«Жизнь с идиотом» Андрея Жолдака

Фестиваль «Балтийский дом» закрылся спектаклем «анфан-терибля» современной режиссуры

Имена:  Андрей Жолдак · Виктор Ерофеев

Смысл раннего (1980) рассказа Виктора Ерофеева «Жизнь с идиотом» более или менее исчерпывается одной весьма эффектной аллюзией. В идиоте Вове, поселившемся в доме у отдельно взятой интеллигентной семьи и превратившем ее беззаботную жизнь в коммунальный ад, безошибочно распознается лично Владимир Ильич Ленин. Жертвы Вовы соответственно олицетворяют мучеников одной шестой части суши. По рассказу Ерофеева в начале 90-х Альфред Шнитке написал скандально знаменитую оперу, но все ее значимые интерпретации (премьерный амстердамский спектакль Ильи Кабакова и Бориса Покровского, недавняя новосибирская постановка Генриха Барановского) не выводили содержание «Жизни с идиотом» за рамки остросоциальной сатиры.

В спектакле Андрея Жолдака, поставленном два года назад в румынском театре Radu Stanca, политический подтекст рассказа вытравлен начисто. На сюжетном фундаменте Ерофеева режиссер-визионер воздвигает принципиально отличную от литературного первоисточника постройку. Действие разворачивается в двух павильонах с бытовыми интерьерами; общий план происходящего там можно наблюдать сквозь окна, а можно разглядывать крупные планы — они снимаются на камеры и проецируются на три подвешенных над сценой экрана. Периодически в игру включается еще один план — отделенная занавесом арьерсцена, где действие спектакля недвусмысленно переводится во внебытовое измерение. Но и бытовые сцены спектакля тоже несут на себе мистериальный оттенок. Вова тут никакой не Ленин, зато его опекуны — архетипические Мужчина и Женщина. Другой вопрос, что мистерия, которую сочиняет Жолдак, это мистерия нашего времени. Как бы ни камуфлировал Ерофеев иронией прямолинейный морализм, хилое добро (в лице зачитывающихся Прустом мужа с женой) и демоническое зло с кулаками (Вова) разведены им по антагонистическим полюсам, и первое должно неизбежно пасть от рук второго. В румынской «Жизни с идиотом» безумие неотличимо от вменяемости, дьявольское проглядывает в ангельском, и наоборот.

Семейная пара в спектакле Жолдака ведет себя по-скотски еще тогда, когда никаким идиотом в их квартире и не пахнет. В первой же сцене опаздывающие на работу Муж с Женой истерят, блюют кукурузными хлопьями с молоком и вообще свинячат с интенсивностью, заставляющей задуматься об их психической адекватности. Попавший в общество этих неврастеников Вова поначалу лишь затравленно мастурбирует, пугаясь окружающего его хамства. Но, потихоньку осмелев, он начинает играть по правилам своих душеприказчиков. Ну, может быть, несколько перебарщивает, размазав по потолку экскременты. И «варварства» идиота, и ответный ужас его хозяев у Жолдака одинаково отвратительны. И стоит ли так ужасаться бытовому терроризму юродивого, когда у самих рыльце в пушку?

У Ерофеева насилие Вовы сводило фигурантов «Жизни с идиотом» с ума. У Жолдака безудержный промискуитет правит бал с самого начала, и встреча с идиотом лишь провоцирует героев на осознание низости своего падения. Когда сквозь горькие рыдания Жена произносит кульминационное: «Я люблю Вову», она не признается в чувстве к олигофрену, она скорее признает себя равной ему. Она пытается очиститься от скверны под душем, но вода не способна смыть душевную грязь. В финале, пройдя сквозь горнило ревности (Вова, побывав любовником Жены, становится любовником Мужа), героиня выходит на сцену в виде пускающей кровавую слюну школьницы с белыми бантиками в косичках и остекленевшим взглядом — воплощением поруганной невинности.

К трем ерофеевским персонажам Жолдак прибавляет бессловесную девушку-ангела: ее пытается изнасиловать Муж, она в прямом смысле слова оплакивает деградирующий мир, а под конец понимает, что сама не без греха, — и истово пытается отстирать в жестяном тазу свои замаранные тряпичные крылья. У Жолдака есть и черти — принимающие различные обличья мужики, лихо меняющие каски и спецовки на светские фраки. В самом начале спектакля они заводские прорабы, не летучке пропесочивающие опоздавшего на работу Мужа и приговаривающие его жить с идиотом. Они же оказываются врачами Вовы в дурдоме. Они же постоянно шатаются по сцене, цедя шампанское и нестройными глумливыми голосами выводя моцартовское: «Не довольно ль вертеться, кружиться? Не пора ли мужчиною быть?»

Развитие спектакля не слишком подчинено сюжетной логике и логике вообще — и именно поэтому вызывает столь полярные зрительские оценки (ни о каком другом спектакле в Петербурге не спорили в последние годы так горячо, как о румынской постановке Жолдака). Первые полтора часа выглядят унылой театральной графоманией, и только задним числом торможение и растягивание сценического времени осознается как необходимый режиссеру прием: Жолдаку нужно было дать почувствовать публике размах рассказываемой им истории, где человек — «неудачник и извращенец» — живет в мире с нарушенной бытийной вертикалью, в мире, где черти пьяно угорают в одной компании с ангелом.

Театральная материя «Жизни с идиотом» груба и избыточна даже в сравнении с раблезианством большинства спектаклей Жолдака последних лет. В полном соответствии с законами мистериального жанра режиссер шокирует зрителей натурализмом: сцена аборта показана на видео столь достоверно, что многих в зале откровенно мутит. Молитва «Отче наш» болтается в густом вареве массовой культуры в ее аудио- и видеоизводах (звучит саундтрек с Земфирой, группой Rammstein и вальсом Евгения Доги из «Моего ласкового и нежного зверя»; на экранах крутят мангу из первой части «Убить Билла», Жена имеет портретное сходство с героиней «Прирожденных убийц»). Подчеркнуто профанный материал используется режиссером для созидания почти сакрального действа, о бытии и бытийном он говорит языком современного низового театра. В этом, собственно, и состоит ключевой парадокс «Жизни с идиотом», разделивший зрителей на два непримиримых лагеря. На тех, кто принял режиссерскую игру с театральным трэшем за чистую монету, и тех, кто разглядел за этой игрой библейский по духу сюжет о наших заблудших душах.