Китайцы ушли в модерн-данс

Берлинская премьера Milk & Bread/Rice & Water заставила задуматься о том, почему российский современный танец в отличие от китайского в европейский так и не вписался

Интеграционный курс

Эр Гао перемещается по сцене, как осторожное пугливое животное, — опускаясь на корточки, опираясь на кулачки, озираясь и прислушиваясь — не крадется ли кто следом? «Я безопасен, наивен и чист», — сообщает танцовщик публике.

«Мое сердце беспокоит мою грудь», — делится со зрителями Ли Линт Кси. У нее ясный взгляд, длинная коса и стать, как у Нонны Мордюковой в роли Ульяны Громовой. А еще — классическая выучка и военная выправка: училась Линт Кси в школе при Народно-освободительной армии Китая и танцевала в труппе Второго артиллерийского корпуса. Теперь исповедует contemporarу. «Одни части тела приводят в движение другие», — качнув бедрами, прогнувшись, мощно всплеснув руками, танцовщица наглядно демонстрирует, каким объемным и лаконичным может быть движение, если над его производством трудится все тело.

Всесторонне обученная (от школы модерна в Амстердаме до труппы Элвина Эйли в Нью-Йорке) и танцевавшая во всех странах мира, Утэ Плистерманн переводит китаянку на немецкий. На Утэ платье в цветочек — такое же, как на второй китаянке, Ли Йа Нан, но Утэ в нем похожа не на простушку из Поднебесной, а на пышущих здоровьем и энергией немок из пропагандистских роликов 30-х, одним своим видом внушавших жителям Рейха веру в светлое будущее. Поведать о себе Утэ не удается — она набирает в рот воздух, выдыхает: «Я есть…» — и все. Слова нейдут, и их не выколотить из грудной клетки даже кулаком. Безрезультатно повторяя попытку, Утэ сначала хохочет, потом злится и, наконец, заходится в бесноватой телесной истерике.

Француз Флориан Бильбао рубит ладонью воздух, падает, подскакивает как ошпаренный, озирается, пятится, рубит, снова падает… Похоже, у него такая же, как у китайца Эр Гао, мания преследования. Но его защитные реакции куда более нервические. Зрителям он адресует даже не текст, а стремительную телеграмму из слов, спрессованных без связок и согласований: «У меня все нормально — Франция, мама, папа, развод, школа, танец, Германия, жена, ребенок — у меня все нормально!» На слове «нормально» он снова начинает отчаянно кромсать ладонью воздух — как будто забивает кого-то насмерть. Аргентинка Мерседес дель Розарио Аппуглиезе — тоже «независимая» танцовщица с богатым бэкграундом — составляет отличную пару Бильбао. Колотится всем телом об пол и о партнера — как кукла, которую завели, да забыли выключить.

Почти сложившееся представление о том, что у европейцев проблем с самоидентификацией и коммуникацией куда больше, чем у аутентичных китайцев, находящихся в гармонии с собой и пространством, рушит хрупкая основательница центра авангардного искусства в Шанхае Лью Йа Нан. «Лучше плакать в BMW, чем смеяться на велосипеде, — цитирует она соотечественницу с местного ток-шоу. И продолжает: — Мой папа сказал: смотри, как хороши эти чужие, их кормили хлебом и молоком, а мы росли на рисе и воде. Почему бы тебе не выйти замуж за иностранца? У вас получатся красивые дети».

Все эти разговоры — кто я, да откуда, и как себя чувствую — живо напомнили отечественные «интеграционные курсы» девяностых. Неофиты, уповавшие на современный танец как на универсального святого, который защитит «от всего», штурмовали тогда мастер-классы всех подряд заезжих иностранцев. «Меня зовут Маша. Мой папа тракторист», — кричали со сцены девушки с неисправимым «челябинским» (ничего личного, Челябинск!) акцентом, и эти вопли надо было терпеть, потому что в награду была обещана грядущая телесная свобода.

Ресурс

Китайцы начали приобщаться к современному танцу в то же самое время — в начале 90-х. Не видевшие большой разницы между цирком, балетом и боевыми искусствами, они были универсальными акробатами, побеждавшими не только на балетных, но теперь уже и на модернистских конкурсах. В смысле установки на трюк, фокус, перфекционизм и победу любой ценой они были еще хуже и еще бесперспективнее нас.

Дитер Бауманн и Юта Хелл (основатели и хореографы Rubato — старейшей (25 лет) и добротнейшей немецкой компании contemporary dance), приехав в Китай в 1995 году, обнаружили целину: танцовщики брали под козырек и готовы были хоть сто раз упасть и отжаться, не спрашивая зачем; были исполнительны и трудолюбивы, но абсолютно не понимали, что такое танец не как коллективное усилие, а как индивидуальная презентация. В пространство «я» их нужно было еще интегрировать, освобождая от традиционной китайской застенчивости и манеры в каждом движении рассказывать какую-нибудь историю. Родовые травмы нарождавшегося китайского современного танца страшно походили на российские. Общетеатральных же и концептуальных предпосылок, кажется, было еще меньше. Ни Саши Пепеляева, пытавшегося приспособить к танцу Хармса с Рубинштейном. Ни Класса экспрессивной пластики Геннадия Абрамова, где этюдный метод, импровизация и вариативность мышления — все то, что объемно представлено в Milk & Bread/Rice & Water как классика средств contemporary, — уже имели место быть.

Но диалога с Европой, по большому счету, не получилось. Cовместный с абрамовскими танцовщиками проект Саши Вальц Na Zemle — чуть ли не единственный оставшийся от того периода пример полноценной интеграции российского современного танца в европейский. Сегодня русские в проекте Вальц безнадежно забыты, а китайские танцовщики — налицо. Будь то Шанг Ши Сун, ставший знаменитым после соло на монолог из «4.48 Психоз» Сары Кейн. Или дивная пара Хуан Ши и Нианиан Цхоу с их дуэтами-медитациями. Они не просто выделяются — они влияют на процесс и что-то меняют в нем, внося свой особый «китайский» опыт освоения и сопротивления contemporary dance и его европейским мессионерам.

Конечно, отдельные русские танцовщики тоже работают в отдельных европейских компаниях. И отдельные европейские хореографы иногда что-то ставят в России. Мы, конечно, все еще ходим друг к другу в гости, но, как говорят в Одессе, «мы к ним на именины, они к нам на похороны». Речь о другом: в европейском современном танце нас нет не физически. Нет нашего «особого» мнения, нашей точки зрения. Наших попыток самоидентификации в меняющемся пространстве. Как было в свое время с не пойми откуда взорвавшимися вдруг меланхоличными финнами. Или сегодня — с буквально атаковавшими европейские подмостки витальными африканцами. Почему они вписались, а мы выпали? Что-то не то едим? Как-то не так себя презентуем или продаем? Или причина в нежелании всерьез разбираться в проблемах своей чужеродности, из которой, если не лелеять ее в себе как невинность и не оборонять от влияний как самобытность, можно извлечь много творческой пользы?

Если правильно ставить вопросы — и в этом убеждают проекты Rubato, — можно получить ответы, интересные всем. И не важно, европеец ты или азиат.

Тело как фейк

Дитеру Бауманну и Юте Хелл надо поставить памятник. За верность чистому методу, который все уже выплеснули, покончив с танцевальными ликбезами 80-х. Они не имитируют «исследование» той или иной культурной среды. Они его реально проводят, превращая танцовщиков (все пятеро — сохореографы спектакля) в ответственных за процесс и результат соавторов. Старо, методично и честно — раздают вопросники, пишут дневники, сталкивают реплики и реакции. В итоге саморазвивающаяся (от изоляции и взаимного отторжения «чужаков» до диалога и совместных ритуалов) материя спектакля выглядит фактурной и информационно насыщенной. Хочется сказать, как китайский шелк. Но это было бы слишком красиво.

«Ты мне чужой», — кричит Утэ Плистерманн на француза Бильбао. «Она тебе чужая, — тычет Бильбао пальцем в китаянку и потом, указывая на публику: — Они нам чужие». Немецкие местоимения освоены в совершенстве, но ментальную разницу они, как и одинаковые платья в цветочек, не устраняют. Скорее подчеркивают. Китайские танцовщики, уперто изучавшие чужеродный язык contemporary, сегодня совсем не сливаются с европейцами, говорящими на нем же. И не потому, что они внешне другие.

Перед Milk & Bread/Rice & Water Дитер Бауманн и Юта Хелл сделали в рамках прошлогоднего фестиваля Tanz im August совместный с шестью китайскими танцовщиками проект Look at me, I’m Chinese — «Смотри на меня, я китаец». Империю фейка, ступившую на капиталистический путь развития, танцовщики представляли в юмористических зарисовках. Переодеваясь через каждые пять минут в шмотки, стирающие разницу между жителями Шанхая, Парижа или Берлина, разбирались с новыми стандартами «успешного тела». Как надо выглядеть, говорить, танцевать, чтобы вписаться в новую реальность? Что надо есть? И надо ли продолжать есть палочками? А в «Макдоналдсе»? В Milk & Bread/Rice & Water китайское тело буквально сравнивают с европейским. Распускают косы и хвостики, меряясь длиной волос (Ли Линт Кси, конечно, вне конкуренции). Выясняют, у кого откуда ноги растут, закатав штанины и подобрав юбки. Оттянув складки на животе, тестируют кожу на упругость. Еще бы, они теперь на общем капиталистическом рынке, где способность мимикрировать и выглядеть «универсально» так же важна, как и соответствие туристическим клише. Тело как фейк демонстрируют с помощью китайского Chees: приложив палец к зубам, раздвигают губы и скалятся, принимая грациозные позы — до тех пор, пока дружелюбная улыбка не начинает казаться угрожающей. Такими «чистых и наивных» китайцев хотят видеть. Такими они сами себя давно не ощущают.​