Петер Штайн: «Даже самые хорошие критики все равно глупые»

Легендарный режиссер рассказал МАРИИ СИДЕЛЬНИКОВОЙ о том, как он живет без немецкого театра, что думает про современных режиссеров, и сообщил, что хотел бы родиться женщиной

Имена:  Петер Штайн

На открытие своего сезона Театр наций пригласил фаворита русской публики Петера Штайна, который исполнил на сцене Центра им. Мейерхольда моноспектакль «Фауст-фантазия». Отвергнутый берлинским театром «Шаубюне», в котором он проработал около 20 лет, в 90-е годы Питер Штайн стал самым русским из всех европейских режиссеров в России. Когда в 1993-м по Белому дому палили из танков, он репетировал «Орестею» в Театре Советской армии. Когда в 1998-м случился дефолт, он как ни в чем не бывало готовил постановку «Гамлета». Три года назад собирался ставить спектакль в МХТ им. Чехова, но что-то не сложилось.

— В 90-е в Москве вы были частым гостем, любимым иностранным режиссером и живым воплощением международной культурной жизни. И после долгого перерыва вы привезли моноспектакль «Фауст-фантазия». Московская публика никогда не видела вас в роли актера — какую вы ожидаете реакцию? Не опасаетесь холодного приема?

— Нет, у меня нет никаких опасений на этот счет. Я боюсь только сильных мужчин, которые могут меня как следует отделать, и женщин, которые меня отвергают. Кроме этого, ничего не боюсь. К неуспехам в театре я тоже уже привык. В Германии в течение последних 15 лет от немецкой критики я слышу только упреки. И меня это совершенно не волнует, я все равно остаюсь лучшим режиссером в Германии. С Гете была такая же история. Он дожил до 83 лет, а по сегодняшней жизни это все 120 лет жизни, и только дважды удостоился хорошей критики в адрес «Вертера» и первой части «Фауста». Во всем остальном его просто уничтожали. Ну конечно, мне неприятно, если у меня нет успеха. О чем тут говорить? В театре, как и в жизни, везет или не везет. Всякое бывает.

— Тогда чьим мнением вы дорожите?

— Для меня важны оценки только людей театра, которые в нем разбираются. И если они понимают меня и хвалят, то я радуюсь. А что касается критиков, то даже самые хорошие они все равно глупые. Они не пытаются понять, что я хочу сказать. И когда все это читаешь, чувствуешь себя плохо, даже живот болит. Поэтому последние 15 лет я предпочитаю критику даже не просматривать.

— На главных театральных фестивалях в Авиньоне, в Хельсинки наметилась интересная тенденция: современный режиссерский театр не нуждается в актере как личности. Что вы думаете по этому поводу?

— Это безобразие. Для меня актер — это центр театра. Если делать из актеров просто кукол, которыми ты пользуешься, то лучше вообще не заниматься театром. Это проблема, которую породил режиссерский театр. Потому что режиссер заявляет, что он автор, а текст для него всего лишь материал. Для меня театр — это когда режиссер берет настоящий текст Шекспира, Островского или Гоголя; вместе с актером его изучает, дискутирует. Так появляется роль, над которой они работают тоже вместе. И в результате на сцене остается один актер, который представляет и автора, и режиссера, и самого себя.

— Вы по-прежнему считаете, что театр должен опираться на античность, Шекспира и Чехова?

— На них основана вся история театра, по-другому просто невозможно. Подчас приходится испытывать сострадание к современным авторам, которые рядом с «Гамлетом» Шекспира просто не выдерживают сравнения. Должны быть новые драматурги, но их всех надо непременно сопоставлять и с Чеховым, и с Шекспиром. Ведь и у Чехова тоже была такая проблема. Театр, который существовал до него, ему не нравился. Но, несмотря на это, он знал и древнегреческую трагедию, и Шекспира. И он пробовал что-то делать, основываясь на достижениях этих авторов. Он шел к своему успеху постепенно: написал «Платонова» — он ему не понравился; потом взялся за сатирические вещи и водевили. Так шаг за шагом приблизился к тому самому понятию драматургии, которое для него и для его времени было приемлемым. Единственное, в чем Чехов ошибся, — он физически приблизился к театру. Стал изучать его изнутри, а это очень неприятное занятие. И в конечном счете он просто женился на актрисе, подойдя к театру совсем вплотную. А что из этого получилось? Он перестал писать рассказы. Когда ты начинаешь им вплотную заниматься, ни на что другое времени не остается. Ведь театр — это болото.

— Но вы же до сих пор в нем, извините, живете.

— Все-таки я это болото немножко преобразовал, создал участочки твердой почвы, на которых мог стоять. Сначала было 15 лет берлинского «Шаубюне» — там я придумал новую форму работы в театре. Режиссер, актеры, художник-постановщик и художник по костюмам с нуля начинали готовить спектакль вместе, все имели право голоса. Это было и дополнительное образование для актеров. Но тот период не мог длиться вечно. Это в русском театре все по-другому: ты приходишь в театр в 20 лет и уходишь, когда умираешь, в 85. Сейчас я живу в Италии в своем имении с женой — итальянской актрисой Маддаленой Криппой. Построил там театр, репетирую восьмичасовых «Бесов» Достоевского, скоро повезу их в Турин. Занимаюсь крестьянским трудом, мне это доставляет колоссальное удовольствие. Хочу познавать другие сферы жизни, не хочу жить только театром. И то, что я двадцать лет назад отошел от немецкого театра, стало первым шагом в этом направлении.

— Не скучаете по периоду «Шаубюне»?

— Да, иногда. А потом вроде бы и нет. Это все-таки относилось к определенному периоду времени. Руководить можно, пока ты молодой, от 25 до 40 лет, пока ты еще подвижен, способен изучать и привносить что-то новое. А когда тебе 70, то ты уже сформировался определенным образом и что-то новое уже принять невозможно. Становится сложно подстраиваться и приспосабливаться друг к другу. Хотя я стараюсь тренировать себя — делаю гимнастику. И для этого мне необходимо общение с молодыми людьми и, конечно, с молодыми женщинами.

— Если представить, что жизнь можно повторить заново, вы бы избрали тот же путь?

— Это неразумный вопрос, заново я ее уже не начну. Что об этом говорить? Но в последние пять лет со мной происходили такие вещи, которые я вообще не мог себе представить раньше. То, что я пережил в зрелом возрасте, люди переживают в 16 лет.

— Но все-таки....

— Если все-таки, то я предпочел бы родиться женщиной.