Письмо Бартошевичу: еще раз о додинских «Трех сестрах»

ДМИТРИЙ РЕНАНСКИЙ утверждает, что главный сюжет нового спектакля Додина — капитуляция уходящего в прошлое театрального поколения

Имена:  Лев Додин

Дорогой Алексей Вадимович,

так получилось, что диалог о «Трех сестрах» мы с вами начали вести еще до выхода спектакля Льва Додина. В гостеприимном «Балтдоме» вы в преддверии премьеры делились мыслями о том, сколь много именно эта чеховская пьеса значит для вас и вашего поколения. Я признавался в любви к додинской «Пьесе без названия», но, памятуя о недавних не очень удачных спектаклях МДТ, сомневался в успехе новой постановки Театра Европы. И оба мы вспоминали «Трех сестер» Эймунтаса Някрошюса, прокручивая в памяти то, как, уходя на дуэль, Тузенбах Владаса Багдонаса неторопливо собирал с тарелки последние крошки своей жизни. После просмотра «Трех сестер» в МДТ, когда вы признали их «не только театральным, но и жизненным событием», мне показалось уместным реанимировать наш балтдомовский диалог. Я тоже склонен считать эту премьеру событием, но не столько художественным, сколько социокультурным.

Вы увидели в спектакле «историю человеческих судеб» (здесь и дальше цитирую вашу колонку на OS) и превыше всего оценили его этическое содержание («вместо хрестоматийной “тоски о лучшей жизни” Додин предлагает нам историю страшной и бесплодной тоски о любви, мучительный сюжет о несостоявшихся жизнях»). Схожим образом вы формулируете и месседж спектакля: «ни неба, ни алмазов никому не обещано, но жить и верить надо». Все это в постановке, безусловно, присутствует. Однако мне показалось, что истинный сюжет «Трех сестер» Малого драматического все же лежит в иной плоскости: Додин — вероятно, бессознательно — поставил спектакль не о сестрах Прозоровых и не об их доме, а о театре-доме «Братьев и сестер», то есть о самом МДТ.

Этот смысл своей новой постановки Додин тщательно кодирует, умело пуская зрителя по ложному пути.

«Уже сорок третий год», — со значением роняет Вершинин. Шрам на щеке героя Петра Семака подозрительно свежий. Форма военных, которых как-то слишком много для мирного времени, подозрительно советского кроя. Как-то слишком сильно нервничает Тузенбах, уверяя Вершинина в том, что он «русский и по-немецки даже не говорит» и что «отец у него православный». Знающие не только ненужные три языка, но и вообще «знающие много лишнего» сестры — словно бы из «бывших». Одиннадцать лет назад (как раз в начале лихолетья тридцатых годов) их, вероятно, выслали из Москвы — и потому с такой опаской они поначалу принимают приехавшего из отринувшего их родного города Вершинина. И едва заметная хамоватость слуги Ферапонта, которого новое время поставило вровень с хозяевами, и та до боли знакомая нотка («…быть человеком прежде всего общественным»), которая появляется в речах Кулыгина, — все это вроде бы должно указывать на то, что действие додинских «Трех сестер» происходит в нашем недавнем прошлом (не нужно забывать, что предыдущей крупной работой МДТ была «Жизнь и судьба» по роману Василия Гроссмана).

Читать текст полностью Додин будто бы ставит спектакль о человеке перед лицом времени. Нет, не так: время, причем прошедшее, главный герой этих «Трех сестер» (неслучайно финальное многоточие ставят наигрывающие «тара-ра-бумбию» чебутыкинские часы). В сценографии Александра Боровского от дома Прозоровых остался только зияющий пустыми глазницами оконных проемов обуглившийся фасад. Первый акт открывается звоном погребального колокола, и сестры застывают на авансцене, словно бы очнувшись от глубокого обморока: жизнь прошла, но они по какой-то нелепой случайности продолжают жить — растерянные, опустошенные, оцепеневшие перед лицом безвременья. Пространство додинских «Трех сестер» пронизывают звуки уходящего времени: сначала — крутящегося волчка, потом — перерастающего в гул и сжигающего все былое огня.

Неожиданная, но необходимая аналогия: почти о том же ставил своих давних «Трех сестер» Кристоф Марталер — о судорогах человека, принужденного жить после конца «большого времени истории». Додин же сделал спектакль о самом себе и своем театре, принужденном жить после конца «большой театральной эпохи».

Один из рецензентов премьеры метко заметил, что козырек дома Прозоровых точь-в-точь списан Александром Боровским с козырька входа на малую сцену Театра Европы. «О, как вы постарели!» — эту реплику не Маша адресует Вершинину, а актриса Елена Калинина — протагонисту МДТ Петру Семаку, который и через четверть века после премьеры «Братьев и сестер» играет во флагмане репертуара МДТ семнадцатилетнего Мишку Пряслина.

Столбняк, в котором коченеют герои додинских «Трех сестер», — это оцепенение, в котором уже давно пребывает сегодняшний МДТ. Если прошлогодний ремейк «Повелителя мух» при известной энтропии все же содержал хоть какой-то жест, то «Три сестры» и идеологически, и театрально статичны (этот спектакль — логический финал чеховианы МДТ, внутренним сюжетом которой стали тщетные попытки обретения театральности, еще вполне наличествовавшей в «Пьесе без названия», но уже в «Чайке» отчаянно симулировавшейся).

Героев спектакля неуемно тянет на авансцену, где они то и дело норовят застыть во фронтальной мизансцене, вглядываясь во мрак зрительного зала, в котором сидят адепты нового, чуждого театру Льва Додина театрального времени. Времени, в котором язык МДТ и сам подход к Чехову и «Трем сестрам» кажутся прямо-таки клаустрофобически архаичными — хотя бы в сравнении с «Тремя сестрами» тех же Марталера, Някрошюса, Туминаса, Кригенбурга.

Нет, не «ткань сломанных судеб, сеть безнадежных женских одиночеств, история тщетной жажды любви», о которых вы, Алексей Вадимович, пишете в своей колонке, составляют содержание «Трех сестер». Сверхсюжет спектакля — капитуляция уходящего в прошлое, но принужденного доживать свой век театрального поколения перед сегодняшним днем, где выключенному из театрального мейнстрима МДТ уготовано лишь место живого памятника самому себе. Потому ключевой в чеховском тексте для Додина становится фраза Чебутыкина: «Может быть, нам только кажется, что мы существуем, а на самом деле нас нет».

Обозначенное вами motto постановки: «буду работать и отдам свою жизнь тем, кому она, быть может, нужна» — это, конечно, кредо заплутавшего во времени художника, стоически продолжающего идти вперед ради с каждым годом сужающегося круга своих стойких поклонников. Вы справедливо пишете о том, что «в том, как произносят сестры у Додина свое «надо жить», главное слово — “надо”. Что поделаешь, надо существовать, надо попробовать как-то прожить, раз уж другого выхода нет». Изящная формула, как мне кажется, нуждается в диктуемой самим спектаклем корректировке: вместо «прожить» — «дожить». Ведь будущее «эстетическое преодоление отчаяния» «Трех сестер» — дело отнюдь не МДТ: последняя премьера театра ясно показала, что прославленный театр Додина достиг своих художественных и эстетических пределов.

{-tsr-}Додинское прочтение «Трех сестер» вы, Алексей Вадимович, назвали «очень современным». Расходясь в трактовке целого, я не могу не согласиться по существу: Лев Додин действительно поставил очень современный спектакль. В том смысле, что режиссер лучше любых критиков и историков театра зафиксировал то место и то состояние, в котором пребывает МДТ — Театр Европы в начале второго десятилетия двадцать первого века.