«Власть тьмы» Михаэля Тальхаймера

На сцене берлинского «Шаубюне» метафоре Толстого был найден впечатляющий визуальный эквивалент

Имена:  Михаэль Тальхаймер

Михаэль Тальхаймер, один из ведущих немецких режиссеров последнего десятилетия, долго состоявший в штате «Дойчес театр», поставил в берлинском «Шаубюне» «Власть тьмы» Льва Толстого. В Москве, к слову сказать, ее нельзя увидеть нигде, кроме Малого театра. Режиссеры бегут от этой тяжеловесной и полной архаических оборотов натуралистской драмы. Многим сюжет о тяжелой жизни русских крестьян XIX века, об их злодеяниях и их же богоискательстве кажется априори устаревшим — и в самом деле, какую связь здесь можно найти с сегодняшним днем?

Но для Тальхаймера подобные вопросы никогда даже не возникали. Он отвергает любое историческое бытоподобие, но и не стремится и к прямому осовремениванию текста, фактическому переносу времени действия. Что бы он ни ставил, Гёте, Гауптмана, Толстого или немецкую драматургию XXI века, его спектакли всегда максимально условны. Многостраничные тексты он каждый раз ужимает, убирая эпизодические роли и все, что не относится к основному сюжету. Ему важна только основа истории, ее конечный смысл.

Показанную шесть лет назад в Москве «Эмилию Галотти» Лессинга Тальхаймер ставил о любви как сжигающей животной страсти, которой ничто не может противостоять. «Власть тьмы» — спектакль о ненависти. Здесь все боятся всех и презирают каждого, жена и муж одновременно плюют друг другу в лицо. Герои одеты в стилизованные под фольклорную архаику костюмы и помещены в неприспособленную для жизни среду. Сплошная темная стена, закрывающая сцену, в ней прорублены на разной высоте два тоннеля, встречающиеся в центре — крохотной каморке, только там можно выпрямиться в полный рост. Как всегда у Тальхаймера — минимум предметов быта: кровать, почти полностью занимающая единственную комнатку, да прибитый над ней черный крест. На крест никто даже не смотрит, и ясно, что это знак распятия, а не воскресения. По тесным коридорам все передвигаются ползком, согнувшись в три погибели, каждый по-своему: простодушный Аким — лежа на спине, подстрекательница Матрена — зловеще крадучись. Сквозь эти лазы бьют лучи света, то сумрачные, то пронзительно яркие, но до середины они не доходят практически ни разу. Власть тьмы у Тальхаймера овеществляется, свет обещан только в конце тоннеля, а добраться к нему можно, лишь раздавив насмерть всех, кто не дает прохода.

Тальхаймера интересуют в пьесе прежде всего два героя — Петр и Никита, прочие уходят на второй план. А Аким — у Толстого носитель морали и веры — и вовсе выглядит карикатурно, говоря жалобно и путано, так, что его не слушают и в итоге вообще перестают обращать на него внимание. Отец семейства Петр болеет и умирает не за сценой, а на наших глазах, ни на секунду не покидая свое ложе. Он оказывается молчаливым свидетелем всех творящихся за его спиной интриг, которым противостоять давно не способен. Беспомощно корчится, ворочается, хрипит, храпит, глухо и протяжно воет под звуки гнетущей музыки. Когда приближается кончина, говорит «Я умираю» жалобно и покорно, без страдания и бунта. Вдруг кровь идет у него ртом, он замолкает и остается сидеть с помертвелым взором. Вокруг продолжается давно завязавшаяся перепалка, пока через какое-то время жена Анисья не дотрагивается до него боязливо, чувствуя: уже холодный.

Петр остается в кровати и после смерти. Все садятся прямо на его тело, будто не замечая. Туда же, на труп, сталкивает груду подарков в разноцветных коробках его дочь Акулина, закрутившая любовь с Никитой, бывшим работником, а ныне новым мужем Анисьи. Стоя на Петре, они обнимаются. Осквернение и святотатство происходит впрямую. И, осознав это, Никита, разбрасывающий во все стороны деньги из кармана модного пиджака, из захватчика-триумфатора вдруг обращается в жертву. Он сидит, обвив ногами шею Анисьи, а Акулина в это время нависает над ним, плотно сжимая его плечи. Никита оказывается меж двух огней, в плену у двух женщин, и ощущает вдруг родство с Петром. Садится уже не на усопшего, а рядом с ним, повторяя в отчаянии как заклинание: «Скучно, скучно, скучно!» И окровавленный призрак Петра встает, исчезая за невидимой до поры дверью. Никита остервенело кашляет, словно пытаясь вытошнить из себя весь этот смрад.

Раскаяние Никиты, к которому Толстой подводит зрителя на протяжении всей пьесы, происходит у Тальхаймера как раз теперь, дальше — только развязка. Никита все время дрожит и хнычет, пытаясь от всех скрыться. Когда ему суют в руки сверток (тельце младенца, рожденного Акулиной), он крепко прижимает ребенка к груди, а в ответ на требование задушить малыша прячется вместе с ним под кровать. Потом он остается один в тесной каморке, другие герои уже туда не добираются, общаясь с Никитой из тоннелей. Сам зовет отвергнутую им невесту Марину, зовет как спасение — нежно целуется с ней, когда-то жалко и безответно тыкавшуюся ему лицом в плечо. Свет мощно струится на него с двух сторон. Но лучи рассеиваются от мельтешения тел, вдруг устремившихся дружно к Никите с обоих краев. Все окружают его, снова надев размалеванные маски из белых полотнищ, которые носили в начале спектакля. Бледный и постаревший, Никита отрешенно, без эмоций признается в своих и чужих злодеяниях. Свет полностью гаснет, и спектакль обрывается как бы на полуслове. Тальхаймер не верит в возможность справедливого финала, в то, что все согрешившие понесут наказание и вернется давно утраченная гармония. Впереди для него та же темнота, только еще более густая.

Михаэля Тальхаймера, как и вообще немецкий театр, у нас любят упрекать в чрезмерном формализме — иногда небеспочвенно. Но  в лучших своих работах, и во «Власти тьмы» в том числе, он достигает идеального соотношения формы и содержания. Пространство спектакля становится метафорой того подполья, о котором писал Достоевский: люди в нем уподобляются муравьям с пчелиными жалами, чернота заволакивает все, не оставляя выхода. Койка, крест и непролазный мрак — вот она, русская тоска.​