Фестиваль NET открылся «Гамлетом»

Спектакль Оскараса Коршуноваса, который привезли в Москву фестиваль NET и Театр наций, стер грань между театром, жизнью и смертью

Имена:  Оскарас Коршуновас

Трудно избежать соблазна и не сопоставить этого вильнюсского «Гамлета» с великим спектаклем Эймунтаса Някрошюса. Хотел того молодой классик нового европейского театра или нет, но Шекспира он перечитал во многом антагонистично по отношению к трактовке своего гениального соотечественника. В «Гамлете» Някрошюса театральная сцена вмещала в себя всю вселенную, а трагедия протагониста заключалась в столкновении с потусторонними силами. Пережить это смертному человеку не под силу — и он умирал со вздохом облегчения: отмучился. Трагедия Гамлета у Коршуноваса — как раз в невозможности прорваться в высшие сферы или хотя бы столкнуться с их посланцами: человек навсегда приговорен оставаться один на один с собственным отражением.

«Вы не сойдете с места, пока вам зеркала не покажу, где станет явным то, что тайно в вас». Коршуновас овеществляет эту шекспировскую строчку, разыгрывая главную пьесу мирового репертуара в гримерке. Ключевой элемент сценографии — конструктор из дюжины зеркальных столиков. В зачине спектакля сидящие за ними спиной к зрителю актеры пристально всматриваются в свои изможденные лица, изводя собственные отражения единственным вопросом: «Кто ты?» Прежде чем быть или не быть, нужно понять, кто ты такой…

Витальную возрожденческую метатеатральность Шекспира (весь мир — театр, жизнь — игра, люди — всего-навсего актеры) Коршуновас осмысляет апокалиптически мрачно. Помешавшаяся на актерстве дебютантка Офелия будет репетировать свое безумие перед устало курящей после плохо отыгранного семейного спектакля Гертрудой. Сама моложавая Гертруда в кожаном платье и в высоких лакированных сапогах смотрится скорее не правительницей Эльсинора, а королевой БДСМ. Мужественные Бернардо и Марцелл в финале окажутся Могильщиками, а перед этим еще переоденутся в коктейльные платья и выпорхнут на сцену разбитными трансвеститами. Остроумная травестия шлет грустный привет временам, когда актеры-мужчины исполняли женские роли, но при этом иронично отсылает к современности — имена Розенкранца и Гильденстерна звучат для сегодняшнего уха таким же гей-брендом, как Dolce & Gabbana или Pierre et Gilles. Каждый из героев Коршуноваса истязает свое естество — и все, как один, заигрались в ролевые игры.

Гамлет Коршуноваса много пьет, ему «глядеть тошнит» на играющих чужие роли, нужно хотя бы на время забыться. «Друг мой, и меня зовите другом», — обращается он к Горацио, а тот лишь глумливо смеется в ответ: ближайший соратник датского принца превращен режиссером в пригретую Клавдием и Гертрудой услужливую дворнягу в наморднике, в придворного клоуна, сующего во все дела свой нос-лампочку.

В этом «Гамлете» всё фейк, подделка. Густой туман Эльсинора спускается не с небес, а валит из фог-машины. Надгробие Офелии украшено пластиковыми вазами и искусственными цветами. Лампы дневного света наполняют сцену мертвенно циничным мороком и выедают душу флуоресцентным зудом. Истерзанное человеческое естество не кровоточит, и в финале Гамлету приходится вымазать свое лицо клюквенной краской.

Свою истинную сущность герои скрывают под маской белого циркового грима. Гамлет стирает его со своего пухлого лица мгновенно постаревшего юноши (и уставшего актера с безобразными мимическими морщинами) после встречи с тенью отца: он понял свое предназначение, его существование приобрело смысл. Теперь он может не играть, а жить.

Вот только жаждущего вендетты убитого отца у Коршуноваса нет. Есть лежащий на составленных в ряд столиках — как на прозекторском столе — палач Клавдий, укутанный анатомическим целлофаном. Ключевая в шекспировской пьесе встреча с нездешним оказывается у Коршуноваса лишь звеном в цепи трагических заблуждений главного героя.

Вопрос «Кто ты?» у Шекспира стражники адресовали призраку. В «Гамлете» Коршуноваса нет не только самого призрака, но и разделения на здешнее и нездешнее: человек сам себе тень, сам себе бог и сам дьявол. В разговоре с матерью Гамлет предлагает сравнить портреты погибшего отца и Клавдия, указывая на два зеркальных отражения одного и того же лица — человек не замечает, что в окружающем его мире разница между добром и злом не слишком уж очевидна.

Столь же неочевидна у Коршуноваса и граница между жизнью и смертью — текст пьесы перемонтирован, о гибели Офелии сообщают аккурат перед ее встречей с Гамлетом, убитый Полоний подает Гертруде череп с вином. Не умирает и сам Гамлет: ему лишь на пару секунд закрывают глаза перед эпилогом. Долгое, мучительно молчаливое снятие грима протягивает арку к началу спектакля — актеры вновь сидят перед зеркалами, ситуация повторяется. И значит, Гамлет, читающий монолог «Быть или не быть» дважды, не остановится — он принужден воспроизводить свою трагедию снова и снова. И значит, никакого покоя в этом мире быть не может, а финальную реплику «дальше — тишина» за Гамлета издевательски произносит паяц Горацио.

Трагедия Шекспира явственно отдает у Коршуноваса гиньолем. Черно-бело-красная картинка по-дизайнерски холодна, истерическое сознание героев постоянно подстегивается барабанной дробью, множащаяся в зеркалах реальность дробится на осколки. Темпоритм спектакля спазматичен, шекспировское повествование в какой-то момент лишается линейности, подгоняемые бичом эпизоды судорожно следуют друг за другом. В этом лишенном цельности, дисгармоничном спектакле наглядно и пугающе явлены те «прорехи в непрочной ткани нашего бытия», о которых написал когда-то Томмазо Ландольфи.