Особый путь русского театра

Притулившаяся в оф-программе «Золотой маски» «Река» Алексея Паперного обозначила ту традицию нашей культуры, аналог которой невозможно найти на Западе

Имена:  Алексей Баталов · Алексей Паперный · Иван Пырьев · Павел Пряжко

Первая мысль, которая приходит в голову после просмотра «Реки» (она идет в двух шагах от кремлевских стен, в тесном зале набирающего все большую популярность клуба «Мастерская»): по какой неведомой логике в основную — читай конкурсную — программу национальной театральной премии попадают иные скучноватые театральные опусы обеих наших столиц, после которых зрители выходят, позевывая, и некоторые несусветные достижения нашей театральной провинции, после которых критики выходят, тараща глаза от ужаса, а вот этот чудесный спектакль, приводящий в восторг бывалых столичных театралов и интеллигентную молодежь (не о такой ли аудитории сплошь да рядом грезит критическое сообщество?), не попал. Самый простой ответ: «Река» Паперного проходит по ведомству обаятельной полусамодеятельности, и претендовать на профессиональную театральную премию не может. На этот ответ хочется сразу же возразить, что грань между самодеятельностью и профессионализмом и прежде была зыбкой, а нынче она и вовсе размыта: в современной режиссуре так много непрофессионалов (от Кристофа Марталера до Хайнера Геббельса), которые определили облик этой самой режиссуры, а на современной сцене так часто оказываются люди, никогда прежде не актерствовавшие (в выдвинутом на «Маску» спектакле «Я думаю о вас» принимают участие пожилые люди, бесконечно далекие от театра вообще), что аргумент этот вряд ли можно счесть аргументом.

Думаю, тут дело в другом. «Река» Паперного, имеющая длинный подзаголовок «История о ветре и шляпе, Мише и Лене, Жене и Маше, кошке и следователе, при участии камышей, комаров, плакучей ивы, речных волн и одной старой коряги», как-то нарочито не вписывается ни в один из трендов современной театральной жизни. И менее всего она сопрягается с тем трендом, которому формально принадлежит — с «новой драмой» (ведь спектакль Паперного поставлен по его же собственной оригинальной пьесе). Эта пьеса вроде бы описывает нашу с вами действительность, но описывает как-то непривычно — без сарказма, социального пессимизма, экзистенциального надрыва, без бьющей в глаза правды-матки. Вместо сарказма тут — сдобренная иронией лубочность, вместо надрыва — лиризм. Мало того, что, как в доброй сказке, в пьесе Паперного шляпа одного из героев ведет диалог с бабочками, верба поет, а кошка Римма исповедуется первым встречным. Как в самой настоящей сказке, главные герои всей российской «новой драмы» (а заодно и нового российского кино), милиционеры, оказываются тут не «милицАнерами», а просто людьми. Один из них в самом начале пьесы почти убил другого (что, в общем, привычно), но потом раскаялся и ушел странствовать, нищенствовать и замаливать грехи (что, так сказать, противоречит всем канонам). А второй, недоубитый, выжил благодаря одному проплывающему по Волге на плоту народному философу — новое воплощение Платона Каратаева — и стал понимать язык растений и зверей. Кроме комаров, бабочек, вербы, шляпы, человека на плоту и необычных милиционеров, в пьесе действуют жаждущие простого человеческого счастья обыватели, поссорившиеся влюбленные, следователь с человеческим лицом и некая девушка в лодке, поющая жалостливые романсы. В этом спектакле вообще очень много песен, удачно мимикрирующих то под советский шансон, то под городской фольклор и написанных, разумеется, самим режиссером-драматургом, который вместе со своим оркестриком притулился у самой сцены. Сюжетные линии в его «Реке» сходятся и расходятся, как поезда на ж/д путях. Многочисленных героев (на крохотных подмостках порой толпится человек двадцать исполнителей) несет река жизни. И надо довериться ее течению, надо полюбить эту самую жизнь — тогда река обязательно куда-нибудь да вынесет.

«Жизнь прекрасна, жизнь прекрасна, твер-буль-буль-буль-буль-буль-буль-буль», — пели в самом известном театральном опусе Алексея Паперного «Твербуль», с которым он объездил на перестроечной волне множество европейских фестивалей. Общий посыл его творчества с тех пор мало изменился. И в романтичной перестроечной, и в нынешней, отряхнувшей с себя прах социальных иллюзий России Паперный оказался едва ли не единственным продолжателем той традиции нашей культуры, которая, казалось бы, окончательно погребена временем. Его спектакли, если говорить коротко, есть редкостный пример нескурвившегося шестидесятничества. Скурвившегося, забронзовевшего, превратившегося в свою противоположность вокруг пруд пруди. Но в «Реке» оно вдруг предстало перед нами словно омытое живой водой.

С искусством оттепели Паперного роднит удивительное, почти исчезнувшее из современного искусства мироприятие и не социальный даже, а, я бы сказала, онтологический оптимизм. У Паперного действуют милиционеры с духовными запросами и следователь с человеческим лицом, так же как в оттепельном кино молодого рабочего («Большая семья») или водителя с автобазы («Дело Румянцева») играл артист с ясно пропечатанным на лице комплексом интеллигентности — Алексей Баталов. Положа руку на сердце, часто ли вы встречали в жизни рабочих или водителей с такими лицами, как у Баталова? Как на самом деле выглядели шоферы, рабочие или жители коммуналок в середине 50-х, жестко и пугающе правдиво показал Алексей Герман в своем великом фильме «Хрусталев, машину!». Но искусство оттепели смотрело на мир совсем другими глазами. Если задуматься, оно занималось лакировкой действительности ничуть не меньше, чем сталинское. Просто занималось совсем иначе. В потемкинских деревнях из «Кубанских казаков» Пырьева присутствовал размашистый, залихватский цинизм: вот она, обильная и привольная жизнь колхозных пейзан. В оттепельном искусстве цинизма не было. Но идеализма было хоть отбавляй. Художники того времени носили розовые очки не потому, что их заставляли носить, а потому, что их не хотелось снимать. Потому что затеплилась вдруг вера, будто эти очки могут сами собой преобразить действительность. Что зрители, увидев прекрасных, возвышенных и о-очень интеллигентных героев, преобразятся. Что из свинцовой мерзости лагерной (соцлагерной) жизни можно вырваться. А жизнь через 20—30 лет, конечно же, станет лучше.

Западное искусство новейшего времени (не в своих масскультовых низовьях, а в интеллектуальных верховьях) этими очками решительно пренебрегало. Для российской культуры тоска по прекрасной жизни, а заодно — по положительному герою (уж сколько дискуссий на тему, куда делся этот самый герой, случилось в 80-е и 90-е годы) осталась актуальной до сих пор. Просто очень много лет эта тоска не претворялась во сколько-нибудь убедительные художественные свершения. А вот Алексею Паперному розовые очки оказались удивительно к лицу. Его девиз «Жизнь прекрасна…» по иронии судьбы рифмуется с названием одного из самых удачных драматургических опусов нашего времени — «Жизнь удалась» Павла Пряжко (только что талантливая постановка его пьесы, сделанная Михаилом Угаровым, заслуженно получила «Золотую маску»). Но понятно, что между этим «Жизнь прекрасна…» и этой «Жизнь удалась» — пропасть. Павел Пряжко, как и все почти младодраматурги, рассматривает людей не через очки (и уж тем более не розовые очки), а словно бы под микроскопом. Его взгляд — это взгляд умного естествоиспытателя. Взгляд Паперного — взгляд очарованного жизнью менестреля. Но вот ведь удивительно… В его песни, в его волшебный, пахнущий вербой и рекой мир отчего-то хочется верить.