Как меняются бесы

Юбилей знаменитого спектакля Льва Додина и новейшая русская история заставили МАРИНУ ДАВЫДОВУ задуматься о том, что угадал, а что не угадал Достоевский в феномене бесовства

Имена:  Лев Додин · Федор Достоевский

Статью вроде бы правильнее было назвать: «Как меняются “Бесы”». Но за 20 лет существования легендарного спектакля МДТ (его премьера была сыграна в далеком 1991 году в Брауншвейге, а только что в Петербурге прошли его юбилейные показы и связанные с этим торжества), так вот: за минувшие 20 лет о «Бесах» Додина было написано и сказано столько, что прибавить к этому вроде бы и нечего. Девятичасовая эпопея в трех частях, над которой выдающийся режиссер и его самоотверженные артисты работали почти три года, уже стала чем-то вроде элемента петербургского ландшафта. Некоей его константой — вот Исакий, вот шпиль Адмиралтейства, вот Нева, а вот «Бесы» в афише Малого Драматического.

И все же, несмотря на почтенный возраст, спектакль этот не только рождает ностальгические воспоминания, но и будоражит мысли. Иные из них не вполне театроведческого свойства. Это мысли о самом феномене бесовства. Ведь сложно не заметить, что именно это понятие все чаще и чаще пригождается нам для описания современной реальности. Можно подумать, что так было всегда. Но нет же. Ни в оттепель, ни во времена застоя, ни в громокипящую пору перестройки слово «бесовство», как и слово «бесы» как-то не приходили на ум. На ум приходили иные слова, в том числе и очень ругательные, но не эти. Теперь же хочется пользоваться ими сплошь да рядом. И интересно понять, что сближает, а что, напротив, рознит наше время со временем написания романа, что угадал в феномене бесовства Федор Михайлович (а угадал он, по-моему, фантастически много), и что не угадал (вот это даже интереснее).

С Достоевском вообще часто хочется полемизировать. С одной стороны, склоняться ниц перед его гением (чего стоят в тех же «Бесах» хотя бы выписанные с поистине шекспировской мощью характеры героев, которые — это уже что-то вроде импринтинга — до сих пор существуют в моем сознании чаще всего в облике артистов МДТ), а с другой, неистово ему возражать. Ни один писатель не вызывает такого отчаянного желания полемизировать — ни Пушкин, ни Гоголь, ни Тургенев, ни Чехов, ни даже Толстой (уж с ним-то есть о чем поспорить). У Достоевского же едва ли не каждый роман я лично воспринимаю как некую провокацию. Их диалогичность тому не препятствует. Ибо в этой диалогичности, я бы даже сказала, в этой полифонии все равно можно различить голос самого автора.

И я невольно веду с ним что-то вроде диалога Ивана Карамазова с чертом.



Тема для диалога №1

Смотришь (точнее, пересматриваешь уж не помню в какой раз) «Бесов» и понимаешь, как гениально точно Достоевский ухватил особенности русского вольнодумства, эдакого ни на что не похожего умственного колобродства — недообразованного, поверхностного, путанного и почти одним махом упрощающегося до элементарного криминала. Либеральный образ мыслей, которые не только в начале 19 века, но еще даже в сороковые годы был характерен разве что для горстки петербургских дворян-интеллигентов, в годы создания романа (самое начало семидесятых) разлился по стране, захватил весьма широкие массы разночинцев и в известном смысле «оплебеился». И Достоевский не просто запечатлевает это, он пророчествует: революцию в России развяжет ловкая образованщина. Гениальное, что и говорить, прозрение.

Но тут же во мне возникает возражение, протест. Ведь в Германии или Франции, думаю я, образованщины тоже было пруд пруди. И революции были. Но такой, как у нас, там не случилось. Европейские революции (особенно Великая французская) тоже бывали и кровавы, и страшны, и отвратительны, но они были во многих отношениях и плодотворны. Многие ценности, на которых базируется современное европейское общество, были выкованы именно в горниле этих мятежных событий. Наша же революция просто превратилась в одичание страны. Она не дала никаких положительных результатов. И случилось это не столько в силу разгула либеральной образованщины, сколько в силу активной деятельности того самого народа-богоносца, от которого, по мысли Достоевского, оторвались российские «бесы».

Именно темная и косная народная масса превратила российскую революцию из кровавой, но не лишенной идеалов борьбы за «свободу-равенство-братство» в дуван, в большую всероссийскую сходку для дележа добычи. Богоносной (якобы) хтони в общем-то все равно, под каким флагом убивать и грабить — под монархическим, под коммунистическим, да хоть бы и под хоругвями. Ее религиозность — наносная, декоративная (см. фильм Андрея Смирнова «Жила-была одна баба»), ей и новоявленный Пугачев любезен, и комиссар с кобурой: главное, чтобы было где разгуляться. «Народ-богоносец» потом усмирили тоталитарным кнутом, загнав всех обратно в крепостное рабство, то бишь в колхозы (о которых, к слову, Лев Додин поставил другой свой великий спектакль «Братья и сестры»). Круг замкнулся. И вот этой исторической «загогулины» Достоевский предвидеть уже не мог.



Тема для диалога №2

По Достоевскому бесовство вырастает из европейского либерализма, перерастающего в нигилизм, социализм, тоталитаризм. То есть оно имманентно укоренено в неких конкретных идеях, которые как бы чреваты бесовством. Во «Сне смешного человека» эти вредные идеи сравниваются с бациллами.

Но история ХХ века и особенно начало XXI века в России вдруг обнаружили, что это самое бесовство спокойно произрастает на любой почве — и на атеистической, и на религиозной, и на коммунистической, и на монархической. Сейчас уже ясно, что нет вредных и полезных идей, равно как нет опасных и безопасных, ибо нет такой идеи, которая не могла бы быть присвоена смердяковыми. Они не только из размышлений Ивана Карамазова, они даже из проповедей старца Зосимы сделают очень простые, «чистоконкретные» выводы («Дайте мне перекреститься, а не то в лицо ударю»).

Я помню, еще с институтских времен мы повторяли как мантру, как заклинание: если Бога нет, то все позволено. И вот новейшая история предложила нам поразительный перевертыш. Секулярное общество пытается жить в соответствии с божественными заповедями вне Бога. Нельзя сказать, что у него всегда это получается. Но у кого получается лучше? Во всяком случае, среди секулярной либеральной братии террористов уже не встретишь, зато среди религиозных фанатиков их тьмы и тьмы. Исламский экстремизм, протестантский фундаментализм, пояса шахидов, взрывы абортариев… И тут действует иная логика: если Бог есть, то все позволено. Ибо во имя его возможно совершить любую жертву: вот Авраам ведет на заклание сына своего Исаака — так повелел ему Господь. И разве есть у нас основание сомневаться в истовости его веры?



Тема для диалога №3

Бесы Достоевского стремятся к расшатыванию устоев. И он видит в этом огромную опасность. Он как на ладони демонстрирует нам логику младшего Верховенского: надо разрушить все моральные принципы, а там — в хаосе, в грязной и мутной воде — можно будет ловить рыбку.

Но вот что интересно: вся вторая половина ХХ века была в Европе временем расшатывания устоев. Сексуальная революция, контркультурный бум — чем, скажите, не бесовство? Однако ж при всех издержках этого бума и этой революции главным их результатом стал все же не хаос, а толерантность. Современное раскрепощенное общество оказалось не только свободнее (что понятно), оно (что уже парадоксально) оказалось именно нравственнее и милосерднее, чем прежде. Оно отказалось от казней, от преследования инакомыслящих, от расовой дискриминации, от религиозных войн, от полиции нравов. Прежние устои были расшатаны, чтобы установить на их месте иные — куда более гибкие, но оттого куда более прочные.

Эти новые устои (свобода, опирающая на личную ответственность каждого перед всеми и всех перед каждым) на российской почве приживаются с трудом. И оттого здесь так сильна тоска по устоям прежних времен — грубым, примитивным, жестоким. Расшатывающие устои вольнодумцы уже давно не представляют для России никакой опасности. Главная опасность сейчас исходит как раз от тех, кто кричит: «Устои расшатаны!» Эти профессиональные борцы за нравственность главные бесы и есть. И их здесь мириады, попробуйте сразитесь с ними! (Заметим в скобках, что главный бес западной Европы, белокурая бестия Брейвик тоже ратовал за укрепление устоев.)



***
Мог ли предвидеть великий писатель все эти перевертыши (я именно о писателе, а не о мыслителе Достоевском, ибо как писатель он видит много дальше и понимает много глубже). Видимо, нет. Можно ли вообще ставить и играть сейчас «Бесов», не полемизируя с их автором? По Додину выходит, что можно. Для этого надо вообще забыть о политике.

Поразительным образом в 1991 году, когда жизнь страны была предельно поляризована, худрук МДТ умудрился поставить сугубо экзистенциальный спектакль, вынеся за скобки весь весьма насыщенный и подробно выписанный политический фон первоисточника и все возможные исторические параллели. Он исследовал не идеи либерализма или социализма, он исследовал сложные и глубокие характеры. Не случайно вмещающий в себя противоречия Ставрогин (Петр Семак) эманирует разнообразные «бесовские идеи», но к самим «бесам» в спектакле явно не причислен. Как не причислены к ним ни Шатов (Сергей Власов), ни Кириллов (Сергей Курышев), ни даже капитан Лебядкин (Игорь Иванов), самозабвенно читающий стихи собственного сочинения. К ним, по большому счету, у Додина относится один только Верховенский, которого когда-то гениально играл покойный Сергей Бехтерев.

Сложный человек не может быть бесом — вот, пожалуй, главная мысль этого спектакля. Ибо для бесов жизнь лишена не только ориентиров. Она в первую очередь лишена глубины. Бес может быть либералом, православным функционером, русофобом, русофилом. Но он всегда не склонен к рефлексии. Не способен на диалог с другим — и главное, с самим собой. Он с легкостью укладывает сложную и противоречивую действительность в прокрустово ложе полюбившихся схем. Когда ты почувствуешь, что у тебя не осталось сомнений в собственной правоте, знай, что тобою овладел бес. Это, наверное, и есть самое важное, до сих пор актуальное и, видимо, для любого времени справедливое прозрение додинского спектакля.