«Новая драма» подходит к концу

Когда размываются границы между искусствами, глупо проводить эти границы внутри самого искусства

28 сентября в Москве завершился VII Фестиваль современной пьесы «Новая драма». Еще недавно подобные фестивали противопоставляли себя прочим театральным форумам примерно так: обычный европейский фестиваль — режиссерский (а вовсе не актерский, как думают некоторые отсталые граждане), а у нас фестиваль драматургов. Оппозиция драматург — режиссер вообще была поначалу очень важна для движения «новая драма». Последнее пыталось вернуть автору текстов роль, узурпированную, по мнению младодраматургов, в начале ХХ века распоясавшимся постановщиком. По ходу дела выяснилось, что противопоставление драматург — режиссер надуманное. Главной фигурой современного театра стал режиссер-автор. Или автор-режиссер. И куда его отнести — к новой драме или к новой режиссуре, решительно непонятно. Кто такой, например, Жоэль Помра, спектакль которого, «Этот ребенок», идет в одном из главных оплотов «новой драмы» — театре «Практика», а другой спектакль, «Торговцы», приезжал в прошлом году на фестиваль NET? Он режиссер, который ставит свои собственные тексты. Причем ставит порой так, что кажется кинодокументалистом, который, за неимением камеры и экрана, решил воспользоваться подмостками. А кто такие многочисленные авторы документального театра от немца Штефана Кэги до француза Дидье Руиза? А Кристоф Марталер, у которого в дело идет все — от собственноручно написанных скетчей до протоколов заседаний компании Swissair, — кто такой? А Михаэль Тальхаймер, который так переписывает классику (например, «Эмилию Галотти» Лессинга), что она становится самой настоящей новой драмой?

Московский фестиваль включил в этом году в свою программу созданный на документальной основе спектакль «Трансфер» в постановке восходящей звезды польской режиссуры Яна Кляты. Пожилые люди, свидетели страшных для Польши времен, когда немецких оккупантов сменили русские солдаты, а границы страны переместились с востока на запад, делятся со зрителями воспоминаниями детства и отрочества. Эти воспоминания и составляют, в сущности, драматургию спектакля. До московского фестиваля «Трансфер» был включен в программу немецкого фестиваля «новой драмы» в Висбадене. А венгерский собрат немецкого и московского форумов в свое время назвал главным событием своей афиши Blackland Арпада Шиллинга, один из самых ярких примеров авторского театра, которому обычный драматург вообще не нужен. Это правильно. И это симптоматично.

Как ни парадоксально, самое скучное в «новой драме» — сама новая драма. То есть некий фиксированный текст, в котором персонажи говорят слова по ролям. Как только мы попытаемся упихнуть «новую драму» в узкие традиционные рамки, сразу же находится какой-нибудь любитель прекрасной старины, вопрошающий: а где новые Шиллеры и Шекспиры? Где Островские, Чеховы и Горькие? И возразить ему нечего. Не то что Шекспиров, даже Вампиловых вокруг что-то не видно. Самые любопытные явления, обычно причисляемые в русском контексте к «новой драме», — Евгений Гришковец и Иван Вырыпаев. Но их тексты только с очень большой натяжкой можно назвать драмой. В случае с Гришковцом они вообще с трудом отчуждаются от своего «носителя». А как только отчуждаются и приобретают традиционный «драматургический» облик (например, пьеса «Город»), сразу становятся куда менее интересны, чем его же собственные монологи в духе stand-up comedy вроде «Одновременно» или знаменитого «Как я съел собаку».


Последние масштабные фигуры, пишущие пьесы, появились на театральном горизонте в 1970—1980-х годах. На Западе это Хайнер Мюллер и Бернар-Мари Кольтес. У нас — Людмила Петрушевская. С тех пор ни одной сопоставимой с ними фигуры в драматургии не возникло. Даже безусловно талантливая Сара Кейн, с ее нечленораздельной и яростной попыткой докричаться до небес, — это, конечно, уже излет драматургии. И печалиться тут совершенно незачем. Просто любой жанр, любое художественное явление переживает свою вершину и свой упадок. Музыкальные критики, например, констатируют: в современном контексте практически невозможно создать оперу, которая со временем станет классикой. Вся оперная классика уже создана — примерно до середины прошлого века. Дальше обнаружилась исчерпанность жанра. Вероятно, то же самое случилось и с драмой. Но это не отменяет значимости движения «новая драма». Просто преодолеть кризис невозможно, замкнувшись в некую резервацию и всячески ограждая себя от чуждых гибридных форм. Зато можно — распахнув для них свои двери. Когда размываются границы между искусствами (а размываются они нынче стремительно: где танец, где театр, где инсталляция, уже часто и не разберешь), глупо проводить эти границы внутри самого искусства. Глупо настаивать: наша делянка краше всех. Кажется, устроители «новодрамовских» фестивалей уже отказались от подобных тезисов — и у нас, и в дальних пределах. Не исключено, что именно это и станет залогом их будущего, мною лично желаемого процветания.