Анатолий Васильев показал в Эпидавре «Медею»

Новая постановка выдающегося режиссера вызвала у публики и громкое возмущение, и исступленные крики «браво»

Огромная махина — поистине особая «машина» античного театра в Эпидавре — не просто чаша, а скорее воронка, которая насильно всасывает твой взгляд, отправляя его вниз, к арене. Это своего рода линза, безмерно укрупняющая изображение и сгущающая звук... 15 и 16 августа в Эпидавре сыграли премьеру «Медеи» Анатолия Васильева. Ну да, снова «Медея», в дополнение, в пандан к той, прежней, прославленной Медее Валери Древиль, сыгранной на материале Хайнера Мюллера. Разумеется, это «Медея» Еврипида; но и здесь все та же история, все тот же сюжет, тот же — для Васильева непременный — апофеоз Медеи и ее преображение. Ровно так же снова она, вместе с той прежней Медеей, «споклоняема и сславима»...

Hellenic festival, приглашающий сейчас постановки самых крупных мировых режиссеров, пошел на довольно рискованный эксперимент, предложив Васильеву сделать принципиально новый проект специально для фестиваля. Речь шла о том, чтобы вместе с греческими актерами попытаться снять налет величавой пошлости с самой греческой драмы, очистить ее от германского фашиствующего классицизма. Напомню, что вся монументальная «мраморность» постановок греческой архаики воспитана германскими филологами, предложившими грекам собственное, арийское видение величавой печали и упорядоченного трагизма. Это уж позже стало хорошим тоном приправлять классические пьесы элементами фольклора и этнической крестьянской мелопеи.

От Васильева ждали прежде всего его виртуозной работы со словом, его знаменитой «вербальной техники», реально возвращающей архаике интонации первозданной страсти. Фестиваль согласился на его предложение вначале провести семинар со специально отобранными актерами. На конкурс в конце февраля пришли двести пятьдесят человек, к моменту репетиций в мае на сцене осталось сорок пять.

Конечно, Васильев не был бы Васильевым, если бы не попытался изнутри взорвать всю привычную структуру античной драмы. «Медея», представленная как тавромахия, как кроваво-красная коррида, где обманутая колхидская царевна выходит на арену в роли матадора, убивающего поочередно всех этих никчемных, слабовольных мужчин-быков, в том числе и собственных сыновей... Эпидавр ахнул, когда взглянул сверху на красную орхестру, обнесенную красным же забором-барьером и по щиколотку засыпанную красной землей, которая, похоже, уже впитала в себя немало крови. Художник, знаменитый греческий сценограф Дионисис Фотопулос (Dionysis Fotopoulos), обыграл эту идею Васильева, сделав алой и скену для музыкантов, и столбы, идущие вокруг арены: то ли мачты корабля аргонавтов, то ли просто фонарные столбы в парке развлечений, соединенные поверху веревками с развевающимися флажками... На этой красной жаровне будет петь, биться в судорогах, танцевать, делать рискованные трюки черно-белый хор коринфских женщин. Широкие полосатые юбки поверх белых, выглядывающих снизу рубашек, черные корсажи; юбка, в которую можно завернуться, юбка, что, задравшись кверху, на голову, покрывает тебя, как плащ, превращает в выглаженный морем камень... Черно-белая геометрия страсти, церемониальная симметричность опаснейших цирковых номеров — это женский хор, который не просто комментирует действие, но подталкивает, провоцирует происходящее в пугающей пантомиме. Такая своеобразная Гамлетова «мышеловка»: а вот попробуем вначале — почти пародийно и преувеличенно — проверить и проиграть нашу фантасмагорию. Хор даже не пытается остановить или оплакать — он участвует с Медеей (Лидия Кониорду — Lydia Koniordou) в ее видениях, он и есть тот магический котел, где варятся необходимые для чар ядовитые снадобья; внутрь кипящего зелья можно прыгнуть, как это сделал прежде обманутый Медеей Пелий, да вот только выйдешь ли обратно живым... И, наконец, второй полноправный участник действия — это хор мужчин, музыкантов и певцов (композитор и один из непосредственных создателей этой живой музыкальной стихии — Такис Фаразис (Takis Farazis).

А вот теперь в связи с музыкой и поговорим всерьез о том, что же попытался сделать с греческой трагедией Васильев. Да, разумеется, прежде всего «вербальная техника» протагонистов и хора; тревожная, рваная пульсация их речей, равно далекая и от торжественной декламации, и от поверхностно-крикливой эмоциональной материи психологизма. Если ищем корни, если копаем вниз, в архаику, прорывая тот единственный канал в вечность внутри красноватой почвы человеческой природы, — мы волей-неволей оказываемся внизу, в подземном мире, где зарождаются, копошатся клубком змей, ворочаются варварские образы; где хаос еще не упорядочен; где каждый из примитивных архетипов заряжен двуострой стрелой смерти и страсти. Красная коррида — это Васильев, странные сны изломанной черно-белой графики хора — это, несомненно, тоже он. Но Васильев же дал спектаклю и его главный корень — мандрагору повешенного, пряную имбирную матрицу варварской доли. В качестве музыкального материала он выбрал для себя два главных источника: многовековую традицию погребальных плачей  и блатные, воровские песни «ребетика» Греции 20—30-х годов. Не декоративные этнические вставки милых крестьянских песен и плясок, но сама черная стихия человеческой природы, мутная стихия варварства... «И объяли меня воды до души моей...» — и подступились, и перехлестнулись через зыбкие границы упорядоченного космоса, поверх игрушечных построек цивилизации, что кажутся нам такими прочными. Тогда понимаешь, почему в конце спектакля по арене волокут за повозкой трупы детей, последних погибших бычков этой корриды, — это ведь невольные игрушки, невольные орудия все тех же упорядоченных социальных манипуляций. Их спасение — только вместе с Медеей, в ее преображении, в солнечной защите Гелиоса, что милует и карает без заслуг и без разбора...

Эпидавр пережил, вероятно, свое самое сильное потрясение за много лет. Нынешним, прирученным грекам трудно смириться с глобальной встряской, когда их насильно разворачивают к реальным истокам, а не к неким культурным муляжам, симулякрам. Было все: и исступленные крики «браво», и овация, и возмущенные выкрики с мест, требующие вернуть «святое», не трогать классику... Ну что ж, как говаривал Платон, «прекрасное трудно», а реальное — больно... Странное зрелище: изысканное и наивное, смешное и пугающее, одновременно деревенский праздник и эзотерическая мистерия. Подписано — Анатолий Васильев.