Террор – это символ общего хаоса

Через десять лет после 11 сентября ИЛЬЯ АЗАР расспросил философов ВАЛЕРИЯ ПОДОРОГУ, МИХАИЛА МАЯЦКОГО и политолога АЛЕКСЕЯ МАЛАШЕНКО о непонятых уроках терроризма

— Терроризм не изобретение XXI века, но именно в наши дни он стал одной из главных примет времени. Почему?

Валерий Подорога: Причин множество. Но основная, на мой взгляд, это глобализация — процесс, охватывающий сегодня развивающиеся страны с малоэффективными экономиками, но при этом с сильным традиционным культурным укладом, с крайне консервативными религиозными институтами, с большим по численности населением, которое не имеет прав, подобных европейским, да и не борется за них.

По сути, глобализация рассматривается политическими элитами мусульманских регионов мира как вызов их традиционному укладу. Глобализация кажется им новым крестовым походом Запада. Естественно, что реакция может быть только одна — остановить этот процесс, но как? Неготовность мусульманских стран Азии, Африки и Ближнего Востока к полномасштабной войне с Западом придает особую значимость тайной — террористической — войне.

Сила террора — и, прежде всего, исламистского — как раз в том, что на него Запад так и не нашел достаточно эффективного ответа. Правовые и другие культурные и моральные нормы не позволяют более цивилизованным европейским странам упреждающими акциями разрушить замыслы террористов. Ответ Запада остается неадекватным и недостаточным. Кстати, это прекрасно демонстрируют победы/поражения американцев и НАТО в Афганистане и Ираке. А теперь еще и арабские «революции» с их неуправляемым будущим.

Михаил Маяцкий: Не согласен с тем, что это главная примета времени. По-прежнему наша жизнь гораздо в большей степени зависит от менее заметных, менее броских факторов. По-прежнему крот истории делает свою работу тихо. Большие длительности не видны обывателю, но влияют на него, в конечном счете, сильнее, чем такие спектакулярные события, как теракт. И, уж конечно, для нас, как обывателей, остается скрытой связь, существующая между длительностями и событиями.

Собственно, монструозная зрелищность 9/11 должна была компенсировать обилие, привычность, невидимость повседневного террора — физического, экономического, политического, символического (реального или воображаемого — не важно), испытываемого остальным миром со стороны «первого». Одновременно это стало апофеозом зрелищного, апогеем «общества спектакля».

— Стало ли 9/11 поворотным моментом в истории, изменились ли после этого правила игры, как, например, после Первой или Второй мировой войн?

Маяцкий: То, что многое изменилось, — это очевидно. Самое главное — что терроризм показал себя крайне действенным средством межнациональной и межклассовой коммуникации. И это плохой знак. Терроризм служит аргументом, а для кого и образцом. 9/11 как жест выявило свою чудовищную эффективность. Не было более действенного способа заставить заговорить об исламе, ввести в повседневную речь и в повседневно-повсеночные помыслы миллиардов людей целые регионы и категории жителей, которые вообще сроду не попадали на первые полосы.

Провинциальный американец открыл для себя мир, как европеец XVI века открыл Америку. Провинциальный американец — это условная карикатура на среднего западного человека, который особо не вникал в происходящее в мире, но надеялся, что good guys, то есть американские десантники (и, конечно, бойцы невидимого фронта), делают что нужно и где нужно, благодаря чему он может и дальше ни во что особо не вникать. Теперь с этим покончено.

Алексей Малашенко: То, что произошло 11 сентября, — это результат накопления массы факторов, которые Западом просто игнорировались. Начиная с исламской революции в Иране, исламизации палестинского движения сопротивления, ситуации в Афганистане и многих других событий, которые рассматривались в лучшем случае как изолированные эпизоды.

А то, что произошло 11 сентября, как под лупой, высветило все проблемы. После 9/11 стало ясно, что действуют не отдельные бандиты, а возник гигантский исторический, цивилизационный феномен, с которым нам надо жить. Терроризм — это один из признаков того хаоса, который наступил после развала биполярного мира. Да, наверное, биполярный мир был дурным. Но понятным. На его место пришла неразбериха. Будет ли мир однополярным или многополярным? Что такое конфликт цивилизаций? Есть ли он? В настоящий момент это хаос, в котором сложно разобраться. Толком не работает ни одна международная организация, распалось несколько крупных государств, будут распадаться еще. Нет возможности управлять конфликтами, например палестинским. Непонятно, что будет в Афганистане, проблематичен Пакистан, что будет в Турции? Мир неуправляем, и 11 сентября — яркое тому свидетельство.

— Можно ли сказать, что 9/11 и, шире, мировой терроризм изменили жизнь рядовых людей? Появились рамки металлоискателей, тщательный досмотр в аэропортах, вообще санкционированное проникновение спецслужб в частную переписку и жизнь граждан.

Подорога: Мир меняется, когда его охватывает не страх, а УЖАС — та самая пандемия ужаса, возникшая сразу после 11 сентября. Правда, она длилась недолго. Жизнь есть жизнь. Как сказал когда-то один австрийский сатирик: «Человечеству пуля влетает в одно ухо, а в другое вылетает». США создали после 11 сентября достаточно эффективную защиту общества от террористических актов. Во всяком случае, в последние годы там не было никаких значимых терактов. Это стало возможным именно в силу открытости и прозрачности действующих институтов государственной власти, да и всего общества.

Маяцкий: Можно, конечно, долго спекулировать на тему, чего именно хотели добиться Бен Ладен и «Аль-Каида», просчитывали ли они эти «побочные эффекты», но факт, что десять лет спустя дорогостоящая война против терроризма продолжается. Мы все платим за нее временем, потерей определенной privacy, постоянно требующимися от нас усилиями по развеиванию подозрительности, которую мы все вызываем (и покорно согласны, что вызываем обоснованно).

— Что изменилось в общественном сознании? Что делать со страхом? Например, страхом перед женщиной в черном платке в метро.

Малашенко: В западном мире высока цена человеческой жизни, и там, без сомнения, почувствовали свою беззащитность. А в России, где эта угроза выше, ощущение опасности вошло в привычку. Страх проходит, как насморк. Мы к этому привыкли. Кроме того, есть ощущение, что это касается не всей России, а только конкретных регионов. Я знаю это по Уралу, по Дальнему Востоку, где люди считают, что это московское дело.

— Второго такого же резонансного теракта, как 9/11, с таким большим числом жертв, так и не произошло. Получается, антитеррористические меры все-таки дали результат?

Маяцкий: Какие-то попытки были, но они уже избыточны. Это же не маньяки, это — террористы. У них были цели, и эти цели достигнуты: Запад понял язык силы. И понял, что этот язык ответил на его собственную силовую политику. Другая достигнутая цель — страх гложет Запад изнутри.

Другое дело, что Запад продолжает вести нео- или палеоколониальную политику и создавать новые узлы, разрубить которые будет тем более соблазнительно, что развязать сложно. То есть терроризм отнюдь не упразднен, что, в свою очередь, оправдывает новые вложения в антитеррор. Не говоря уже о конфликте на Ближнем Востоке, который чрезвычайно плодотворен по части производства ресентимента, ненависти, ярости. То, что через десять лет после 9/11 нет никаких серьезных перемен на Ближнем Востоке, — это самый большой скандал современной международной политики.

— Насколько верно мнение, связывающее терроризм с исламом, мусульманами? Большинство взрывов действительно осуществляется мусульманами. Какие перспективы окончания эры терроризма, если радикальный ислам продолжает проникать на Запад? Можно и нужно ли предпринимать что-то для ограничения притока мигрантов из исламских стран?

Подорога: Конечно, террористическая грибница пополняется смертниками-террористами из числа эмиграции, часто исламистского толка (хотя это и не обязательно). И как мы убеждаемся каждый день, напряжение в Европе растет повсеместно, как и в России. Понятно, что Запад никогда не примет исламский путь и не откажется от христианских основ.

Европейская цивилизация сегодня подвергается «мирной» экспансии народами и этносами других культур. И никакая европейская политика интеграции уже не в силах остановить этот процесс саморазрушения европейских институтов справедливости (а об ассимиляции вообще не может быть речи).

Маяцкий: Совсем недавно, несколько десятилетий назад, умы занимал терроризм леворадикальный. Имеется, конечно, и праворадикальный — недавние события в Норвегии. И региональный — баски, и конфессиональный — католики в Ирландии. Я не вижу, почему именно к исламским странам нужно применять какую-то особую политику только из-за того, что терроризм достиг своих целей. А именно: ничтожное меньшинство смогло произвести эффект, несопоставимый со своим количественным присутствием.

К тому же ситуация неизбежно начнет меняться — и там, и здесь по отношению к «там» — после арабских революций. Есть, конечно, опасность фундаменталистской реисламизации. Но ислам тоже изменился, и те исламисты, которые хотят участвовать во власти после свержения «стабилизирующих» режимов, уже далеко не все того фундаменталистского пошиба.

Малашенко: Ислам всегда был политизирован и утверждает, что весь мир в итоге должен быть мусульманским. Пока же история показывает, что мусульманский мир экономическое и политическое состязание с Западом прозевал. Мусульмане бегут на Запад, чтобы жить лучше. К тому же после войны провалился алжирский и египетский социализм. Идею создавать исламскую альтернативу лучше всего отражают радикалы, а радикалы, в свою очередь, наиболее театрально непримиримо представлены террористами. Это не значит, что все мусульмане одобряют терроризм; наоборот, многим он мешает жить. Но сама идея исламской альтернативы живет. Мотив мести за свои неудачи — вот вам и терроризм. Есть частные варианты Кавказа, но как универсальная идеология это есть везде.

— Ислам продолжает радикализироваться?

Малашенко: Все идет в этом направлении. Возьмем «арабскую весну». Когда все кричали в восторге про демократию, было очевидно, что будет второй исламский раунд. Говорили про молодежь, восставшую против режима через Facebook, а кончилось все тем же. В Египте братья-мусульмане создали ведущую партию и разгромили израильское посольство. Тяжелейшее состояние в Йемене; если в Сирии уйдет Башар Асад, то и там будут братья-мусульмане. Не говоря уже про Иран, Афганистан, Пакистан, чудовищную исламизацию Турции. В европейском восприятии, основанном на секуляризме, это девиация, болезнь. Но это не болезнь, это тенденция.

— Это ведет к усилению исламофобии?

Малашенко: Когда говорят про крах мультикультурализма, речь идет именно об эмигрантах-мусульманах. В Швейцарии не хотят строить минареты, в Голландии четыре года назад самым популярным именем было Мухаммед; сейчас, по-моему, это самое популярное имя в Бельгии. Норвежские события — это, в конечном счете, косвенная, опосредованная реакция на то, о чем мы говорим.

Мусульмане откровенно заявляют: сейчас мы местами создаем в Европе шариат, но это временно, потому что когда-нибудь мы будем там большинством. Всем известно, что рост мусульманского населения гигантский. И, надеюсь, до результатов того, к чему это приведет, я не доживу.

— В России терроризм фактически стал рутиной, как в Афганистане, Пакистане или Ираке. Как вы можете описать изменения в российском обществе, к которым привела эта «рутинизация» терактов?

Маяцкий: В Европе и Америке судорожно-реактивная перестройка общества, переход его фактически на военные, антитеррористические рельсы, частичное введение чрезвычайного положения вызвали волну тревоги, что безопасность обойдется гражданам слишком дорого. Все должны были согласиться считаться чуть-чуть террористами — во имя безопасности. Уважение к личности было временно подвешено, взято в скобки. Пока надо выжить — уважать вас мы будем потом. Многие, и не только левые, но и, например, либералы, сочли, что жертва слишком велика.

В приученной к бесправию России такая волна тревоги пока невозможна. Если даже в Америке, и особенно в Латинской Америке, популярна теория заговора, что, дескать, 9/11 сфабриковано всесильными спецслужбами, ибо там широко известно, на что способны спецслужбы, то, разумеется, сходные подозрения в России куда более распространены, так как здесь нет не только разделения властей, но и никакой грани между пироманами и пожарными.

Подорога: Трагедия Беслана вполне сравнима и по количеству жертв с 11 сентября, и по качеству совершенного преступления против человечности. Вот та цепь терактов, которую пережила на тот момент Россия: 23 октября 2002 года — «Норд-Ост», 5 июля 2003 года — рок-фестиваль «Крылья», 9 декабря 2003 года — «Националь», 6 февраля 2004 года — вагон метро между станциями «Автозаводская» и «Павелецкая», 24 августа 2004 года — два пассажирских самолета, 31 августа 2004 года — взрыв у станции метро «Рижская», 1—3 сентября 2004 года — Беслан.

Цель этого непрерывного террористического действия — власть. А жертва — это ведь не власти, а обычный человек, спешащий на работу, отводящий своих детей в сад или в школу. Террористы, прибегая к все более бесчеловечным, массовым акциям устрашения, ведут жуткий диалог с нынешним политическим режимом. Я хочу сказать, что тот, кто первый приносится в жертву, не имеет в этом кроваво-убойном диалоге никакого права голоса, не ждет проявления благородства и человечности ни со стороны террористов-бандитов, ни со стороны коррумпированной власти. На политической сцене мы видим только двух этих реальных игроков: террористов и власть. Каждый гражданин превращается ими в потенциальную жертву.

Современное российское общество полностью деморализовано, погружено в апатию из-за утраты ценностей, самого будущего; можно сказать, что оно самоустранилось и не участвует ни в какой публичной политике. Теракты получили сегодня свою натуральную форму и мимикрировали под техногенные и природные катастрофы. Обывателю уже все равно, чьей жертвой быть завтра — стихийного бедствия или террориста. Основные причины апатии легко видны в краткой перестроечной истории; события, которые длятся и чья разрушительная мощь до сих пор столь травматична, — это штурм Белого дома и начало войны в Чечне.

Я уже не говорю о самом общественном и политическом климате, который тогда сложился и оказался тем отрицательным опытом, в который мы вовлечены непроизвольно, почти как заложники и жертвы. Политический режим перешел мгновенно в состояние стагнации и потерял темп демократических преобразований. И этот «переворот» произошел на наших глазах: власть совершила свой выбор — она вернулась к середине 90-х годов к прежней авторитарной форме правления.

Власть сменила адрес легитимации. Теперь идеал обустройства властного бюрократического аппарата уже не гражданское общество, со своими естественными правами, ценностями, институтами, и не выборы — а сам авторитарный режим в лице своего «национального лидера», который в силу своей неизбираемости, неприкасаемости и есть источник всякой легитимации сегодняшней власти. Это высший уровень политического солипсизма: как в животном мире встречаются особи, способные к самооплодотворению, так и в политическом мы часто встречаем режимы, которые не могут найти себе равной пары…

Усиление террора по определению должно приводить ко все большей концентрации власти в одних руках. Автократия неизбежна, ведь она толкуется самой властью как вынужденная мера. Обычно полагают, что террор как-то связан с молчаливым большинством, с самим обществом, чья жажда потреблять и развлекаться, чья социальная пассивность и небрежение политикой приводят к тому, что терроризм оказывается направлен не на власть, а на само общество. Бодрийяр, например, считает, что в потворстве терроризму следует винить само западное общество.

— Нет ли предпосылок к тому, что террористический акт становится универсальным способом прославиться? Громко хлопнуть дверью или просто отомстить — решить проблемы? В качестве примера можно привести белорусского террориста.

Подорога: Террор, или, точнее, террористическое сознание — это особое мировое растение, которое прорастает даже через асфальт самых современных систем безопасности. Это растение корневое, ризоматическое, подземное; подобно грибнице оно выпускает свои нити в самых неожиданных местах, но с той же силой поражения всего живого. Я бы сказал, что теракт перестал быть предсказуем, поскольку его совершают различные группы, сообщества, а также полубезумные одиночки. Кто мог ожидать, например, что такое чудовищное преступление, как взрыв детской поликлиники в Оклахома-Сити (1995), будет совершено «своими» — американскими правыми. Или норвежский одиночка Андерс Брейвик, с его крайне продуманным и хладнокровным массовым убийством — тоже «свой».

— Что будет дальше? Оружие массового поражения в руках террористов? Возможен ли сценарий, при котором терроризм практически сойдет на нет?

Маяцкий: Терроризм, увы, не исчезнет в обозримом будущем. Приходится надеяться на уже происходящую перекройку геополитэкономической карты мира, в частности, на форсированное вовлечение условного Юга — Африки, а также арьергарда арабского мира — в мировую экономику, которое сегодня стимулируется инвестициями и менеджментом восходящих или младоиндустриальных стран. Приходится  надеяться, что новый, глобалистский колониализм Китая, Индии, Бразилии и так далее не будет иметь такого долгого послевкусия, как колониализм западный. Чьим несомненным отголоском и является печальное событие, память о жертвах которого мы сегодня чтим.

Малашенко: Я думаю, что будут теракты и похлеще, чем 9/11. Это вопрос времени. Существует проблема появления у террористов ядерного оружия, еще не пробовали отравление воды, химию. Катастрофические события будут происходить. Ведь 9/11 никто не мог предвидеть 20 лет назад.​

Ссылки

• Константин Крупницкий, Егор Сковорода. Я был в падающем Всемирном торговом центре, 06.01.2011