«Ваш Гоголь» в Александринке

Главным героем спектакля Валерия Фокина о Гоголе стал сам Валерий Фокин

Имена:  Александр Бакши · Александр Поламишев · Валерий Фокин · Игорь Волков

Худрук Александринского театра Валерий Фокин выпустил на Малой сцене (в комнатке на верхотуре VII яруса) одну из самых странных и парадоксальных российских премьер последнего времени — спектакль под названием «Ваш Гоголь».

Театроведу в данном случае полагается начать с перечисления многочисленных гоголевских спектаклей Фокина, а затем добавить, что носатая фигура нетленного русского классика по-прежнему режиссера «привлекает», «занимает» и «будоражит». Однако привычным кимвалом следует бряцать осторожней. «Ваш Гоголь» — лаконичный (чтобы не сказать скудный), разреженный театральный текст, состоящий из нераспространенных, а то и назывных предложений, разделенных томительными многоточиями. Формально — довольно простая структура, и, пожалуй, заменить тут Гоголя Толстым, Достоевским, Фетом или еще каким классиком не так уж сложно: детали перестроились бы, суть осталась бы прежней.

Капельдинеры с той же тревогой шепотом просили бы сохранять тишину, запуская зрителей в комнатку, подсвеченную, наподобие прозекторской, люминисцентными лампами. На столе посреди комнаты мог бы застыть безжизненным телом в мятой ночной сорочке не Гоголь, а, скажем, Чехов: зрители так же расселись бы вокруг стола и так же были бы фраппированы отсутствием привычных барьеров между спектаклем и публикой. Зазвучали бы рваные аккорды музыки Александра Бакши в исполнении живого, до поры прячущегося в темных углах ансамбля, тело классика забилось бы в крупном треморе. Это могло бы быть, скажем, тело классика Свифта; с тем большей резвостью по столешнице засеменили бы лилипуты в причудливых босховских одеждах — то ли медики, то ли слуги, то ли черти с посмертной пыткой (в спектакле занята целая команда актеров «альтернативного роста»). По одну из сторон стола так же вспорхнул бы занавес, обнажив пленительные инсталляции молодого, но уже увенчанного «Золотой маской» сценографа Марии Трегубовой — яркие, наивные, как декорации кукольного театра, картинки памяти: пастораль украинского хутора под сенью крыл гигантской, увиденной детским взглядом бабочки; «першпективы» Петербурга; гондолы Венеции, управляемые мрачными синьорами в черных одеждах и зловещих баутах. Сюжеты, правда, пришлось бы подкорректировать: Горькому — Капри, Цветаевой — Прагу, Гольдони, впрочем, и Венеция сошла бы. Да что Гольдони! Подобно тому как умирающий Гоголь (Игорь Волков) в спектакле Фокина наблюдает волшебное явление Гоголя-юнца (Александр Поламишев), колесящего на роликовой доске и скандирующего с развязным напором клинического оптимиста, дряхлый Шекспир — автор «Бури» — мог бы, лежа на столе, присматриваться к Шекспиру — автору «Комедии ошибок». Карлики-доктора, словно гвоздями к кресту, трубочками стетоскопов приковывают руки и ноги умирающего к столу и сюда же тащат банку с пиявками, не иначе как для их, пиявок, причастия: мизансцена замечательная и практически любому классику подходит — мало у кого из них не попили кровушки благодарные современники.

Нет, тут имеются, конечно, сугубо гоголевские биографические детали вроде предсмертного отказа от пищи. Карлики пичкают умирающего писателя деликатесами, тыча ему в лицо бутафорские лакомства, молодой двойник ехидно комментирует: «Предоставлено рестораном “Гоголь”», умирающий стоически отворачивается от плодов мирской суеты. Или ребус посложней: классик снабжен ночным горшком — как видно, тем самым, что был главным и разительным аргументом в достопамятном хамском письме Белинского к Гоголю. Но все же главное для Фокина — именно этот автор жжет собственное сочинение, труд всей жизни. Фактически сам режиссирует свою старость и смерть, спрессовав разочарования зрелости и дряхлости в несколько совсем не закатных еще лет — блестящий аттракцион самоуничтожения. Вот эта тема самоотречения Фокина действительно «занимает». Рукопись «Мертвых душ» вспыхивает — ловкий пиротехнический трюк — в руках молодого Гоголя, и артист Поламишев выходит из действия, застывая с гримасой ужаса в углу, словно наказанный ребенок. Вскоре покинет зрителей и старый Гоголь — артист Волков, удалившись, наподобие своего (и Гоголя, и Волкова) героя Подколесина, в окно, прямо на фронтон Александринки — то ли в небытие, то ли в бессмертие, то ли в омут головой, то ли для новой жизни. Тема «ухода» режиссера Фокина тоже «будоражит», и довольно давно, еще со времен «Живого трупа». Поэтому — и, пожалуй, только поэтому — именно Гоголь, а не Набоков или Пастернак.

И Игорь Волков, и Александр Поламишев на Гоголя похожи: когда прямо по ходу действия карлица нахлобучит им парики и наклеет усики, в этом можно убедиться. Волков за жизнь наигрался в Николая Васильевича вдоволь, Поламишев только начинает — снялся в роли молодого Гоголя в новом фильме Константина Худякова. Но в данном случае они работают никак не на конкретику индивидуальной психологии. Волков со своей феноменально отточенной актерской техникой играет воплощенный спазм, судорогу. Тяжесть сомнений и разочарований, по слову Ахматовой — «опытность, пресное неутоляющее питье», невыносимой мукой разлита в больном немигающем взгляде актера. У Поламишева — глупая юность: буря и натиск, хамоватый задор, скрывающий и смутную надежду, и смутный страх перед жизнью. Легкий дебютантский «зажим» артиста роли ничуть не портит, он тут даже в струю. Но, как ни крути, актерские сюжеты в «Вашем Гоголе» второстепенны. Режиссер Фокин строит вполне универсальную историю о старом и малом, вечном конфликте старости, бывшей когда-то молодой, и молодости, обреченной состариться. Попутно, словно походя, он напрочь дезавуирует гоголевский миф. Если в недавнем «Гамлете» шекспировский сюжет был надет на каркас современности и демистифицирован нарочито внятным, даже вульгарным подстрочником, свободным от риторической позолоты, то в «Гоголе» текста почти нет. Немногие звучащие реплики — общеизвестные выписки из хрестоматий: они не углубляют действие, а скорее остраняют его ироническим флером. В основном тут говорят про театр и про Пушкина. Для молоденького театр — прекрасная забава, для старенького — уже средство исправления нравов. Пушкин для обоих — ролевая модель и неколебимый авторитет. В предфинальной сцене медальный анфас Пушкина взойдет красным солнышком над каморкой умирающего — как издевательский знак тщеты земных усилий и художественных иерархий, а заодно как режиссерский протест против идеологической зашоренности отечественной культуры, спутанной пеленами мифов о «великих людях». Вот вам ваш Пушкин, вот вам ваш Гоголь-классик — умирает как простой Иван Ильич, а то и Петр Иванович Добчинский.

Тут бы грамотно было и закончить, слегка попеняв режиссеру Фокину на заметный люфт формы и содержания. С одной стороны, ниспровержение мифа и трезвый скепсис взамен расхожей мистики, с другой — явный замах на спектакль-ритуал, работающий со зрителем не через месседж, а через атмосферу: чего стоит одна шуршаще-звенящая партитура Бакши, не оставляющая зрителя до последней секунды спектакля и прозрачно отсылающая к инфернальным фокинским «спектаклям-шкатулкам».

Но истинный протагонист спектакля так и остался толком не описан. А протагонист тут есть — и это сам режиссер Фокин. Он такого никогда себе не позволял, но на этот раз, кажется, позволил и поставил про себя: Гоголь только фактотум. Фокин тут без устали цитирует свои александринские спектакли и вручает артисту Поламишеву микрофон Райкина — Парадоксалиста из «Вечера с Достоевским». Тут есть и приветы ранним гоголевским постановкам, смешным и жизнелюбивым, и многочисленные реверансы «Нумеру в гостинице города NN» и «Превращению». Тут прозрачный оммаж сыгравшим важную роль в биографии Фокина великим полякам — Гротовскому (и диковинная форма спектакля-ритуала, и помещенная в центр страдающая телесность, и аскеза театральных средств) и Люпе. Тот самый замеченный «люфт» — лишь верхушка зашифрованного в спектакле вопроса, который Фокин задает, и задает, конечно, не столько зрителю, сколько себе самому. Что важнее: уход от привычного и полное обновление или рыцарское служение своему мастерству? Нахрапистая дерзость молодости или согбенная опытность старости? Что сжечь, что предпочесть — или же возможно компромиссное сосуществование? Пристально следящий за  тенденциями современного театра, Фокин в «Гамлете» попытался совместить молодой радикализм высказывания со сложной культурной жестикуляцией, с глоссами и отсылками — то к Акимову, то к Мейерхольду; совместил, но противоречие осталось. Именно оно и стало главной темой «Вашего Гоголя».

Конечно, этот спектакль можно назвать для режиссера кризисным; для кого он шедевр, для кого провал — и те и другие по-своему правы. Но дай бог каждому подобного кризиса. Ведь перед прочими живыми нашими классиками такие вопросы уже не стоят.​