«Садоводы» Андрея Могучего в Александринке

Ни в одной из прежних работ петербургского режиссера театральная условность не была доведена до такой крайней точки

Имена:  Андрей Могучий

Четыре года назад Андрей Могучий стал штатным постановщиком Александринского театра. Это была сенсация. Режиссер, чьи спектакли противопоставлялись официальному искусству, обосновался в театре, который этот самый официоз всегда олицетворял. Его новый спектакль «Садоводы» — плод совместной работы Александринки, Формального театра и Русского инженерного театра АХЕ, и сегодня это уже не кажется сенсацией. Гастролирующие по всему миру «ахейцы» и первым из российских компаний выигравший «Эдинбургский Фриндж» Формальный театр дослужились у себя на родине до статуса заслуженных классиков авангарда, а Александринка под руководством Валерия Фокина стала главным петербургским форпостом европейского театра. Они не могли не встретиться.

Действие пьесы, написанной основателем АХЕ Максимом Исаевым («Садоводы» — уже второй спектакль по его пьесам, на подходе и третий) разворачивается на интернет-форуме садоводов. Начиная с милейшей абсурдистской гили, Исаев сворачивает на проблемы человеческой самоидентификации, даруя каждому из героев по лирическому монологу неожиданно самобытной интонации — что-то вроде «новой искренности» Евгения Гришковца, тронутой легкой тенью сюрреализма.

Двадцатиоднолетнего юношу, под ником Епиходов выдающего себя за предприимчивого дельца-коммерсанта, играет корифей александринской сцены Николай Мартон. Женщина-вамп Ольга Муравицкая в «Садоводах» — скрывающаяся под именем чеховской Вари глухонемая, для которой интернет является единственным средством общения. Прячущий лицо за маской-бауттой Александр Машанов — пенсионер, практикующий интернет-серфинг. И так далее. Человек играет человека, играющего другого человека. Интернет Исаева для Могучего — что-то вроде мыслящего океана Лема для Тарковского. Чеховские и блоковские мотивы значат в «Садоводах» примерно то же самое, что Бах с Брейгелем в фильме «Солярис».

Андрея Могучего никогда не интересовал жизнеподобный театр. За мерцанием множащихся реальностей в его спектаклях было очень трудно отыскать подлинную суть людей, ролей и событий. Но ни в одной из предыдущих работ условность не была доведена до такой крайней точки. В «Садоводах» режиссер ясно дает понять: единственная объективная реальность для него — театральная. Драматург ссылается в тексте на свою дебютную пьесу «Солесомбра», а режиссер, заставивший сцену телевизорами, недвусмысленно цитирует декор собственного «ДК Ламанчского». Тело «Садоводов» — гипертекст из таких «битых», множащихся (и для многих ведущих в безвестность) ссылок. Епиходов облачен в черный сюртук, в котором Мартон играл в александринском «Петербурге» Могучего; этот же черный сюртук для театрального человека — цитата костюма Мистика из «Балаганчика» Блока — Мейерхольда. В «Балаганчике» ждали смерти, в «Садоводах» ищут вечную жизнь. Этот же мотив и в сценографии Исаева (в «Садоводах» он выступил, кроме того, в привычном для себя амплуа художника): «многоуважаемый шкаф» используется вместо кабинета, под крышкой пианино обнаруживается умывальник, из рукомойника цедят чай. Куда они клонят? Кажется, совершенно сознательно — в театральное далеко.

Установленный на Малой александринской сцене квадрат деревянных подмостков — символ театра как такового. Поначалу он напоминает не столько традиционную сцену, сколько вертепный ящик — прямо из подполья вынимаются складные декорации, оттуда же выкарабкиваются и персонажи спектакля. Умирают они тоже по-театральному: два картинно бородатых ангела открывают маячащие позади сцены массивные железные двери, за которыми скрываются бескрайние просторы живописного цеха Александринки. Горние театральные небеса располагаются прямо под крышей россиевского здания, даже выше зрительской галерки-парадиза.

Могучий уже играл с божественными перспективами Росси: в «Иванах» за хаосом миргородской грязи мерцал идеальный космос ампирной роскоши александринского зала. Впрочем, театр всегда был для него той главной реальностью, что возвышается над повседневностью и правит ею. Порой она даровала героям смысл существования — в тончайшей «Пьесе, которой нет», где грезили о чем-то бесплотные тени легендарной «Чайки» Геннадия Опоркова. Порой появление бога из театральной машины разрешало конфликт, как в «PRO Турандот» с неожиданным вахтанговским хеппи-эндом. «Садоводы» порождены театром, питаются его плотью и кровью. Как правильно, что один из самых значительных петербургских спектаклей последних лет родился именно в старейшем театре России. Как причудливо тасуется колода карт...