Театральный язык МДТ и додинский подход к «Трем сестрам» кажутся клаустрофобически архаичными в сравнении с «Тремя сестрами» Марталера, Някрошюса, Туминаса, Кригенбурга.
Просмотров: 13918
Письмо Бартошевичу: еще раз о додинских «Трех сестрах»
ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ утверждает, что главный сюжет нового спектакля Додина — капитуляция уходящего в прошлое театрального поколения
Сцена из спектакля «Три сестры» в постановке Андреаса Кригенбурга
так получилось, что диалог о «Трех сестрах» мы с вами начали вести еще до выхода спектакля Льва Додина. В гостеприимном «Балтдоме» вы в преддверии премьеры делились мыслями о том, сколь много именно эта чеховская пьеса значит для вас и вашего поколения. Я признавался в любви к додинской «Пьесе без названия», но, памятуя о недавних не
Читать!
Вы увидели в спектакле «историю человеческих судеб» (здесь и дальше цитирую вашу колонку на OS) и превыше всего оценили его этическое содержание («вместо хрестоматийной “тоски о лучшей жизни” Додин предлагает нам историю страшной и бесплодной тоски о любви, мучительный сюжет о несостоявшихся жизнях»). Схожим образом вы формулируете и месседж спектакля: «ни неба, ни алмазов никому не обещано, но жить и верить надо». Все это в постановке, безусловно, присутствует. Однако мне показалось, что истинный сюжет «Трех сестер» Малого драматического все же лежит в иной плоскости: Додин — вероятно, бессознательно — поставил спектакль не о сестрах Прозоровых и не об их доме, а о театре-доме «Братьев и сестер», то есть о самом МДТ.
Этот смысл своей новой постановки Додин тщательно кодирует, умело пуская зрителя по ложному пути.
«Уже сорок третий год», — со значением роняет Вершинин. Шрам на щеке героя Петра Семака подозрительно свежий. Форма военных, которых как-то слишком много для мирного времени, подозрительно советского кроя. Как-то слишком сильно нервничает Тузенбах, уверяя Вершинина в том, что он «русский и по-немецки даже не говорит» и что «отец у него православный». Знающие не только ненужные три языка, но и вообще «знающие много лишнего» сестры — словно бы из «бывших». Одиннадцать лет назад (как раз в начале лихолетья тридцатых годов) их, вероятно, выслали из Москвы — и потому с такой опаской они поначалу принимают приехавшего из отринувшего их родного города Вершинина. И едва заметная хамоватость слуги Ферапонта, которого новое время поставило вровень с хозяевами, и та до боли знакомая нотка («…быть человеком прежде всего общественным»), которая появляется в речах Кулыгина, — все это вроде бы должно указывать на то, что действие додинских «Трех сестер» происходит в нашем недавнем прошлом (не нужно забывать, что предыдущей крупной работой МДТ была «Жизнь и судьба» по роману Василия Гроссмана).
Додин будто бы ставит спектакль о человеке перед лицом времени. Нет, не так: время, причем прошедшее, главный герой этих «Трех сестер» (неслучайно финальное многоточие ставят наигрывающие «тара-ра-бумбию» чебутыкинские часы). В сценографии Александра Боровского от дома Прозоровых остался только зияющий пустыми глазницами оконных проемов обуглившийся фасад. Первый акт открывается звоном погребального колокола, и сестры застывают на авансцене, словно бы очнувшись от глубокого обморока: жизнь прошла, но они по какой-то нелепой случайности продолжают жить — растерянные, опустошенные, оцепеневшие перед лицом безвременья. Пространство додинских «Трех сестер» пронизывают звуки уходящего времени: сначала — крутящегося волчка, потом — перерастающего в гул и сжигающего все былое огня.
Неожиданная, но необходимая аналогия: почти о том же ставил своих давних «Трех сестер» Кристоф Марталер — о судорогах человека, принужденного жить после конца «большого времени истории». Додин же сделал спектакль о самом себе и своем театре, принужденном жить после конца «большой театральной эпохи».
Один из рецензентов премьеры метко заметил, что козырек дома Прозоровых точь-в-точь списан Александром Боровским с козырька входа на малую сцену Театра Европы. «О, как вы постарели!» — эту реплику не Маша адресует Вершинину, а актриса Елена Калинина — протагонисту МДТ Петру Семаку, который и через четверть века после премьеры «Братьев и сестер» играет во флагмане репертуара МДТ семнадцатилетнего Мишку Пряслина.
Столбняк, в котором коченеют герои додинских «Трех сестер», — это оцепенение, в котором уже давно пребывает сегодняшний МДТ. Если прошлогодний ремейк «Повелителя мух» при известной энтропии все же содержал хоть какой-то жест, то «Три сестры» и идеологически, и театрально статичны (этот спектакль — логический финал чеховианы МДТ, внутренним сюжетом которой стали тщетные попытки обретения театральности, еще вполне наличествовавшей в «Пьесе без названия», но уже в «Чайке» отчаянно симулировавшейся).
Героев спектакля неуемно тянет на авансцену, где они то и дело норовят застыть во фронтальной мизансцене, вглядываясь во мрак зрительного зала, в котором сидят адепты нового, чуждого театру Льва Додина театрального времени. Времени, в котором язык МДТ и сам подход к Чехову и «Трем сестрам» кажутся прямо-таки клаустрофобически архаичными — хотя бы в сравнении с «Тремя сестрами» тех же Марталера, Някрошюса, Туминаса, Кригенбурга.
Нет, не «ткань сломанных судеб, сеть безнадежных женских одиночеств, история тщетной жажды любви», о которых вы, Алексей Вадимович, пишете в своей колонке, составляют содержание «Трех сестер». Сверхсюжет спектакля — капитуляция уходящего в прошлое, но принужденного доживать свой век театрального поколения перед сегодняшним днем, где выключенному из театрального мейнстрима МДТ уготовано лишь место живого памятника самому себе. Потому ключевой в чеховском тексте для Додина становится фраза Чебутыкина: «Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет».
Обозначенное вами motto постановки: «буду работать и отдам свою жизнь тем, кому она, быть может, нужна» — это, конечно, кредо заплутавшего во времени художника, стоически продолжающего идти вперед ради с каждым годом сужающегося круга своих стойких поклонников. Вы справедливо пишете о том, что «в том, как произносят сестры у Додина свое «надо жить», главное слово — “надо”. Что поделаешь, надо существовать, надо попробовать как-то прожить, раз уж другого выхода нет». Изящная формула, как мне кажется, нуждается в диктуемой самим спектаклем корректировке: вместо «прожить» — «дожить». Ведь будущее «эстетическое преодоление отчаяния» «Трех сестер» — дело отнюдь не МДТ: последняя премьера театра ясно показала, что прославленный театр Додина достиг своих художественных и эстетических пределов.
Читать!
КомментарииВсего:18
Комментарии
- 29.06Большой продлил контракт с Цискаридзе
- 28.06В Екатеринбурге наградили победителей «Коляда-plays»
- 27.06На спектаклях в московских театрах появятся субтитры
- 22.06Начинается фестиваль «Коляда-plays»
- 19.06Иван Вырыпаев будет руководить «Практикой»
Самое читаемое
- 1. «Кармен» Дэвида Паунтни и Юрия Темирканова 3452058
- 2. Открылся фестиваль «2-in-1» 2343540
- 3. Норильск. Май 1269346
- 4. Самый влиятельный интеллектуал России 897858
- 5. Закоротило 822381
- 6. Не может прожить без ирисок 783761
- 7. Топ-5: фильмы для взрослых 760644
- 8. Коблы и малолетки 741626
- 9. Затворник. Но пятипалый 472615
- 10. ЖП и крепостное право 408152
- 11. Патрисия Томпсон: «Чтобы Маяковский не уехал к нам с мамой в Америку, Лиля подстроила ему встречу с Татьяной Яковлевой» 403891
- 12. «Рок-клуб твой неправильно живет» 371173
Я давно и с большим интересом слежу за Вашими публикациями, но на этот раз решительно не могу согласиться с ходом и итогами Ваших рассуждений о последней премьере МДТ.Особой полемики между нами быть не может, поскольку речь тут идет о кардинальном расхождении театральных воззрений и эстетических вкусов. Додинские «Три сестры» - это мой Чехов, жестокий, сумрачный, несентиментальный и трагический. Для Вас это пример безнадежной архаики, голос из уходящих времен, манифест поколения, которому Вы торжественно и торжествующе спешите выдать свидетельство о смерти. Додин, полагаете Вы, поставил спектакль о конце своего театра и своего театрального поколения. Вы выступаете от имени того, что Вы называете «мейнстримом» (не будем спорить о терминах), от имени «адептов нового, чуждого Додину театра», сидящих по Вашим словам, во мраке зрительного зала (светящиеся знаки на них, что ли поставлены?).Еще раз – Ваше право на прямое высказывание нельзя оспаривать. Хотя, вообще говоря, очень бы хотелось ясных аргументов, которые нельзя заменить декламацией энтузиастической погребальной речи. Не стану ловить Вас на чрезмерностях фантастических идей, вроде того, что Додин скрытно переносит действие «Трех сестер» во времена Отечественной войны, а слова Вершинина о том, что ему пошел сорок третий год, будто бы указывают на хронологию событий пьесы. Когда-то что-то в этом роде делал Жолдак: он позволил себе поместил «Три сестры» в советский концлагерь 1943 года, превратил чеховских офицеров в вертухаев, а Вершинина – в начальника лагеря, Но, слава Богу, Додин – не Жолдак. (И это жаль, может быть, скажете Вы). И снова – вместо доказательств – всплески пылкого красноречия.
Все эти недоразумения можно отнести на счет молодого, в чем-то даже симпатичного, ригоризма в отстаивании предрассудков любимой идеи. Ну, занесло – такое с нашим братом, или сестрой, иногда случается.
Но чего категорически делать не следует, так это приписывать режиссеру изобретенные Вами соображения,придумывать неведомые додинские «коды» а потом их же делать предметом обвинительного «декодирования». Этот метод, когда-то хорошо известный в отечественной критике, не принадлежит к числу сколько-нибудь плодотворных.
В заключение повторю реплику Тригорина Треплеву: «всем места хватит – и новым, и старым, - зачем толкаться?», места хватит и сторонникам психологического театра, и энтузиастам крутого авангарда. Я, конечно, не Тригорин, Вы не Треплев, но, честное слово, золотые слова сказаны.
Но, боже мой, как легкомысленно и расточительно мы относимся к тому, что составляет настоящее богатство нашего театра, то самое, кстати, чем мы интересны большому миру. С какой готовностью мы бываем способны объявить это богатство ненужным никому хламом. Теперь среди моих коллег стало обычаем хоронить репертуарный театр, объявлять его феноменом позавчерашнего дня, посылать ему злорадные проклятья, крича: туда ему и дорога! Допустим, вы правы. Я в это нисколько не верю, но – допустим. Однако, радоваться-то здесь чему?
С наилучшими пожеланиями
А.Бартошевич
Спасибо. Вы вернули мне веру в ремесло критика. Оказывается, интеллигентность и вкус еще не окончательно ушли с нашего двора.
Думаю, сам Додин удивился бы тому, какие шифры попытались расшифровать некоторые критики
распуская слух, что после "Идиота" режиссер собирается удалиться на свой хутор,
устав от театра.
Алексею Вадимовичу браво!
Я хочу быть старомодной, я сейчас, чтобы успокоиться, пойду перед сном перечитаю "Флейту Гамлета" Гаевского, или "Имена" Крымовой, или - только что вышедшие, кстати! - "Первые сюжеты" Егошиной, чтобы вернуть уважение к профессии критика.
Надеюсь, вам не приходит в голову, что Ренанский пишет не то, что думает. Но только надеюсь, – потому что ваш пассаж вскрывает одну маленькую проблемку профессионального сообщества, к которому вы так настойчиво апеллируете – и вскрывает именно в связи с вашей настойчивой апелляцией.
Проблемку я бы назвал “принуждение к позитивной критике”. Многие принимают за аксиому, что критик что-то задолжал тому, кого он критикует, и потому не имеет права высказывать полностью негативное мнение – даже если оно вполне обосновано в самом тексте, как в случае с Ренанским. (Еще раз – сомнения в искренности критика мы отметаем, не правда ли?). Например, в рецензии на “Один день“ А. Чайковского – Исаакяна Ренанскому надлежало указать на положительные стороны, найти баланс позитива и негатива и пр. Как иначе расшифровать ваше требование об уважении к предмету рецензии?
Бывает и наоборот – Ренанский хвалит, а зрители возмущаются. И пишут смешные каменты, что это мол джинса, и сколько стоит такая рецензия, и что мол желтая пресса. При этом ваши коллеги относятся нормально к ренанским восторгам (хотя, по-моему, они-то как раз более уязвимы, чем его разгромы).
Вы ведь обеспокоены не разгромной рецензией. Не жестким тоном. Не популизмом (потому что это Ъ, а не журнал “Театр”; в Ъ пишут только те люди, которые умеют объяснять сложные вещи простыми словами – а в журнал “Театр” Ренанский написал бы совершенно иначе). Вы обеспокоены тем, что Ренанский не играет на стороне режиссера или критического сообщества. Что он занимает позицию независимого эксперта – не стесненного корпоративными обязательствами. А поскольку музыка А. Чайковского и спектакль Исаакяна, по его мнению, плохи, то и получается, что Ренанский играет на стороне зрителя против своего сообщества. И, конечно, сообщество не может по этому поводу не обеспокоиться. Пусть даже вы не видели “Один день”, это для вас не важно – важно, что “наших бьют”.
Не берусь утверждать, что вы завидуете свободе Ренанского. Но вы правильно почувствовали, что он вне корпоративных рамок. Он высказывается свободно. Восторгается свободно и громит свободно. А вы стиснуты пиететом к именам, которые перечислили, своим социально-критическим статусом, своими установками на “позитивную критику”, на “уважение к профессии” (своей и своих коллег режиссеров, актеров и др.). А это не профессия – это академизм. То есть лишь часть профессии. Корпорация = академизм, но корпорация ≠ профессия.
Именно понимание этого и следующая отсюда независимость (плюс неизменная честность) и дают критику настоящий вес, а его профессии – уважение. А “позитивная критика” и камлания перед духами предков профессию уничтожают.
не ругаться, не оставлять поносные слова на заборе, а доступно объяснять другую позицию человеку, который может её услышать.
Но вот ведь какая штука: что отличает аристократа от плебея? То, что АРИСТОКРАТ ведет себя, скажем, выражает свои мысли или ест, в одиночестве и при людях ОДИНАКОВО! И уважающий себя писатель в журнал Театр и в газету Коммерсантъ пишет ОДИНАКОВО (Конечно, существуют различия в формате, в объеме, в лексике, но только не в тоне, не в позиции!) Не приспосабливаясь ни к живым, ни к мертвым, ни к тем, о ком пишет. А уж язык, на котором ты обращаешься к художнику, должен быть хоть минимально щадящим.
И если человек не видит неоднозначности произведения, а рубит сплеча, без доли сомнения ставя клеймо "неискусство", то ему просто не нужно быть критиком. (((А пермские "Иван Денисович" и "Христос" неоднозначны: живые создания творческой мысли всегда неоднозначны. Для меня лично, кстати, это два прекрасных спектакля, на очень сложные и уязвимые для критиков темы. Но вот это-то как раз не имеет значения, тк я уверен, что и плохие спектакли нельзя оплевывать ядовитой слюной))
Если молодой человек хочет именно так писать, и у него есть способности, пусть пишет прозу, находит своего читателя и подставляет под огонь себя. А не, пользуясь дешевыми приёмами и собственной неуязвимостью, подставляет под огонь интересный творческий коллектив. (Ответственность, конечно, ложится и на редакцию, которая предоставляет трибуну незрелому, заносчивому школяру, вчера посредственно закончившему Академию, которому важно надуться и обратиться на "ты", как к равному, к профессору Бартошевичу. При этом редакция не даёт возможности выразиться достойным, умным профессионалам, имеющим противоположное мнение. )
Думаю, что tropp пишет об уважение к именам, говоря ТОЛЬКО О ТОНЕ ВЫРАЖЕНИЯ СВОИХ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ МЫСЛЕЙ. Если пишущий о театре ощущает себя не свободным, если он всего лишь вежлив по отношению к художнику, а СВОБОДЕН ОН ТОЛЬКО, когда возвышается над ним, презрительно поплевывая (или снисходительно поглаживая, это не важно) - тогда ему не стоит писать об искусстве.
Свобода, понимаемая как вседозволенность и разрешенное хамство, - это и современно, и отдает чем-то совсем недавним. Было уже такое, у всех нас жива прекрасная историческая память.
Думаю, что tropp пишет об уважение к именам, говоря ТОЛЬКО О ТОНЕ ВЫРАЖЕНИЯ СВОИХ ПРОФЕССИОНАЛЬНЫХ МЫСЛЕЙ. Если пишущий о театре ощущает себя не свободным, если он всего лишь вежлив по отношению к художнику, или возвышается над ним, презрительно поплевывая (или снисходительно поглаживая, это не важно) - тогда ему не стоит писать об искусстве.
Свобода, понимаемая как вседозволенность и разрешенное хамство, - это и современно, и отдает чем-то совсем недавним. Было уже такое, у всех нас жива прекрасная историческая память.
BF пишет, что "г-н Р. пишет то, что думает". ВОТ В ЭТОМ-ТО НИ У КОГО НЕТ СОМНЕНИЯ! Вот это меня и приводит в ужас. И делает ситуацию безнадёжной. Я думаю, что и масса пасквилянтов, которые пишут гадости в интернете, - ИМЕННО ТАК и думают. Только там у пасквилянта желание просто сделать гадость, оставаясь неуязвимым( сладкий момент!). А тут еще - и сделать пакость и подлость, и обозначить своё имя. Чтобы за чужой счёт привлечь к себе внимание. Это не вызывает ничего, кроме глубочайшей брезгливости. И, к сожалению, полностью соответствует времени. Тотальному царству плебейства с высшим гуманитарным образованием.
круговорот аристократизма в природе
Никто из нас не свободен от собственного мировоззрения, но эта несвобода вовсе не равна корпоративной несвободе. А в приведенном пассаже они между делом именно что уравнены. Точно так же можно сказать, что вы несвободны – разумеется, корпоративно! – от желания уесть Ренанского. И так далее до бесконечности.
Вообще-то удивительно, что столь почтенные критики сплоченно (разумеется, за исключением Бартошевича) выступают в духе "а ты кто такой и почему". Что-то не в порядке с этим аристократизмом. Так и подмывает усмотреть в этом что-то корпоративное, но воздержусь.
И даже я ведусь на провокацию этих господ. А лучше бы поговорить о Додине.