The Little Black Boy

МАРИЯ СТЕПАНОВА о певце, пропустившем через себя все токи ХХ века, но умершем от болезни, не сравнимой ни с одной из известных

Имена:  Майкл Джексон

Все кругом говорят, что к музыке это не имеет никакого отношения. Другие все, числом поменьше, сообщают, что им эта смерть и вовсе сбоку припека — не тревожит, не печалит ничем, не занимает до такой степени, что даже хочется об этом поговорить. К своим пятидесяти Майкл Джексон давно перешел из исторического времени в доисторическое, в юрский парк звероящеров и сирен, где от Пресли до Каллас, как до смерти, четыре шага. Судя по опросу, впопыхах проведенному OPENSPACE.RU, для мастеров культуры Джексон, как сказал когда-то поэт-концептуалист про Бродского, «чужое начальство». Вот и это начальство умерло. Who cares?

Обещанный грандиозный концертный марафон (50 выступлений на лондонской сцене О2) еще дразнил воображение, но на какой-то нехороший лад. Заключались пари, словно на скачках или на боксерском поединке (на котором концерте Джексон сломается, на какой минуте свалится). Впрочем, ничего нового тут не было: способ, которым он удерживал внимание публики, не имел отношения к его прямой профессии, да и не им был изобретен. Старомодные мягкие игрушки из артистической детской (секс, наркотики, алкоголь), простые и скромные механизмы саморазрушения, здесь не сработали бы. Любимая игра ХХ века — игра в точное знание; вопрос, который в ней решается: как далеко может зайти эксперимент, который человек проводит над человеком; можно и над собой. Джексон, кажется, последний игрок на крупные ставки, оставшийся нам от того времени, и его похороны обещают стать последними проводами века.

Его история стягивает в общий узел большую часть одержимостей и маний, которыми страдал этот самый век. Странно, что едва ли не все они сумели угнездиться в одном теле, как выяснилось, не самом выносливом, приводя с собой, как евангельские бесы, все новых товарищей. Ключевые слова джексоновского сюжета — расовый вопрос, евгеника, пластическая хирургия, педофилия, игромания, система звезд, миф о детской невинности, миф о вечной молодости, миф о немыслимом разврате, судебная и налоговая система США, таблетки, таблоиды, космические одиссеи, биологическое отцовство и суррогатное материнство, перечень далеко не полный, мы еще к нему вернемся. Плюс одиночество, одиночество, одиночество. Какая уж тут музыка, без нее можно было бы обойтись. Мы знаем его не поэтому.

Это в романе Стругацких герой спрашивает собеседника-инопланетянина: что народ голованов думает про такого-то? Ничего не думает, отвечает голован, он его ЗНАЕТ. В суммарном теле земной культуры место Такого-то занимает Майкл Джексон. Все главные виды душевных язв и болячек, встречающихся у землян нашего времени, были опробованы им на себе: в предельных дозах, при ярком свете, в почти лабораторных условиях. Вспомнить нас — вспомнить его. Он — главный объект столетия, его подопытный кролик, успевший поучаствовать в десятках экспериментов и почетно павший под грузом очередного. Подлинная работа, которую Майкл Джексон совершал в культурном поле, относилась не к искусству, а к антропологии, напоминала миссию Белки и Стрелки и выполнялась примерно с той же степенью осознанности. Он реализовывал чужие желания, осуществлял коллективную мечту о невозможном-пугающем-запретном, о личном дерзновении и выходе за пределы допустимого. Мечта старинная, но с каждым новым веком ее границы раздвигаются все шире и шире. Сто с чем-то лет назад ее блеск и нищету персонифицировал Оскар Уайльд, судьба которого с подозрительной лихостью рифмуется с джексоновской: быстрый успех, двусмысленная газетная слава, скандальный судебный процесс, слухи, папарацци, предательство близких, скорая смерть. Но если в уайльдовские времена пределом возможного дерзновения были зеленая гвоздика в петлице или зеленый юнец в постели, за сто лет ставки взвинтились, а мечты переменили направление и природу. Изменилась и одна из самых старинных: мечта об успехе.

Ее новая разновидность — мечта о красоте, ставшая в ХХ веке мировой круговой порукой, паролем, на который откликаются все и каждый: без разбору, без оглядки на возраст и пол. Ее благая весть, размноженная кинематографом, выставляет на всеобщее обозрение новое небо, новую землю, новую расу — двумерный мир совершенства, сверхчеловеческую, райскую белизну, до крахмального сияния подсвеченную софитами, абсолютную, божественную невинность, какая бывает лишь у детей и животных, да и то в диснеевских мультфильмах. Строго говоря, это мечта об иной природе, об априорном совершенстве, которым нельзя обладать, в отношении которого существо земной породы может находиться лишь в позиции смотрящего: стоять андерсеновской девочкой со спичками перед освещенным окном или говорящим экраном. В нашем случае точней будет говорить о блейковском черном мальчике, тоскующем по белизне: «…белый мальчик — ангел светлоликий, Я чёрен, словно света я лишён» (The Little Black Boy). Белый ребенок не теряет божественной природы и в раю; даже там с ним можно постоять рядом, прикоснуться к серебристым волосам, заслужить и разделить его любовь — но не стать им; этого нельзя и там.

Как это нельзя?! И вот тут мы получаем на руки другую утопию Нового времени — а в каком-то смысле и всей европейской цивилизации: религию преодоления, труда и победы, труда и награды. Девятнадцатый век отполировал ее до невыносимого блеска, двадцатый поставил ей на службу весь свой впечатляющий арсенал: смену политических систем, конармию политкорректности, науку, технику, медицину, медийные витрины и зеркала. С особенной наглядностью этот сюжет демонстрируется в Америке: дети-трубочисты выходят в люди, солдаты становятся генералами, вчерашние рабы — избирателями, дурнушки — фотомоделями. Если будешь стараться как следует, добьешься чего угодно, терпение и труд все перетрут, молодым везде у нас дорога.

Маленький Майкл Джексон — воплощенный политкорректный послевоенный миф; еще не король, но уже королек, птичка певчая. Сладкоголосая птица юности, афроамериканский мальчик-куколка, шоколадный заяц: кудельки, щеки-мячики, голос девушки из церковного хора. Налицо сбыча мечт, реализация всех метафор, моментальная удача, истерическое историческое торжество — вот он, век просвещения, вот оно, общество равных возможностей.

Блейковский черный мальчик выходит в люди, и жмет руку белоснежной Леди Ди, и женится на дочке белого короля. Но главная, подспудная, тщательно скрываемая мечта у него другая, и с жизнью она несовместима: он сам хочет стать сыном белого короля. {-page-}

Дело не в том, что в уайльдовские времена пределы допустимого были куда ближе. У Джексона, как у любого идола из медийного пантеона, были все шансы реализовать любые запретные мечты, свои или заемные, выйти во славу самореализации за грань допустимого в любом понимании: общества, толпы, собственной семьи, сделать возможным почти всякое невозможное. Но похоже, что как раз это ему было неинтересно. То, чего захотел для себя Джексон, гораздо радикальней; его задачей было не осуществиться, а пресуществиться. Не изменить себя, а стать другим, предельным не-собой. Белокожим, белокурым, нестареющим, неувядающим, бессмертным.

Спасая собственную душу или подвергая ее вечному проклятию, Уайльд относится к себе с крайней и даже бескрайней серьезностью. Джексон подходит к «я», как к исходному материалу, над которым предстоит серьезно поработать. Его сокрытый двигатель — желание быть тем, кто милее, румяней, белее. Оказаться по ту сторону собственной кожи. Не «брать свое», не «выбрать чужое», а этим чужим СТАТЬ. Это слово ключевое: за ним стоит вера в терпение и труд, в то, что до всего на свете можно доработаться, дотянуться, достучаться. Она, кажется, умерла вместе с ним, одним из своих последних рыцарей.

Потому что оказаться тем, кем хочешь казаться, нельзя. Никакие перемены не обладают нужной убедительностью, ничто не гарантирует полной переброски. Асимптотическая кривая, вечно приближающаяся к координатной оси, никак не может с нею совпасть.

Но работа по перековке человека в сверхчеловека продолжается. Внешней (поверхностной, проходящей по грани кожи) белизны недостаточно, она должна быть абсолютной, божественной или инопланетной, ей должны соответствовать жизнь и судьба. Для Джексона наступает эра преувеличенной, неправдоподобной невинности: только детские книги читать, только детские думы лелеять. Продолжение известно: отказ стареть, то есть катить в обратную сторону по движущейся лестнице самосовершенствования, становится отказом взрослеть; мы к этой логике уже привыкли, но Джексон побывал там одним из первых. Дальше его история становится поучительной мультяшкой, повествующей о том, «как это бывает».

У мечты о возвращении в детскую тоже длинная традиция и хорошая генеалогия. Острова блаженных обживали многие мальчики мировой литературы (так уж вышло, что этот миф мужской, девочки там как-то не приживаются) — и Пиноккио, и Питер Пэн, владелец первого Neverland’а. Еще у нее серьезное представительство во взрослом мире, от Блока и Ницше с их «артистами» и смеющимися сверхчеловеками, до мандельштамовских детей, играющих с Отцом, и хора играющих детей из «Лолиты». В этой детской, правду сказать, перебывал весь прошлый век, отчаянно пытавшийся отвернуться от собственного старения, пока в homo ludens или кидалта не превратился каждый второй.

У этой схемы тоже есть логический предел, и Джексон добрался до него задолго до того, как и эта мечта стала общинной собственностью. На ее границе стоит новый, купленный на последние, джексоновский Неверленд, до потолка забитый игрушками. Вокруг дома резвятся зайчики и трепетные лани, а в дом потихоньку приводят маленьких детей — поиграть с людоедом. Нация припала к телевизорам: сожрет ли он крошку на этот раз или не решится? Ворота пикетирует возмущенная или сочувственная общественность. Там, в доме, живет кто-то, выползший из романов Стивена Кинга, очередное «оно» в красном, черном и золотом, почти уже без лица, но с несмываемой улыбкой. Детка, давай поиграем? Эта неуправляемая тяга к детям, вызывавшая на себя обвинения в педофилии, похожа скорей на отчаянную попытку мимикрии; словно, потрогав руками живое и теплое, можно вобрать в себя лишний день или час, а искупавшись в кипящем молоке — выскочить на волю молодым козленочком. Детей (или к детям) он хотел отчаянно, до такой степени, что завел себе собственных, почти совсем своих (их биологическим отцом он, кажется, все-таки не был), и назвал их, как щенков от хорошего производителя, Принцем Майклом I и II. Возможно, дело в том, что никто другой уже не захотел бы с ним играть.

Сколько-то пластических операций, барокамеры, медикаменты, маска, истонченные до небытия лицевые ткани, тело, на глазах теряющее вес. Такая последовательность в обращении с собой, помимо привычного отчаяния, требует хотя бы минимальной осознанности. Но именно в ней его никак не заподозришь. Об этой судьбе приходится говорить в страдательном залоге, при свете обреченности, невинности и неведения, как если бы мы имели дело с бессловесным животным или книжным героем, лишенным права на перемену участи. Кажется, что он так и продвигался к выходу, переходя от желания к желанию, как ребенок от игрушки к игрушке или шахматная фигура от клетки к клетке, лунным шагом, с лицом сомнамбулы. Где-то на середине этого пути Джексон оказался на территории современного искусства; но вряд ли он согласился бы с тем, что именно ему и служил, делая собственное тело объектом эксперимента, организатором которого не являлся. Его последовательный, подневольный, бессмысленный радикализм пугает и поражает тем больше, что проявлен вдали от пространства, где опыты такого рода стали нормой; за рамками любого искусства или представления об искусстве; на небезопасном островке предельного одиночества. Там он и вел свой непреднамеренный и кроткий поединок с Богом, пытаясь добела отмыть блейковского черного мальчика средствами современной науки, плавно выводя себя все дальше за грань привычного нам представления о человеческом.

Но и к расе полубогов, тех, кого Набоков называл саламандрами судьбы, способных выходить сухими из любой воды и мокрыми из огня, он так и не стал принадлежать. Многие из его современников такими были от роду; многим удалось к этому образцу приблизиться post mortem. В поп-мартирологе столетия были смерти погромче и, что называется, благообразней. Но такой — душераздирающе нелепой, невыносимо печальной — я не припомню; и здесь должен быть какой-то урок. Но какой урок можно вынести из смерти ребенка?


Еще по теме:
MJ, 02.07.2009
Выбор OPENSPACE.RU: видео про Джексона, 02.07.2009
Последний лунный шаг, 26.06.2009