«Евгений Онегин» Алвиса Херманиса

После феноменального успеха «Рассказов Шукшина» на берлинском фестивале F.I.N.D. известный режиссер поставил в «Шаубюне» Пушкина

Имена:  Алвис Херманис

Фотоплакат у входа в театр заманивал на премьеру «Евгения Онегина» не привычными силуэтами джентльменов в цилиндрах, а изображением оскалившейся медвежьей шкуры. Впрочем, к началу спектакля шкура оказалась вполне мирной деталью интерьера, виртуозно разработанного Андрисом Фрейбергсом. Вдоль авансцены перед зрителями развернулась собирательная модель дворянского жилища начала XIX века, как если бы, скажем, комнаты с «Мойки, 12» — спальню, кабинет, гостиную и т. д. — вдруг собрали в одну. Здесь же на сравнительно узком отрезке авансцены и разыгрывалось все действие, что, с одной стороны, вносило доверительную нотку в отношения между публикой и актерами, а с другой — подчеркивало скованность пушкинских персонажей, повязанных по рукам и ногам многочисленными светскими ритуалами.

Херманис начал спектакль с погружения в эпоху. Актеры, выйдя на сцену в повседневной одежде, расположились в дворянских покоях как гости, не скрывая своей принадлежности к другому времени и, более того, к другой национальной культуре. Приспосабливаться начинали с постижения азов. Из реплик еще не успевших перевоплотиться в своих героев исполнителей мы, например, узнали, что Пушкин был потомком эфиопа и что к известной опере сегодняшний спектакль не будет иметь прямого отношения, так как восходит не к либретто Модеста Чайковского, а к литературному первоисточнику. Введение плавно перешло в основное действие, которое во многом было построено как познавательная лекция в стиле «Бесед о русской культуре» Лотмана. Каждый отрезок истории снабжался комментариями о быте и традициях той поры, а наглядным материалом служил либо заботливо подобранный реквизит, либо проецируемые на задник слайды с историческими гравюрами или картинами. Надо сказать, что именно в Берлин, где работа с видео- и фотопроекциями, расширяющими пространство спектакля, имеет достаточно богатую традицию (на ум, разумеется, сразу же приходят революционные в этом смысле постановки Франка Касторфа), довольно рискованно приезжать с собственным самоваром, то бишь проектором. И, признаться, попытка проиллюстрировать сценическое действие подходящими по смыслу визуальными образами («Неравный брак» как параллель к московскому поиску выгодных женихов или «Грачи прилетели» как пример безрадостной деревенской природы) порой выглядела у Херманиса уж чересчур прямолинейно.

Читать текст полностью

©  Thomas Aurin

Сцена из спектакля «Евгений Онегин» Алвиса Херманиса

Но некоторые курьезные факты, с энциклопедической тщательностью подобранные для спектакля, вызывали неподдельное оживление в публике. Чего стоит, например, история о блюстителях нравственности, закутывающих изящные ножки мебели в куски ткани во избежание неприличных ассоциаций с женскими ногами. Или рекомендация девушкам не смотреться во время омовения в воду, дабы не быть смущенными отражением в ней интимных частей тела...

По ходу действия вместе со зрителями и сами актеры все больше и больше сживались с пушкинскими образами. Прямо на сцене джинсы и спортивные кофты сбрасывались и менялись на исторически корректный гардероб, подразумевающий корсеты и другие экзотические, с нашей точки зрения, предметы нижнего белья, пока наконец все, включая сложные прически, не приобрело соответствующий эпохе вид. Все это позволяло увидеть в Татьяне и Онегине «типичных представителей» в современном смысле этого слова: живущих в симулятивной действительности индивидов, чьи поступки объясняются скорее общественными предписаниями, чем психологически мотивированными желаниями и импульсами.

©  Thomas Aurin

Сцена из спектакля «Евгений Онегин» Алвиса Херманиса

Тем более болезненно обнаруживают себя внезапные разрывы в этикете, когда, например, Татьяна в своих метаниях карабкается на книжный шкаф или гости на званом ужине начинают есть на коленях арбуз, сплевывая косточки в кулак и плотоядно вгрызаясь в розовую мякоть. Наконец «оживает» и медвежья шкура, иллюстрируя святочный кошмар героини, а вместе с ним и ее вырвавшееся наружу подсознание. Но когда приходит черед самой кровавой сцены — убийства Ленского на дуэли, все рефлексы и чувства замолкают, уступая место бездушному и бессмысленному регламенту процедуры «восстановления чести». Впрочем, с Ленского, как наиболее очевидной жертвы событий романа, только начинается череда ритуальных жертвоприношений. Вслед за ним хоронят себя под венцом Ольга (которая только у Пушкина «недолго плакала», а у Херманиса, напротив, так и не осушает слез) и Татьяна (в чьей пластике после замужества появляется нечто сомнамбулическое, почти потустороннее). Остается только Онегин, но и его в итоге морально уничтожает финальный отказ Татьяны. Как пораженный пулей боец, он ползет к ней на коленях, все ниже приникая к полу. И мы прекрасно понимаем: это и есть тот выстрел, который задолжал ему Ленский!

©  Thomas Aurin

Сцена из спектакля «Евгений Онегин» Алвиса Херманиса

Но кто же ответственен за все произошедшее? Вот же он, сам Пушкин, появляющийся на сцене, чтобы поболтать со своими персонажами или объяснить что-то по ходу дела заинтересованной публике! Мы узнаем о его страсти к дуэлям и тут же видим, как он (временно под другой фамилией) с легкостью и охотой берет на себя обязанности секунданта Ленского, цинично приближая смертельный исход. Херманис инсценирует автора как вдохновенного фантазера, получающего искреннее удовольствие от трагических перипетий в жизни своих персонажей и облекающего их страдания в изысканную поэтическую форму. Однако и его собственная последняя дуэль уже не за горами, что привносит в пронизанные романтической иронией строки элемент еще не до конца осознанной поэтом жизненной правды.

При всей концептуальной и визуальной насыщенности в «Евгении Онегине» нет таких блестящих актерских работ, как в «Рассказах Шукшина». {-tsr-}Местами исполнители главных ролей и вовсе выглядели потерянными посреди реквизита и необходимости соответствовать непростым режиссерским требованиям. Но спектакль публике явно понравился. Выходящие из театра зрители оживленно обсуждали постановку и почерпнутые из нее волнующие сведения о существовавших когда-то женских дуэлях в полуобнаженном виде. Даже те, кто не вполне проникся режиссерским замыслом, были явно удовлетворены. Как любят говорить в таких случаях немцы, подчеркивая, что время потрачено не зря: Wieder was dazu gelernt! («Опять мы узнали что-то новое»!) ​