«Утраченные иллюзии»: взгляд профана

ИГОРЬ ПОРОШИН полагает, что балет Десятникова – Ратманского – самое радикальное высказывание в современном русском искусстве

Имена:  Алексей Ратманский · Леонид Десятников

Когда я впервые услышал, что Ратманский с Десятниковым взялись за трехактный балет с сюжетом, я вздрогнул. Интерес к балетам с разыгранными сюжетами у Ратманского был заметен всегда, но в последнее время он стал пугающе пристальным. «Коньку-горбунку», с танцовщиками в принтованных майках и супрематическими декорациями, восторженно аплодировали московские бобо: оказалось, что балет — это «к-у-у-у-у-л». Дурная слава «Анны Карениной», другого балета Ратманского с сюжетом, столь громогласно шла впереди самого спектакля, что я, отчаянно любя толстовский оригинал, идти на него просто не решился.

Позвольте представиться: я самый лучший и самый правильный ценитель балета. Это для меня сделал великую уборку Баланчин, очистив балет от пыли и глупостей. Это меня самая передовая, самая умная критика учила любить в балете коктейль из отборной музыки, безупречного дизайна и высокой гимнастики — коктейль, так пьянящий самолюбие. Я ни разу не был в Нью-Йорке, но я знаю, что там находится самый лучший в мире балетный дом. Когда я приеду в Нью-Йорк, посещение NYCB будет стоять пятым пунктом моей программы. Где-то между баскетболом в «Мэдисон Сквер Гарден» и MoMА. Я три раза в жизни был на «Баядерке», и два из них я приходил ко второму антракту. И своим дочерям я не буду показывать вздорный, оскорбительный балаган первых двух частей. Я — плод и цель всеобщей балетной эволюции. Я — взращенное меньшинство. При этом меньшинство здоровое. Я проживу эту жизнь без балета, но, если в моей жизни случается балет, я усваиваю его с аппетитом, легко, как бутерброд с икрой, — и чем «сложнее», чем «высоколобее», тем легче. У меня есть братья и сестры в этом мире, мы не поддерживаем родственных связей, однако мы знаем о существовании друг друга. Нас, думаю, тысяч пятьдесят в этом мире включая Китай, Индию и Индонезию. Если нас согнать прикладами в одно место, мы не заполним собой стадион Лужники. Мы образуем второй ярус балетной публики. В первом балетоманы — их еще меньше.

Я был вынужден так долго и многословно представляться, чтобы было яснее, какую толщу предрассудков мне пришлось преодолеть. Я прочел несколько традиционных рецензий об «Утраченных иллюзиях» — они выглядят фальшиво и вымученно, под объективистскими определениями пульсирует сильное чувство, простые и резкие слова, которые мы произносим, выясняя отношения с близкими. Любой отзыв об «Утраченных иллюзиях» по-честному должен начинаться словом «я». Изумительное свойство балета «Утраченные иллюзии» состоит в том, что он напрямую апеллирует к человеку с его отношением к миру и балету как способу разъяснения этого мира. Последнее даже необязательно. Нужно быть поистине фаном прежнего искусства Ратманского, очарованным, влюбленным в это искусство, чтобы «не понять» этот балет.

Конечно, можно сказать, что Ратманский предал искусство, которым он занимался. Но, пожалуй, недоумение, растерянность критиков «Утраченных иллюзий» точнее объясняет то, что Ратманский выступает здесь вообще против порядка в балетном мире — этом маленьком царстве «хорошего вкуса», этом социальном гетто, уютнейшем из всех возможных, куда вход профанам, чужакам заказан.

Критики находят, что в «Утраченных иллюзиях» мало танца и вообще нет «находок». Что талант Ратманского, увы и ах, по всей видимости, истощается: если раньше он находил и питался самым ценным и самым здоровым в прошлом, то сейчас припал к самому болезненному и бесплодному — неловким попыткам хореографов брежневской поры породнить танец с драматическим театром. Мой корреспондент пишет, что «Леша перестал записывать то, что он придумывает, на камеру, а раньше записывал, он ведь до сих пор может все сам показать — возможно, в этом все дело». Такое сугубо технологическое объяснение — старый способ профессионалов урезонить профанов. Но мне «Утраченные иллюзии» представляются тем исключительным, историческим случаем, когда разглядеть то, что случилось в этом балете, никак не возможно из приятельско-профессионального первого ряда. Требуется отдаление. Да-да, большое увиделось на расстоянии.

Во-первых, мне хочется покончить с расхлябанностью определений. В связи с балетом Ратманского — Десятникова нужно говорить не о «сюжетности», а о повествовательности. В том смысле, как мы ее определяем через вершины литературы ХIX века. И как до сих пор понимает ее американское магистральное кино через короткое слово story. Американская теория кино на уровне базовых определений, кстати, очень четко разделяет сюжет и историю. «Лебединое озеро» ни разу не учитывает достижения Толстого и Флобера. Там мысли даже не было такой — состязаться с ними. Понятно, где Толстой, а где балет. Григорович, конечно, думал уже о Толстом, а не о Петипа. Но его балеты относятся к повествовательному искусству, как сталинские романы к «Войне и миру». Это эпическое мычание. Трогательные балеты поздней советской эпохи, вроде «Дамы с собачкой» и «Анюты», внешне во многом как будто похожи на «Утраченные иллюзии». За вычетом главного. Всем своим существом они были направлены в сторону Григоровича — спорили с ним, бежали от него. Противопоставление достигалось не на уровне формы, а на уровне характеристик. «Малое» противостояло «большому», «сентиментальное» — «эпическому».

«Утраченные иллюзии» ни секунды не оглядываются на Григоровича и «Анюту», ни разу не имеют их в виду. В них есть два вектора. Это, с одной стороны, попытка достичь средствами танца эффекта повествовательной цельности европейского романа ХIХ века и голливудского фильма ХХ века, на европейский роман во многом ориентированного, и с другой стороны — стремление всеми силами преодолеть contemporary dance, который во многом благодаря гению Форсайта и его нескольких самых талантливых современников превратился в схоластическое искусство, где роль схолий — примечаний, уточнений (опят же, у Форсайта — гениальных) исполняют хореографические «изобретения». Их-то так не хватает посвященным в «Утраченных иллюзиях».

В этом балете все подчинено движению ИСТОРИИ. Это сущее чудо, что у Ратманского танцовщики умеют быть актерами. В этом балете нет ни грамма театральщины (поистине невыносимой в Эйфмане, его предшественниках и его подражателях). Но первым, прорывным, историческим его делают не точная, соотнесенная с танцем драматическая пластика танцовщиков/актеров, а НОВОЕ КАЧЕСТВО повествования — беспрецедентная для балета компактность действия, осмысленного при этом в большой форме. Это подлинный роман в движениях и танцах. Здесь много текста, много движений, но при этом нет многословия. Похоже, это было первейшей задачей Ратманского — избежать многословия.

Мне видятся «Утраченные иллюзии» прежде всего шедевром смирения. И здесь самое время сказать о втором авторе балета — Леониде Десятникове. Он тоже в некотором роде подводит своих почитателей. Должен признаться, я обожаю прекрасное десятниковское гримасничанье (музыка к фильму «Москва», например), но здесь его нет. Вернее, нет прелестной необязательности этого гримасничанья. Музыка, как и балет, следует главной установке: не должно быть ничего, что бы не двигало историю вперед. В «Утраченных иллюзиях» вдруг понимаешь, как развило дар Десятникова сочинение киномузыки; присвоение, если угодно, киномузыки, поскольку Десятников всегда живет в системе отзвуков — особенно французской традиции, которая так точно работает на французский сюжет. Десятников совершенно не боится повествовательности и иллюстративности — этих двух чудищ, которыми пугали композиторов ХХ века демоны хорошего вкуса. В своем самоотречении Десятников, возможно, и не думая о комическом эффекте (хотя в это трудно поверить), доходит до буквально смешных вещей. Дает временами настоящего Джона Уильямса.

От Уильямса никуда не деться, если ты хочешь рассказать людям историю. Джон Уильямс — самый безотказный и потому самый дорогой в мире музыкальный автомат. Композитор без свойств, но при этом нисколько не постмодернист, Уильямс — самый востребованный Голливудом сочинитель музыки. Продюсеры и режиссеры обожают его за феноменальную способность растворяться в истории, служить ей. Быть маляром, плотником — если надо, и клеем, скрепляющим кадры и сцены. Десятников тоже не стесняется работать клеем в этой истории. Но он не становится музыкальным автоматом в «Утраченных иллюзиях». Будучи композитором, многократно более глубоким, чем Уильямс, он достигает другого художественного результата. Его музыка работает на многих уровнях и во всех направлениях. Это и иллюстрация, музыкальный комикс, как сам, со свойственным ему ироническим самоуничижением, говорит Десятников, и остроумнейший рассказ о приключениях балетной музыки, и — на самой глубине — интимный дневник автора. Кажется, я разглядел одну запись в нем — Десятников больше не хочет быть только кумиром умников. То же самое можно сказать и о Ратманском. Он больше не шепчет, как мы привыкли, на ушко нечто нежное о своей выдающейся (что абсолютная правда) хореографической эрудиции. Он прячет ее. Фуэте на столе, поднимающее на уши зал, — это свидетельство того, что у Ратманского по-прежнему все отлично с фантазией. Он мог бы таких фуэте по пять штук придумать на акт. Ратманский, если и не тяготится этой репутацией остроумнейшего сочинителя хореографических аттракционов, то, очевидно, больше не дорожит ею. Для него важно в этом балете совсем другое.

Что — показывает прием с кулисой. Не впервые, конечно, примененный в балете. Но у Ратманского — Десятникова этот прием вырастает в миропонимание. Кулиса превращается в монтажную склейку. Как в кино, она работает на темп и плотность этой истории и одновременно рассказывает нам новое. Ну какой, ребята, к лешему это Брянцев? «Утраченные иллюзии» куда уместнее сравнивать, скажем, с «Король говорит» — другим блестящим современным примером художественного самоотречения.

По мне, это самое поразительное в «Утраченных иллюзиях» — изумительное чувство меры, обузданного тщеславия, дисциплины формы и чувств. Невероятное, немыслимое качество для современных русских художников. Дисциплина не может быть целью. Она всегда средство. В искусстве, спорте, войне или мятеже. Только тогда мятежи удаются, когда его участники соблюдают воинскую дисциплину. «Утраченные иллюзии» — восстание против того, что принято считать сегодня хорошим вкусом и во многом справедливо таковым являющимся. Это не бунт прыщавых подростков против «папиных порядков». Ратманский и Десятников — во многом сами папы этого порядка, воспитатели нашего хорошего вкуса. Это ни в коем случае не «эксперимент», не «художественная акция» — очередное упражнение усталых мастеров по поводу дырявой тряпки, забытой в артистической уборной, как об этом злословят недоброжелатели балета. Это открытое, выстраданное высказывание двух зрелых художников. It's spoken from my heart, — улыбается Десятников. По свойству своей натуры, страхуясь цитатой из комического русского чиновника, Десятников говорит, что называется, голую правду.

«Утраченные иллюзии» — самое радикальное высказывание в современном русском искусстве. «Художественные жесты» питомцев Екатерины Дёготь на этом фоне просто шалости котят. Ратманский и Десятников бунтуют не столько против положения вещей в современном балете, сколько против вообще ХХ века. Он отнял у художника право рассказывать истории, отдав это древнейшее ремесло целиком на попечение «плебейского» кино.

А почему бы Алексею Ратманскому, автору совершенного, супрематического балета «Русские сезоны», поставленного для величайшего балетной сцены ХХ века — New York City Ballet, не терзаться мыслью и даже обидой за балет? В самом деле, почему балет приговорен к тому, чтобы быть искусством изнеженной буржуазии и городских фриков? Кто сказал, что в танце нельзя рассказывать истории? Ведь жест, движение возникли раньше слова. Только на таком уровне обобщений и может мыслить зрелый, большой художник, отболевший прелестями маньеризма: «Из всех жанров именно невербальный, но телесный балет способен приблизиться к этим тонким вещам (имеется в виду комплекс понятий, связанных со словосочетанием «Утраченные иллюзии». — И.П.).

Я предлагаю рассматривать «Утраченные иллюзии» как начало, а не как свершение. Есть вопросы и даже, посмею сказать, претензии. Мне кажется легкомысленным ответ Леонида Десятникова на вопрос, почему он не стал сочинять «плохой» и «хороший» балет для «Утраченных иллюзий»: «Как вы себе это представляете — я пишу плохую музыку, а Ратманский сочиняет плохой балет?»

Нет-нет, речь идет о другом — антагонистическом противопоставлении двух балетов. Именно Хорошем и Плохом балете. На мой взгляд, Десятников не создал антагонизма «талантливого» и «бездарного» балета. Возможно, намеренно. Вместо этого он сделал два жанровых балета — лирический и комический. Антагонистической пары не получилось, а это сделало бы более выраженным рельеф истории, позволило больше понять мотивации и реакции героя. В конечном счете — больше ему сочувствовать. Но герою все же сочувствуешь.

Я был слишком ошеломлен переживанием искусства Ратманского — Десятникова, чтобы внимательно фиксировать реакции зала. Но иногда я все же заставлял себя отвлекаться. Зрители наблюдали за происходящим на сцене с приятным изумлением. Они готовились к другому — к тяжелой, почтенной, почетной работе зрения и слуха, трехактной манифестации хорошего вкуса, а получили что-то ясное и захватывающее поневоле. Их глаза светились любопытством — как будто они удачно ошиблись дверью: мы брали билеты на современный балет, а попали в кино; ну и ладно, ну и хорошо.

Я не видел на спектаклях в Большом людей, улыбающихся музыке. Это были женщины, которых нельзя было заподозрить в том, что они восхищаются Форсайтом. Они были благодарны композитору и танцорам за то, что их визит вежливости к алтарю современного искусства оказался таким понятным и приятным.

Я не намерен скрывать своих чувств и стесняться сравнений: так однажды в Европу на смену виртуозным схоластическим ребусам и назидательным истуканам пришло живое, яркое искусство, где каждый волен увидеть свое: и простое — как Марья Иванна с Петром Петровичем, и бесконечно сложное — как Ипполитов с Гринуэем. Этот перелом обозначен в истории словом «Ренессанс».

В  связи с «Утраченными иллюзиями» мне бы хотелось затронуть еще один, в общем второстепенный, эффект от этого балета. За неимением других, лучших слов его можно было бы назвать патриотическим трепетом. Русское современное искусство — по всем практически позициям — сознает себя околицей мира. Его высшим достижением экспертное сообщество признает имитацию того, что уже свершилось в мире, а высшее признание народа получает то, что ни в какой связи с дыханием и жизнью центров мира никак не соотносится. «Утраченные иллюзии» — неопровержимо русское и при этом универсальное произведение мирового значения — создано для сцены русского театра двумя русскими европейцами. Главное, случилось. Теперь задача людей, которые не сочиняют музыки и танцев, — рассказать о том, что случилось. Разнести по свету весть об этом событии. Показать его всюду. Это дело технологии — и немного энтузиазма, воодушевления. Простая задача. Тут никакого Дягилева не требуется. Все-таки национальная гордость, как ни крути, один из наших основных инстинктов. Теперь этой гордости есть чем питаться в современности.

Автор — креативный продюсер телеканала «Россия-2»​

Ссылки

• Дмитрий Ренанский, Анна Гордеева. «Утраченные иллюзии» в Большом, 27.04.2011