«На дне» Оскараса Коршуноваса

Спектаклем знаменитого литовского режиссера в Москве открывается фестиваль NET

Имена:  Оскарас Коршуновас

Человек — это звучит гордо. Боян.

Пьесу, из которой взят сей «боян», перекроил Оскарас Коршуновас — безусловный лидер среднего поколения литовских режиссеров.

Слово «человек» звучало гордо почти семьдесят лет. Особенно на 1/6 части суши. В том числе в Литовской Республике, где до сих пор на барахолках торгуют бюстами Ленина, а европейский город Вильнюс взят в оцепление клонами советских пригородов. Зато на стене в самом сердце Вильнюса можно прочесть такие строки:

— Каждый обязан помнить свое имя;
— Каждый может быть свободным. Каждый отвечает за свою свободу;
— Каждый имеет право не иметь никаких прав;
— Не побеждай. Не защищайся. Не сдавайся.

Это несколько пунктов из конституции квартала «Республика Заречье» — прибежища всех вильнюсских художников. В каком-то смысле неофициальная конституция Литвы.

Хотелось бы, чтобы с ней был согласен весь мир.

Чтобы попасть из «Республики Заречье» в театр Коршуноваса, нужно пройти через весь исторический центр города, это примерно как от Арбатской площади до МТЮЗа. Кстати, о Московском ТЮЗе — камерный, аскетичный, очень необычный для Коршуноваса спектакль заставляет вспомнить знаменитую «белую комнату» Камы Гинкаса.

Поперек серого репетиционного зала стоит такой же поминальный стол под белой скатертью, какой лет пятнадцать назад Гинкас поставил на спектакле «К.И. из “Преступления”», усадив за него растерянную московскую публику. Только вряд ли на «К.И.» хоть где-нибудь можно было обнаружить следы неприбранного закулисного быта. А в Вильнюсе казалось, что пластиковые коробки, афиши и тому подобный хлам оставлены на сцене нарочно. Мол, мы тут с вами (со зрителями) вместе работаем — чего церемониться? Мы вместе трапезничаем, вместе поминаем. Само собой, на этот раз не Мармеладова. И даже не покойную Анну, оставленную вместе со своим Клещом, а заодно с Васькой Пеплом и всеми его пассиями в трех первых — нарочито вычеркнутых постановщиком из спектакля — актах. Тут прощаются с Лукой. Зритель тоже его так и не увидит: в четвертом акте Луки нет, он ушел, но не верит Коршуновас, чтобы старик добрался до следующей ночлежки и растормошил еще десяток обитателей «дна». Он странник уже совершенно другого толка.

Без притягательного голоса Луки пьеса обретает форму диспута. За столом подводят итог: кем был старик? И другое, важнейшее: кем был и чем стал человек и сколь гордо звучит это слово по прошествии сотни лет?

У местной труппы удивительные лица — чудаковатые и притом типические (по Достоевскому, чудак и есть тип). В спектакле по русской пьесе типажи вроде наши, отечественные. Но в ответ на мои слова тамошние зрители удивляются: это, знаешь ли, персонажи очень даже литовские. Позвольте-позвольте, Татарина с шапкой до носа и в синтепоновой куртке с капюшоном мы вам не отдадим! И Бубнова со сдобной ухмылкой алкаша — не отдадим!

Я, разумеется, охотно верю, что и в местных хрущобах по-прежнему водятся такие типы. Я о другом: слово «человек» при подобном документализме звучит не очень гордо. Вы не надейтесь, что все эти приятные люди сидят себе в сторонке. Они тут же, у вас под носом устраивают пьяную драку с опасным битьем посуды и хлещут водочку из горла, да еще и вам предлагают. Вы пьете и кашляете. Водка настоящая.

Черным-черно на дне, и пророчеств никто не скажет. Неоткуда звать в будущее. Слова «человек», «свобода», «правда» здесь обрели иной смысл.

Главные партии Коршуновас отдал Насте, Сатину, Актеру. Настя — Раса Самуолите, со строгими, сильными не по-женски чертами (в «Дяде Ване» Эрика Лакаскада, приезжавшего все на тот же фествиаль NET, она как нельзя точно подошла на роль Сони). Сатин — Дайнюс Гавенонис, седой красавец не без подзаборной едкости в лице, бывший в том же «Дяде Ване» стремительно стареющим Астровым. Актер, поломанный паренек — прозрачный Дариус Гумаускас.

Первое слово — у Самуолите. Она сообщает нам Настины бредни про Гастона-Рауля медовым старушечьим голосом. Известно же, города и села кишат пожилыми (а может, не только пожилыми) людьми не в себе, складывающими самые невероятные автобиографии. Самуолите, как и все, работает на зрителей — с ними она нежна, как с соседскими детьми. Ее персонаж генетически связан со старыми холостяками и старыми девами Херманиса, выживающими благодаря галлюцинации счастья; с героями нового европейского театра, которым он дал право на патологию, дряхлость и малодушие.

Согласно конституции «Республики Заречье»:
— Каждый имеет право ошибаться;
— Каждый имеет право быть несчастным;
— Каждый имеет право ничего не понимать.

На OPENSPACE.RU эти ценности уже обсуждались, и анонимный автор комментария остроумно назвал единственную ценность, оставшуюся жизнеспособной, — ценность любой человеческой жизни, — «эвфемизмом страха смерти». В действительности такая прямота, приоткрыв любопытную парадоксальность новой этики, не уменьшила ее прав на существование. Точка опоры найдена верно. Уважать страх смерти, боли, в случае Насти — страх одиночества, вообще уважать страх. Да или нет? Имеет ли человек право на страх и слабость? Смотрите — все упирается в выбор между правом и обязанностью.

Дальше, по принципу полифонии, эта проблема разворачивается перед нами в совершенно ином ракурсе. Всепрощение Луки глушат слова Сатина-Гавенониса, жгучие, как водка, которую он предлагает вам пить «за человека» (кому-то из зрителей и впрямь придется выпить с Гавенонисом на брудершафт): «Человек — это звучит гордо! Я — арестант, убийца, шулер!» Оказывается, эти цитаты неотделимы друг от друга. Я горд, я свободен, поэтому я могу себе позволить не пожалеть ни другого, ни себя. Хватит жалеть, прощать, замалчивать. Плевать на все табу и комплексы. Вы же человеки, так не оправдывайте и не приукрашивайте никого, умейте сказать: «Он никто; я никто», «Он не будет счастлив; я не буду счастлив».

Финальные слова спектакля звучат из уст уже умершего Актера, которому Коршуновас позволил после смерти стать уже не могильщиком, но Гамлетом. Погибнув, он карабкается под потолок, заставляя еще раз вспомнить и о «К.И.», и о белой лестнице Гинкаса. Душа висельника петляет среди громоздящихся завалов пластиковых коробок, теряясь в безóбразной кубистской массе. В черных руинах Эльсинора Актер декламирует монолог о Гекубе — безжалостные стихи, полные унизительной саморефлексии, презрения к себе свободного и прямого человека.

Страшно быть гордым.
Страшно быть честным.
Страшно быть свободным.
Каждый имеет право никого не жалеть — в том числе самого себя. ​