Анатолий Праудин поставил «Фальшивый купон»

Известный режиссер превратил позднюю повесть Толстого в отличный спектакль о неврозах современной отечественной жизни и идеологии

Имена:  Алексей Порай-Кошиц · Анатолий Праудин · Ирина Соколова · Лев Толстой

Случайность ли это или какой-то симптом, но российский театр заинтересовался поздним Толстым. Казалось бы, поздние его тексты не очень просятся на сцену: плоские персонажи в плоских ситуациях вызваны к жизни с единственной целью — подтвердить примером социально-религиозную проповедь. Но выясняется, что, если инсценировать ту же «Крейцерову сонату» не покорно вдоль, а упрямо поперек, как сделал в МХТ режиссер Антон Яковлев, — проповедь обратится в исповедь. А артист Михаил Пореченков выйдет на сцену МХТ и во всю силу своего нерядового, хотя и не очень востребованного драматическим театром дарования сыграет трагическую неврастению Позднышева, ищущего, но не находящего простые универсальные ответы на проклятые вечные вопросы.

Сходное театральное приключение на днях выпало на долю другой поздней толстовской книжки — «Фальшивый купон» (закончена в 1904-м). Тут надо вкратце пересказать сюжет для тех, кто его подзабыл. Гимназист Митенька Смоковников задолжал гимназисту Петеньке Грушецкому, но папаша в положение отпрыска не вник, выдав ему лишь положенный для карманных расходов купон достоинством в 2 руб. 50 коп. «Теперь все товарищи мои больше получают. Петров, Иваницкий пятьдесят рублей получают». Митенька взывал напрасно. Испорченный юноша Махин («он играл в карты, знал женщин») помог Митиному горю, приписав на бумажке единицу: получилось 12 руб. 50 коп. — фальшивый купон. Маленькое преступление, согласно Толстому, порождает цепную реакцию зла. Пущенная в оборот подложная бумага ломает судьбы, разрушает браки, делает честных крестьян конокрадами, а смирных коновладельцев — убийцами-маньяками; полыхают усадьбы, звучат выстрелы террористов. И всё из-за маленького купончика, «оттого, что в кузнице не было гвоздя». Вихри враждебные особенно злобно веют в эпизоде убийства богомолки-бессребреницы Марии Семеновны, покорно подставляющей шею под нож убийцы. Тут «непротивление злу насилием» совершает с героями волшебную метаморфозу. Убийцы каются, воры становятся альтруистами, лицемерные святоши — свидетелями за веру Христову. Все читают Евангелие. Махин встает на путь исправления, Митенька задумывается о душе. О Петрове и Иваницком не сообщается, но, надо думать, у них тоже дела пошли на поправку.

Мягко говоря, не лучшее произведение графа Толстого создавалось с отсрочками и затруднениями на протяжении полутора десятков лет и при разящей внятности месседжа отличается сумбурностью формы. Громоздкая нарочитая фабула, в которой мудрено не запутаться, полчище действующих лиц, тяжелый, обремененный тавтологиями язык рассказчика. Нарочитое самоопрощение толстовской прозы выглядит как вызов: несу слово правды — могу позволить себе неопрятность.

Режиссер Анатолий Праудин в юности был чемпионом по самбо и уклоняться от вызовов не привык. Напротив, драться с классиками обожает. Принимая для телеинтервью благолепную мину, режиссер не уставал повторять, что творческим импульсом к постановке спектакля стало потрясение от сентенции из дневника Толстого: «Как хороша могла бы быть история об убийце, раскаявшемся на незащищавшейся женщине». От рискованных коннотаций, навеваемых цитированной фразой, и впрямь слегка трясет. Уже из одной этой ернической вводной, немножко зная Праудина, можно было заключить, что его «Фальшивый купон» не следует принимать за чистую монету.

По сцене проворно егозят персонажи в пестрых, словно срисованных со страниц дешевого лубка, костюмах Ирины Цветковой. Дауноподобный гимназист Митя (Кирилл Маркин), скрюченный тяжелым сколиозом, мелко семенит и капризно гундосит. «Знавший женщин» Махин (Юрий Елагин) дефилирует томной походкой от бедра, поигрывает накладной прядью волос и, наподобие змея-искусителя, беспрестанно высовывает язык. Пройдоха-адвокат (Владимир Баранов), с накладной бородкой, ступает по-кошачьи и патетично жестикулирует. Террористка Турчанинова (Алла Еминцева), в красной косынке, чеканит шаги, выпаливает, как выстрелы, рубленые фразы, решает: «Надо идти в народ» — и, не снимая туфель, бросается в зал и шествует прямо по спинкам зрительских кресел. Зловеще аутичный убийца Степан Пелагеюшкин (Александр Кабанов) одет в беспрецедентно лохматый парик, обезображен циклопическими накладными бровями, которым позавидовал бы Брежнев; кроме того, убивец ходит с косой наперевес, как сами знаете кто. А простодушный мужичонка Иван Миронов (Сергей Андрейчук) с блаженной улыбкой скачет по сцене мячиком; у него на лице, кажется, даже веснушки нарисованы — ну чистый Куклачев! У многих смешные логопедические изъяны: Миронов шепелявит, Турчанинова режет ухо фрикативным «г».

Зрелище грозит театральному эстету тяжелой интоксикацией. Актеры «Экспериментальной сцены» форсируют и «плюсуют», используют густые пастозные краски и стилизуют узнаваемую махровую «тюзятину». Десяток актеров обслуживает многолюдный паноптикум толстовской повести: лихорадочно меняют роли, быстренько переодевая костюмы и переиначивая дурацкие гримы. Гимназист превращается в ссыльного студента, вертлявый юнец — в полицейского, адвокат — в генерала, лавочник — в царя. Но полноценное перевоплощение актерам запрещено: студент почти неотличим от гимназиста, а лавочник от царя. Лихая тюзовская карусель приобретает черты зловещего колеса сансары. Язвительной кульминации эта фантасмагория достигает в сцене в царских покоях, когда актриса Маргарита Лоскутникова выбегает в роли вдовствующей императрицы, как бы «забыв» снять атрибут предыдущего персонажа — рожки бесовки, явившейся в бреду душегубу Степану. Так и приходится играть представительницу российской власти — с рожками.

В недавнем «Месяце в деревне» Анатолий Праудин сделал главным сюжетом постановки бессилие режиссера, не могущего помочь протагонистам и предоставившего двигать фабулу витальным персонажам фона. В «Фальшивом купоне» важным параллельным сюжетом становится усталость актеров, принужденных крутиться в карусели моторной неуглубленной игры. От колеса сансары режиссером спасены только два героя постановки. Те самые «незащищавшаяся женщина» и ее «убийца». Спасение это, впрочем, не сулит им добра. Знаменитая прима ТЮЗа Зиновия Корогодского Ирина Леонидовна Соколова лепит богомолку Марью Семеновну маленьким, несчастным человечком, чьим единственным средством выживания стала религия. Марья Семеновна долго и с чувством читает Нагорную проповедь — правда, ожидаемого религиозного пафоса не наблюдается. Как и прочие герои спектакля, богомолка снабжена «фефектом фикции»: не всё из сказанного ею вполне разборчиво.

Убивец Степан тем временем душегубствует. У Праудина он приобрел дурную привычку, не прописанную Толстым, — убивать жертв, когда те поют песни. Мотивчики Степан подхватывает и мурлычет под нос, словно волк из старого мультфильма, проглотивший цыпленка и обреченный кукарекать цыплячью припевку. Последней из «проглоченных» душегубом песен оказывается предсмертное Марьино «Офче наф, ифе ефи на небефи». Убийца с удивлением твердит чужие слова — и входит во вкус. По его примеру «просветляется» еще пара героев спектакля.

Эксцентричная сценическая форма, избранная Праудиным, оказывается концентрированным высказыванием о тотальной несвободе (заметьте, как замелькали толстовские мотивы). Зазор, поначалу чувствовавшийся меж тюзовской маской и живым актерским лицом, ближе к концу исчезает вовсе. Пучина лубочной тюзятины поглощает актера целиком. В предфинальной части спектакля режиссер отправит часть актеров за тонкую металлическую сетку, выставленную на арьерсцене. И свет ли упадет как-то по-новому, но мы вдруг увидим людей, запертых в клетке зверинца. Перед упомянутой металлической сеткой (сценограф Алексей Порай-Кошиц) — огромная поленница. Очень наша, российская. Имеются также опилки и щепа. Как же без нее? Лес рубят, щепки летят. Из деревянных планочек тут складывают рамку для портрета, суковатая палка оказывается револьвером террористки, пресловутый купон и тот «сыгран» неотесанным чурбаном. То есть деньги тут тоже деревянные. И если бы только деньги. Тут мы видим тотальную инфляцию чувств, понятий и смыслов. А вместо высшей справедливости — огромная хэллоуиновская тыква на заднике, чуждая и страшная, гневно и бестолково зажигающая багровые глаза при новых поворотах сюжета.

Давным-давно, в середине 1990-х, в Петербурге была грязная история: Анатолия Праудина увольняли из ТЮЗа. Как и в нынешней грязной истории с Нижегородским ТЮЗом, движущими факторами были, кажется, внеэстетические соображения, но публичная мотивация, как и сегодня в Нижнем, сводилась к звонкому, демагогическому «Вернем театр детям». В вину Праудину ставилась его концепция «театра детской скорби»: речь шла о том, что ТЮЗ должен не надевать детишкам розовые очки, а готовить их к проблемам и тяготам будущей жизни. Костяк нынешней праудинской труппы — «Экспериментальной сцены» — составили, кстати, актеры ТЮЗа, уволившиеся вслед за изгнанным мастером в те печальные для театрального Петербурга дни. Сегодняшний «Фальшивый купон» — театр взрослой скорби. Заостренный против инфантилизации, отказа от саморефлексии, коллективного сна разума, в котором фальшивая купюра может казаться настоящей, а оглупление — благодатью. Последние спектакли Праудина всё резче, неожиданней, концептуальней — он окончательно расплевался с театральным мейнстримом. Это сравнимо с историей художника, давно флиртовавшего с современным искусством, но вдруг увлекшегося им всерьез. «Толя, что ты делаешь? Ведь ты так прекрасно рисовал». Праудин, очевидно, полагает, что сейчас важнее не рисовать, а думать. Так он придумал превратить неврастению толстовского текста в отличный спектакль о неврозах современной отечественной идеологии. А еще он придумал следующее: в финале герои «Фальшивого купона» встают в ту же статичную мизансцену, с которой всё начиналось. И это не случайность. Это диагноз.