Алан Платель и его Out of Context

Смерть Бауш и Каннингема породила у хореографов «страх пустого места» и одновременно позволила современному танцу осознать, что у него теперь есть история

Имена:  Алан Платель · Борис Шарматц · Мари Вигман · Мерс Каннингем · Пина Бауш · Седрик Андриё · Фабиан Барба

В 2009-м не стало Пины Бауш и Мерса Каннингема. И почти одновременно хореографов как прорвало. 2010-й прошел под знаком in memoriam. Как будто современный танец вдруг обнаружил, что у него есть история. И все эти мамы, папы, бабушки и дедушки сидят где-то в теле, выученном в школах, ими основанных, рвутся наружу, и надо с ними разговаривать. Иначе будут пылиться, как остатки перформансов Йозефа Бойса в берлинском музее Gegenwart, что для актуального искусства трагикомично.

В начале 2010-го удивил работающий в Бельгии эквадорец Фабиан Барба. В рамках программы «Хореографы будущего» (проект Саши Вальц) он восстановил номера главной немецкой экспрессионистки Мари Вигман. Это походило на спиритический сеанс, шоу трансвестита и дотошную научную реконструкцию одновременно. Публика утирала слезы от смеха, глядя на юношу, переодетого и загримированного под Вигман. Знатоки охали – Барба походил на великую старуху как две капли воды. Те же ведьминские телодвижения, предельная экзальтация и патетическая отрешенность, словно Вигман и впрямь вселилась в эквадорца. Что хотел сказать Барба? Что Вигман, в тридцатые годы безусловно «хореограф будущего», была бы сегодня смешной? Что нет и смысла держаться за «абсолютные ценности»? Что всему свое время и место?

Но Вигман далеко. Бауш и Каннингем – куда более близкие потери и куда более болезненные. Они рядом. Они еще вчера заслоняли солнце. Они и сегодня сидят в «теле», и поди скажи, что все или почти все нынешние «дети» произошли не от них.

Летом на фестивале Tanz im August появилось аж три оммажа Мерсу Каннингему.

Тело, архивирующее информацию, наделенное эмоциональной памятью, стало темой проекта Бориса Шарматца, собравшего семь танцовщиков, в разное время работавших с Каннингемом. От резвившихся на сцене ветеранов сносило крышу: тренированные, раскованные, уникальные, они шалили и шутили, выставляя хореографию Мерса технической пыткой, а самих себя – подопытными кроликами реформатора. Так и было, подтвердил уже в другом оммаже танцовщик Седрик Андриё. Тяжело дыша в микрофон, Андриё педантично демонстрировал те противоестественные развороты тела, которые Каннингем сочинял на компьютере и проверял затем на артистах. Зал хохотал, Андриё взирал на зрителей с печалью: так было, дурачки, и так уже не будет. Все. Пусто свято место. Проехали.

Первым же, кто после смерти Бауш сделал спектакль, ей посвященный, стал бельгиец Алан Платель. Out of Context – for Pina уже посмотрели в пятидесяти городах мира. Он на глазах становится легендой. В Берлине желающих попасть в небольшой зал HAU 1 набралось столько, что спектакль задержали на полчаса. Когда артисты наконец вышли на сцену, состояние публики было близким к истерике. Через два часа, когда артисты спустились в зал, – близким к катарсису.

Но от Бауш в этом спектакле – совсем ничего. Ни цитат, ни воспоминаний, ни шуточек «сидим мы с Пиной», ни попыток показать творческую кухню. Одно только имя в заглавии, которое звучит как диагноз, фиксирующий состояние сиротства: «Вне контекста».

Он молчит о Пине все 120 минут зрелища – и это самая длинная минута молчания в мире.

Артисты раздеваются до трусов, поют караоке и заходятся в телесных монологах, походящих на какой-то бесноватый и в то же время трогательный стриптиз. Нарциссизм их персонажей неуемен – уж если начнут кривляться и «нравиться» публике, уже не могут остановиться. У них как будто нет личности, и они примеряют чужие позы и движения – девушек с обложки, юношей из качалки, популярных певцов, стриптизеров. Можно подумать, что речь о душевнобольных, особенно когда артисты бесцельно пялятся в пустоту и жутковато корчатся, как люди, не способные контролировать свое тело. Можно – в контексте посвящения – предположить, что речь идет о театре: свет погас, музыку выключили, и артисты, закутавшись в пледы, бродят по сцене потерянными аутистами. Но в любом случае речь о людях, которым времени у микрофона, чтобы высказаться, всегда не хватает. Раз – и пустота. Или уже не до тебя: шлепает по сцене (Платель проделывает этот трюк часто) годовалый малыш, путается в ногах, хохочет – и всё внимание зрителей уже переключено на это чудо.

Когда в 80-е Платель впервые увидел спектакли Бауш – «Контактхофф» и «Кафе Мюллер», – он работал с больными детьми как лечащий педагог и только собирался сделать что-нибудь «невербальное» в театре. Но не мог решиться: хореографом он себя не считал, потому что толком этому не учился. Хореографом в его понимании был Бежар. («Это же говно, гимнастика и скукота», – ляпнул он по молодости педагогу. «Ecли можешь лучше – делай», – ответил тот.) После Пины он понял, что лучше – не надо. Надо по-другому.

Но его спектакль – не букет от восхищенного ученика учителю. Он адресован даже не Пине. Скорее всем тем, кому, как Плателю, важно справиться с потерей. Не только с этой. Есть вещи, к которым Платель относится серьезно: «Мы живем, зная, что должны умереть. Это несправедливо». Out of Context – for Pina – о смерти, которая имеет значение. Без оговорок. Когда в финале актеры спускаются в зал и рассаживаются среди зрителей, сцена оказывается безжалостно пустой. И это надо по-честному пережить. Как и финальное жалобное обращение танцовщика к зрителям: «Кто-нибудь хочет потанцевать со мной?» Единственный прямой отсыл к спектаклю Бауш «Потанцуй со мной» звучит как приглашение к диалогу, которого уже не будет. Во всяком случае, не в этой жизни и не с этим человеком. Смягчать остроту этого чувства Платель не собирается. Что в полусотне городов мира уже произвело свой терапевтический эффект.

На Плателя, конечно, пошли бы, не упоминай он вообще святого имени. Каждая постановка бельгийца обязательна к просмотру. Но Пина все-таки особый случай.

Тут что-то происходит. Что-то висит в воздухе. Вот и на Сашу Вальц, не успела она выпустить Continu, стали смотреть как на новую Бауш. Не она теперь новый ведущий немецкий хореограф? Нет? А похожа. Вся в черном, волосы гладко зачесаны, а эти ансамбли босоногих фурий… Нет?

Нет. Саша сама по себе. Пина сама по себе. И если есть у них что-то общее, это немецкий экспрессионизм, которому обе наследуют.

Это какой-то «страх пустого места». Когда то, что ушло, ищешь в том, что есть, чтобы справиться с болевым шоком и, как в пьесе «Гамлет», попытаться связать распадающееся на «до» и «после» время.