Фестиваль «Балтийский дом» открылся спектаклем Гжегожа Яжины

Звезда европейской режиссуры скрестил пьесу Мольера «Дон Жуан» и одноименную оперу Моцарта с сегодняшней глянцевой реальностью. Гибрид получился причудливым

Имена:  Вольфганг Амадей Моцарт · Гжегож Яжина

Главный театральный форум Петербурга «Балтийский дом» привозит уже вторую работу феноменально талантливого польского режиссера, десять лет возглавляющего варшавский театр «Розмайтощи» (теперь он зовется «ТР Варшава»). Шесть лет назад показали «Тропическое безумие» по двум пьесам Станислава Виткевича — спектакль прямо-таки на грани гениальности, сейчас — «Джованни». Второй опус оказался небесспорным.

«Джованни» — зрелище для искушенного зрителя, хорошо знающего и «Дон Жуана» Мольера, и «Дон Жуана» Моцарта. Яжина обращается с первоисточниками вольно, как бы в расчете на знание зрителями этих хрестоматийных произведений. Сганарель у Мольера рассказывает слуге Эльвиры, что его хозяин женится на всех подряд, у Моцарта это знаменитая «ария списка» (Лепорелло перечисляет донне Эльвире всех покоренных красавиц). В спектакле Яжины слуга в полном соответствии с сегодняшней брутальной лексикой хвастается тем, что его «Джованни трахал всех в ...». Географический перечень охватывает весь мир — от Лимы до Оренбурга и Ельца. Время от времени актеры переходят от драматических сцен к пению: немилосердно громко (возможно, здесь не умысел, а попросту звукорежиссер подгадил) врубается запись оперы, причем певцы аффектированно берут дыхание, и Моцарт звучит не сладостно, а грубо и физиологично.

Художник Магдалена Мацеевска выстроила вытянутый во всю ширину сцены и придавленный сверху павильон, в котором движущаяся черная шторка открывает то буржуазный салон, где тусуются дамочки в коктейльных платьях, а струнный квартет играет, само собой, «Дон Жуана»; то фойе и огромную дверь в зрительный зал, за которой идет та же опера; то дом заглавного героя, где убитый Командор предстает не в виде статуи, а в виде трупа: трупу предстоит ожить и спеть (единственный раз не под фанеру) грандиозную финальную карающую арию. Но карать Джованни поздно — за ужином, жадно поглощая еду, он подавился и умер от удушья. Кара небес в этом глянцевом мире невозможна: тут жизнь нелепа, а смерть случайна.

Но прежде чем сюжет добрался до этого многозначительно финала, еще много чего было: герой являлся в блестящем, как дискотечный зеркальный шар, шлеме; фигуряли голые девицы в кудлатых белых париках; «пели» некие персонажи в белом с ярко накрашенными губами; изломанные блики золотого света сменялись мертвенно-зелеными лазерными извивами... Все эти щедро рассыпанные элементы режиссерского синтаксиса, самодостаточные в своей выразительности, увы, не сложились в гармоничное целое. Яжина говорит: «Сейчас в Польше с наступлением эпохи потребления люди все больше испытывают голод — и к женщине, и ко всему остальному; и голод этот ненасыщаем. Мне хотелось рассмотреть, как старый миф существует в новых условиях». Кое-где в спектакле эта мысль читается ясно, но чаще она тонет в динамично сменяющих друг друга ярких картинках. В них, увы, тонут порой и актеры, включая удивительно талантливую Дануту Стэнка (Донна Анна). Можно бы, конечно, предположить, что просто на огромной сцене театра «Балтийский дом» теряются детали и тонкие краски, однако ж в «Тропическом безумии» они не терялись...

И все же рискованный эксперимент художника всегда интереснее гладкописи ремесленника. Ведь Яжина один из немногих в современном театре создает новый, порой удивительно интересный театральный язык. Хорошо, что благодаря «Балтдому» мы увидели его в оригинале, а не растащенным на цитаты эпигонами.