дара поэта, но и для его души, да и для тела. Зная, как немного уже у него сил, поэт окончательно подставил себя говорящей изнутри бездне:

        Я как вор ныряю в норы,
       Словно лис, укравший кур –
       Мне законы и позоры
       Там, как дыр и убещур.
       Но и там в норе, однако,
       Светят черви Зодиака.
       Всё червиво, так червиво:
       Молния легла на жниво,
       Всё хотела, но сожгла…

В последний раз я видел Миронова, мельком, на панихиде по Елене Шварц. Я думаю, что ни с одним поэтом своего поколения Шварц на какой-то глубине не была связана так тесно. Дело и в масштабе дара, и в его характере. Но Шварц и Миронов – это как будто две стороны одной сущности, ее полюса. Это относится и к их поэтике (рационалистическое визионерство Шварц – ассоциативная структура большинства стихотворений Миронова), и к мироощущению. Они должны были уйти одновременно, удвоив наше горе и скрепив свое братство тождеством годов рождения и смерти.

Дружба поэтов началась со стихотворения Миронова «Концерт для Психеи-sphinx» (1979), написанного под впечатлением от поэзии Шварц (лично они, как это ни странно в тогдашнем «неофициальном» Ленинграде, к тому времени знакомы не были). Но это стихи не столько о ней, «бабочке смышленой», сколько о себе самом. Автопортрет вместо портрета:

       Она познала не из книг,
       Что тайна смерти там, где похоть
       Сбирается в отверстый миг
       И вмиг кончается Эпохой.
       Из разложившихся останков
       Потом наделает духов,
       Дабы времен на полустанках
       Пленять военных женихов
       И, провожая снова в бой,
       Дарить их шанкром и собой.

Между этими взаимопереходящими безднами – смертью, похотью, верхней бездной, Богом, – и пустил поэт плавать свой дух. Вихрь, в котором не оставалось места ничему обыденному и «правильному». И пусть никого не смущает «борхесианское» щегольство. Под ним, как вериги под надушенным светским костюмом, таится пьяный «духовный человек» – хлыст, с последней серьезностью принимающий любой рыкающий зов из тьмы.

Нам остались десятки стихотворений, прекрасных, пусть и чуть-чуть болезненной красотой. Их можно цитировать бесконечно:

       …сколько времени прошло веков минут
       как вошел в меня и душит чей-то блуд

       в каждый уд вошел и в ах и в ох и в кхе
       отпечатался бельмом на языке

       без движенья но в оргазме и в петле
       замер он на полуслове на игле

       и ни встать ему ни сесть ему ни лечь
       вдруг умрешь впотьмах и превратишься в речь

Исход – таков? Может быть. В речь Миронов превратился уже при жизни, только она об этом еще не знает. А может быть, и знает уже. Что до души, бесстрашной души поэта, то ей – уже по моей личной вере – отдадут, скажем, планету. Странно представить себе, какие там будут звери и деревья («Звери – цветы, деревья – свечи… – Сад невозможной встречи»). Планета будет, конечно, соприкасаться орбитами и с планетой автора «Лавинии» и – думаю – с планетой старшего друга, о котором Миронов говорил во время единственной моей с ним неформальной беседы, за столом у Шварц, кстати: Леонида Аронзона.

Целая, и огромная, эпоха русской поэзии уходит от нас. Дай нам Бог быть хоть отчасти достойными тех, кого мы хороним.