«Идиот» Эймунтаса Някрошюса на «Балтдоме»

Слухи о том, что эта постановка станет последней работой мастера, выпустив которую он навсегда оставит театр, уже не кажутся беспочвенными

Имена:  Мариус Някрошюс · Фаустас Латенас · Федор Достоевский · Эймунтас Някрошюс

Шестичасовой «Идиот», мировую премьеру которого в июле сыграли в Вильнюсе, а российскую только что показали в Петербурге на открытии фестиваля «Балтийский дом», кардинально отличается от всего созданного Эймунтасом Някрошюсом в последние годы.

Со времен «Отелло» (2000) театр мастера дышал бытийной стройностью и космической соразмеренностью. Во «Временах года» (2003) и в «Песни песней» (2004) стройность с соразмеренностью окрашивались в разные тона, но от спектакля к спектаклю лишь росли и крепли. Своего апогея они достигли в пронизанном потустороннем покоем «Фаусте» (2006).

На этом фоне «Идиот» особенно сильно выделяется этической и эстетической дисгармонией.

Някрошюс по привычке забрасывает своих героев в какие-то доисторические времена, в пространство судьбы, перед лицом которой человеческий мир выглядит слишком мелким и мелочным: сын-сценограф Някрошюса Мариус создал травестированный образ Петербурга, выстроив на арьерсцене рядок кованых детских кроваток и садовых скамей, из зала смотрящихся игрушечными чугунными набережными.

В уже знакомой някрошюсовской пустоте в «Идиоте» неожиданно слышатся беккетовские обертоны. Ключевая эмоция спектакля — мучительно переживаемое экзистенциальное одиночество. Мышкин и Рогожин по очереди орут свои реплики в микрофон в надежде докричаться хоть до кого-нибудь, но в ответ слышат лишь собственное эхо. В финале они же что есть мочи лупят друг друга кулаками по груди, осознав то, что навсегда остались одни. (Очень похоже на финал «Гамлета» (1997), в котором осиротевший отец бил в погребальный барабан, по-волчьи воя над сыновним трупом.)

В самом начале «Идиота» Някрошюс лишний раз ернически напомнил о том, что его мир давно оставлен Богом. «Родитель мой помер»: реплике Рогожина вторит церковная молитва, кто-то окропляет лица попутчиков святой водой из золоченой чаши — а через секунду оказывается, что это выносили ночной горшок.

В «Идиоте» почти нет места традиционной для спектаклей литовского гения антропоморфности всего сущего, зато порой налицо обратный процесс — оскотинивания человека. Тут вообще много животных. Мышкин тщетно зовет несуществующего котенка, а Фердыщенко мастерит искусственных дятлов (привязал к столбу молоток и дергает за него). Ближе к финалу Ганя Иволгин превращается в жалкую дворнягу, еще раньше толпа вожделеющих Настасью Филипповну мужчин гоняется за ней, как стая бездомных собак: прекрасный образ неприкаянного человечества.

Его дни, по Някрошюсу, сочтены — на пару с композитором Фаустасом Латенасом режиссер превращает «Идиота» в грандиозный обряд отпевания. Рогожин то и дело отмахивается от кого-то невидимого и явно торопящего его: сейчас, мол, сейчас, уже мало осталось. Не находящая себе места массовка спектакля мыкается со свечками в руках. Шумовой лейтмотив спектакля — похоронный перестук.

Текст спектакля — сплошное дежавю. Все эти повторяющиеся пассы мы уже видели, нужно только припомнить, где и когда именно: Рогожин с Настасьей Филипповной взбираются на стол и прыгают с него (см. «Макбета»), Настасья Филипповна и генерал Иволгин гладят Мышкина по лбу, а после втирают оставшуюся на руках благодать себе в лицо (см. «Гамлета»), Рогожин расчесывает Настасье Филипповне волосы и пытается заплести ей косу, а она трясет головой, распуская шевелюру (реплика одной из самых пронзительных мизансцен «Фауста»).

Даже сами герои «Идиота» похожи на персонажей прошлых спектаклей Някрошюса: все они вне зависимости от пола и возраста сохранили детское сознание. Епанчины рады втянуть Мышкина в круговорот своей игры так же, как Дездемона и компания втягивали в нее Отелло.

Някрошюс уже давно замкнут на самом себе, давно разговаривает на им же изобретенном театральном языке. Но в «Идиоте» маниакальная фиксация на когда-то найденных образах и приемах производит болезненное впечатление — от повторения они потеряли смысл и эмоциональную наполненность.

Кажется, режиссер не лукавил, когда на предварявшем премьеру брифинге говорил, что с годами ему все тяжелее ставить спектакли. После просмотра «Идиота» слухи о том, что эта постановка станет последней работой мастера, выпустив которую он оставит театр и уедет на свой хутор, не кажутся беспочвенными.

Усталость Някрошюса — удел, рано или поздно настигающий всех демиургов, созидающих герметичные миры и одушевляющих их своим дыханием. Вопрос лишь в том, означает ли «Идиот» в някрошюсовском поиске конечную точку — или вслед за ним последует начало нового этапа, каким после беспросветного «Макбета» смотрелся «Отелло».

В любом случае «Идиотом» Эймунтас Някрошюс записал в свой актив несколько без преувеличения гениальных сцен. Взять хотя бы начало спектакля: тяжелое болезненное дыхание смешивается с сипом паровозных гудков. Вносящие на носилках князя Мышкина не то таможенники, не то врачи вертят в руках то ли паспорт, то ли историю болезни (или и то и другое одновременно: паспорт как эпикриз) — и, поставив штампы, наконец выпускают героя в большой мир. Который на самом деле оказывается таким маленьким: шаг в сторону — расстрел. Мышкин идет прямо — его останавливает собачий лай, поворачивает назад — раздается невыносимо громкое «Aсhtung!» (невозможно не вспомнить об электрических звонках тридцатилетней давности «Квадрата»)…

Или вот первое появление Настасьи Филипповны. Она входит, закрывает за собой дверь, та снова и снова приоткрывается стоящим сзади Рогожиным, она снова и снова возвращается ее закрыть; прекрасная метафора беспокойного влечения. Настасья Филипповна очерчивает жилище Рогожина магическим кругом; Мышкин войдет, проведет по полу рукой и спросит: «Она уж была у тебя?» Выйдя от Рогожина, Настасья Филипповна нарочно зажмет кончики волос между створок двери — чтобы Парфен их поцеловал…

Незадолго до смерти генерал Иволгин садится на подмостки и начинает грести посуху — словно пытаясь представить, как скоро он поплывет по волнам Леты. Прощаясь, Иволгин-старший напомнит об ушедшей натуре, выломав дверь ногой: сколько в этом жесте мужской силы и сколько отчаяния…

На именинах Настасьи Филипповны рассказывают о самом дурном из дурных поступков. Гости садятся в ряд, но, рассказав о своем грехе, не уходят, а вместе со стулом перемещаются в хвост очереди — человеческие грехи бесконечны и неисчерпаемы…

Настасья Филипповна беременна письмами к Аглае. Она достает пухлый ворох листков из-под платья и кладет его в корзинку, которую качает, как люльку с ребенком…

Ключевая сцена — превращенный в аукцион торг за Настасью Филипповну. «Восемнадцать тысяч — раз…» — вместо молотка героиня топает ножкой по земле, а та отзывается глухими толчками. На первый взгляд это тоже уже было. Но шесть лет назад Лопахин сам вызывал ударами своих предков, сообщая им о покупке вишневого сада, а те ему отвечали. В «Идиоте» столь непринужденного общения с потусторонними силами быть не может. Герои «Идиота», как и герои всех прочих спектаклей Някрошюса, вовлечены в хаос движения исторических и бытийственных сил и не способны понять скрытую в них логику. Но, посмотрев этот спектакль великого литовца, невольно задаешься вопросом: а есть ли она вообще?