История гражданского неповиновения от Сократа до Мартина Лютера Кинга

Лекция, прочитанная ТАМАРОЙ ЭЙДЕЛЬМАН в лагере протестующих на Чистых прудах

Лекция, прочитанная 12 мая перед лагерем «ОккупайАбай», была расширена и исправлена автором для OPENSPACE.RU.


Понятие гражданского неповиновения обычно связывается со второй половиной XIX века и веком XX, тем более что его ввел в обиход американский писатель Генри Дэвид Торо в 1848 году. Но в то же время надо вспомнить слова Махатмы Ганди: «Truth and non-violence are as old as the hills» («Правда и ненасилие существуют столько же, сколько и эти холмы»). И действительно во все времена находились люди, которые пытались мирным путем противостоять государственному насилию.

Американский философ Рональд Дворкин выделил три типа гражданского неповиновения. Integrity-based («основанный на честности») — люди отказываются повиноваться законам, которые они считали аморальными (так, Лев Толстой протестовал против смертной казни или военной службы). Justice-based — «основанный на правосудии» — люди протестуют против закона, который, с их точки зрения, не соответствует Конституции (так, американские активисты 50-х и 60-х сражались против законов южных штатов, противоречащих федеральным решениям). И, наконец, policy-based — «основанный на политике» — законам не подчиняются, пытаясь изменить неверную политику государства (так действовали в какой-то мере борцы за независимость Ирландии).

Все эти три типа гражданского неповиновения объединяет готовность человека к сознательному отказу от выполнения закона при ясном понимании всех возможных последствий такого поведения. По сути, гражданское неповиновение предполагает, что личная ответственность человека за происходящее может оказаться важнее необходимости подчиняться букве закона.

Один из первых случаев гражданского неповиновения зафиксирован Софоклом. Весь сюжет его трагедии «Антигона» — не что иное, как история гражданского неповиновения. Оба брата Антигоны, Полиник и Этеокл, погибли в сражении. Этеокл погиб, защищая родные Фивы, а Полиник привел на родину врагов. Дядя Антигоны, Креонт, правитель Фив, приказывает с почестями похоронить Этеокла, но тело Полиника оставляет непогребенным, пригрозив смертной казнью тому, кто нарушит это распоряжение. Но Антигона не может оставить непогребенным брата. В разговоре с Креонтом она ясно формулирует основную идею гражданского неповиновения.

Креонт:
— А ты мне отвечай, но не пространно,
Без лишних слов, — ты знала мой приказ?

Антигона:
— Да... Как не знать?
Он оглашен был всюду.

Креонт:
— И все ж его ты преступить дерзнула?

Антигона:
— Не Зевс его мне объявил, не Правда,
Живущая с подземными богами
И людям предписавшая законы.
Не знала я, что твой приказ всесилен
И что посмеет человек нарушить
Закон богов, не писанный, но прочный.
Ведь не вчера был создан тот закон,
Когда явился он, никто не знает.
И, устрашившись гнева человека,
Потом ответ держать перед богами
Я не хотела. Знала, что умру
И без приказа твоего, не так ли?
До срока умереть сочту я благом.
Тому, чья жизнь проходит в вечном горе,
Не прибыльна ли смерть? Нет, эта участь
Печали мне, поверь, не принесет.
Но если сына матери моей
Оставила бы я непогребенным,
То это было бы прискорбней смерти;
О смерти же моей я не печалюсь.
Коль я глупа, по-твоему, — пожалуй,
Я в глупости глупцом обвинена.

Антигона утверждает: есть законы, которые значат больше, чем законы, защищаемые государством. Это законы совести, чести, человеческого достоинства.

Сократ, наверное, удивился бы, узнав, что стал предметом лекции о гражданском неповиновении. Он всегда подчеркивал, что был законопослушным гражданином. Всю жизнь он старательно выполнял свои обязанности, служил в армии и, даже ожидая казни в тюрьме, отказался бежать, объяснив своим ученикам, что не хочет разрушить все законодательное здание.

«Если бы, чуть только собрались бы мы отсюда удрать — или как бы это там ни называлось, — вдруг пришли Законы и Государство, стали и спросили: “Скажи-ка, Сократ, что это ты задумал делать? Не замыслил ли ты этим своим поступком, который собираешься совершить, погубить нас, Законы, и все Государство, насколько это от тебя зависит? Или, по-твоему, еще может стоять целым и невредимым то государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы, но по воле частных лиц становятся недействительными и отменяются?”» (Платон. «Критон»). Дальше Сократ подробно объясняет, какие претензии предъявили бы ему Законы. Он ведь не возражал против них, когда они определяли то, как воспитывали его родители, то, как он жил в Афинах. Они защищали его, и он никогда не выступал против них, никогда ими не возмущался и не уехал в другой город, хотя никто не лишал его этой возможности. Значит, теперь, когда один из этих законов применили против него, он не может бежать, так как это означало бы отрицание всех афинских законов вообще. Сократ заплатил жизнью за это убеждение, он выпил чашу цикуты, простился с родными и умер, окруженный плачущими учениками, которых успокаивал, объясняя, что хоронить они будут только его тело, а он сам, Сократ, будет уже где-то совсем в другом месте. В последний момент, когда тело его уже холодело, он вспомнил об одном невыполненном обязательстве: он умирал от яда, и поэтому нужно было принести искупительную жертву богу врачевания Асклепию. Поэтому последними словами Сократа были: «Мы должны Асклепию петуха, так отдайте же, не забудьте».

Но историю о законопослушном Сократе можно повернуть и под другим углом. По сути дела, он говорил вот о чем: если ты не протестуешь против существующих законов, это означает, что ты несешь за них ответственность, даже если ты далек от политики. Сам Сократ, как мы знаем из платоновской «Апологии Сократа», всегда исходил из того, что его совесть, его представления о добре и зле важнее, чем повиновение законам государства. Когда его привели на суд, обвинив в развращении молодежи, которую он якобы учил протесту и неверию, Сократ заявил следующее:

«Даже если бы вы меня отпустили и при этом сказали мне: на этот раз, Сократ, мы не согласимся с Анитом и отпустим тебя, с тем, однако, чтобы ты больше не занимался этим исследованием и оставил философию, а если еще раз будешь в этом уличен, то должен будешь умереть, — так вот, говорю я, если бы вы меня отпустили на этом условии, то я бы вам сказал: “Желать вам всякого добра — я желаю, о мужи афиняне, и люблю вас, а слушаться буду скорее бога, чем вас, и, пока есть во мне дыхание и способность, не перестану философствовать, уговаривать и убеждать всякого из вас, кого только встречу, говоря то самое, что обыкновенно говорю: о лучший из мужей, гражданин города Афин, величайшего из городов и больше всех прославленного за мудрость и силу, не стыдно ли тебе, что ты заботишься о деньгах, чтобы их у тебя было как можно больше, о славе и о почестях, а о разумности, об истине и о душе своей, чтобы она была как можно лучше, — не заботишься и не помышляешь?” …Вот почему я могу вам сказать, афиняне: послушаетесь вы Анита или нет, отпустите меня или нет — поступать иначе, чем я поступаю, я не буду, даже если бы мне предстояло умирать много раз».

Суд в Афинах был устроен довольно демократично: 500 судей выбирали по жребию из обычных афинских граждан. Тот, кто предъявлял обвинение, сам его и обосновывал, и обвиняемый тоже защищал себя сам. Поэтому обвинители Сократа опасались, что он своими речами сможет легко убедить судей. Но Сократ как будто нарочно провоцировал. Он объяснял судьям, что так же, как овод, который постоянно будоражит быков и не дает им успокоиться, он не даст успокоиться жителям Афин, которых обращает к добру и правде. Раздраженные простые ремесленники и торговцы признали его виновным. После этого Сократ должен был по афинским законам сам назначить себе наказание. Это была своеобразная проверка на степень раскаяния. Друзья советовали Сократу назначить себе большой штраф и таким образом косвенно признать свою вину. Ученики легко собрали бы нужную сумму. Вместо этого Сократ заявил, что за свои труды приговаривает себя к обеду в Пританее. Пританей — это место, где заседали афинские чиновники, пританы. Обед в Пританее обычно устраивали в честь победителя на Олимпийских играх. Вот к этому почету Сократ себя и приговорил. Разъяренные судьи вынесли ему смертный приговор.

На что Сократ им спокойно ответил: «От смерти уйти нетрудно, о мужи, а вот что гораздо труднее — уйти от нравственной порчи, потому что она идет скорее, чем смерть. И вот я, человек тихий и старый, настигнут тем, что идет тише, а мои обвинители, люди сильные и проворные, — тем, что идет проворнее, — нравственною порчей. И вот я, осужденный вами, ухожу на смерть, а они, осужденные истиною, уходят на зло и неправду; и я остаюсь при своем наказании, и они — при своем. Так оно, пожалуй, и должно было случиться, и мне думается, что это правильно… Но вот уже время идти отсюда, мне — чтобы умереть, вам — чтобы жить, а кто из нас идет на лучшее, это ни для кого не ясно, кроме бога».

В судьбе Сократа содержится еще один урок, важный для развития гражданского неповиновения. Сократ заявил на суде, что его «даймоний», его «ангел-хранитель», как мы сказали бы сегодня, советует ему не занимать государственных должностей, потому что если государство правит несправедливо, то честному человеку на государственной должности не выжить. Один раз Сократ занимал некую выборную должность, и как раз в это время в Афинах установилась тирания Тридцати. Правители вызвали к себе нескольких человек, в том числе и Сократа, и приказали им привезти с острова Саламина человека, которого должны были казнить. Все покорно отправились исполнять приказание, кроме Сократа, который повернулся и ушел домой. Если бы вскоре тиранов не свергли, Сократ заплатил бы за этот отказ жизнью. Отсюда — важный вывод. Очень часто на гражданское неповиновение были способны люди, которые отказывались участвовать в жизни государства. Гражданское неповиновение — это борьба частных лиц, делающих личный выбор.

{-page-}

 

Еще в древности был заложен и другой вариант гражданского неповиновения: полное отрицание каких-либо норм и правил. Так вел себя Диоген, которого Платон называл «Сократом, сошедшим с ума». Диоген и правда вел себя как безумец. Он, как мы знаем, жил в бочке, вернее, в глиняном пифосе, просил Александра Македонского не загораживать ему солнце, называл себя «собака Диоген», просил милостыню у статуй, летом валялся на раскаленном песке, зимой прижимался к мраморным холодным изваяниям, ходил с фонарем и говорил: «Ищу человека» — а когда люди приходили, набрасывался на них с палкой со словами: «Я звал людей, а не дерьмо». Казалось бы, он просто сумасшедший. Но это было абсолютно продуманное поведение. Диоген — своеобразный «хиппи» Древнего мира, с него начинается традиция полного отрицания общепринятого порядка. Девизом Диогена и других киников можно считать слова: «Лучше быть животным, чем человеком, лучше быть рабом, чем свободным, лучше быть бедным, чем богатым, лучше быть варваром, чем эллином». Для древних греков они звучали полным бредом. Их идеалом, конечно же, был здоровый, богатый, свободный грек. И вдруг Диоген выворачивал все наизнанку, он отрицал то, на чем основывалась жизнь античного полиса. Диоген являл гражданское неповиновение, доведенное до предела.

В течение многих последовавших за античностью веков гражданского неповиновения в его ненасильственной форме практически не существовало. Хотя в какой-то мере им было поведение первых христиан, которые не сопротивлялись своим мучителям, отправлявшим их на съедение диким зверям. Таковы знаменитые слова святой Бландины из Лиона. Когда ее подвергали ужасным пыткам, она, по словам автора жития, все время повторяла одну фразу: « Мы христиане, мы не делаем ничего дурного». Это тоже вариант гражданского неповиновения.

Но в общем и целом в течение примерно двух тысяч лет все те, кому не нравилась власть, сразу же хватались за оружие. Так продолжалось до XVIII века, то есть до того периода, когда начало возникать гражданское общество в его теперешних формах. Вместе с ним стало возрождаться и гражданское неповиновение. Одним из первых его примеров была знаменитая клятва в Зале для игры в мяч.

В 1789 году Людовик XVI после полуторавекового перерыва созвал Генеральные штаты в надежде справиться с финансовым кризисом, терзавшим страну. Генеральные штаты во Франции были представлены духовенством, дворянством и третьим сословием, буржуазией. В рамках Генеральных штатов представители буржуазии выступили с требованиями, на которые король не хотел соглашаться. В результате третье сословие и присоединившаяся к ним часть дворян и духовенства объявили себя Национальным собранием и заявили, что они выражают интересы всего французского народа и могут начать работать над составлением Конституции. Людовику это, безусловно, не могло понравиться. В это же время умирает его сын, а во время королевского траура по традиции должны быть отменены все публичные мероприятия. Но депутаты расходиться не собирались. В один прекрасный день они явились в Зал малых королевских забав в Версале, где проходили их собрания, и обнаружили дверь закрытой. На ней висел королевский приказ, повелевавший им разойтись. Депутаты в растерянности пошли по аллеям Версальского парка и через некоторое время обнаружили там пустой и открытый Зал для игры в мяч, куда они зашли и где дали свою знаменитую клятву, запечатленную на картине Жака-Луи Давида: не расходиться, пока не выполнят свой долг перед народом. Через три дня король прислал к ним посланца, который еще раз приказал депутатам разойтись. Ему ответил граф Мирабо: «Вы, тот, кто не имеет права находиться здесь среди нас. Отправляйтесь к вашему господину и передайте ему, что мы не уйдем». Мы знаем, конечно, что потом разразилась кровавая Великая французская революция со всеми ее благодетельными и ужасными последствиями, но в начале ее мы видим как раз один из ранних примеров гражданского неповиновения.

Прошло еще несколько десятилетий, и в США, в городе Конкорд штата Массачусетс, родился человек по имени Генри Дэвид Торо. Он получил университетское образование, некоторое время пытался работать учителем, но быстро понял, что его призвание — литература. Именно Торо первым в XIX веке не только сформулировал теоретические принципы гражданского неповиновения, но и применил их на практике. Для Торо государство и собственность — это зло. Всю жизнь он пытался жить только трудами собственных рук, не пользуясь деньгами, которые приносил его семье их маленький бизнес. Он сам построил себе хижину в лесу, на берегу Уолденского пруда, и два года прожил в ней, питаясь тем, что выращивал. Об этих двух годах он написал прекрасную книгу «Уолден, или Жизнь в лесу». Но Торо знаменит не только этой книгой. Незадолго до того, как он переселился на берег Уолдена, к нему пришел сборщик налогов и попросил уплатить положенное. Налог был невелик — всего один доллар, но для Торо отказ от его уплаты был делом принципа. Как он сам объяснял, он готов платить налог на содержание школы и на строительство дорог, но не будет платить подоходный налог, так как не знает, на что пойдут эти деньги. При этом он не только был готов нести наказание за свое уклонение от уплаты налогов, но и четко обосновывал свою позицию в эссе «Гражданское неповиновение».

«Сегодня единственное подходящее место, какое Массачусетс может обеспечить своим свободным и наименее подавленным душам, — это его тюрьмы, куда они могут быть брошены по закону штата и куда они сели бы в соответствии со своими принципами. Кто-то может решить, что так они утратят влияние и их голоса больше не достигнут ушей правительства, что их, запертых в этих стенах, уже не будут учитывать как врагов, но они заблуждаются и не понимают, что куда более убедительно и решительно сражается с несправедливостью тот, кто хотя бы немного испытал ее на себе.

Меньшинство бессильно, пока оно соглашается с большинством — тогда оно даже не меньшинство, но оно непобедимо, когда препятствует чему-либо всеми своими устремлениями. Если государство будет поставлено перед выбором: либо посадить в тюрьму всех таких людей, либо положить конец войне и рабству — то оно не станет колебаться. Если бы тысяча человек не заплатили налоги в этом году, это не было бы такой жестокой и кровавой мерой, нежели, заплатив их, дать возможность правительству совершать насилие и проливать невинную кровь. По сути дела, это решающий фактор в мировой революции, если такая возможна. Если сборщик налогов или любой другой государственный служащий спросит меня, как было однажды: “Но что же мне делать?” — я отвечу: “Если вы действительно хотите что-нибудь сделать, откажитесь от своей службы”. Когда подданный отказался от лояльности, а офицер отверг службу — революция свершилась».

Торо оказал огромное влияние на все последующие представления о гражданском неповиновении. Лев Толстой много читал Торо и включал отрывки из его произведений в сборники, которые он составлял из текстов наиболее уважаемых им мыслителей разных времен. Махатма Ганди в течение многих лет не расставался с книгами Торо и постоянно их перечитывал. И Толстому, и Ганди было близко отрицание собственности и государственной власти у Торо. Помимо этого они так же, как и он, очень остро ощущали чувство личной ответственности каждого за происходящее в стране. По представлениям Торо, которые были хорошо понятны Толстому и Ганди, если ты не протестуешь против несправедливости, значит, ты тоже в какой-то мере виновен в происходящем.

По иному пути шел человек, пытавшийся добиться независимости Ирландии, Чарльз Стюарт Парнелл. Он, в отличие от Торо, не отрицал ни собственности, ни государства, наоборот, он баллотировался в британский парламент от созданной ирландцами партии и как раз пытался использовать для своей борьбы те возможности, которые ему предоставляло государство. Ирландия в XIX веке была, пожалуй, самой бедной частью Британской империи. Здесь практически не было промышленности, крестьяне жили в большой нищете, арендуя у помещиков кусочки земли, которые они обрабатывали традиционными методами. Если крестьянин был не в состоянии уплатить арендную плату, то лендлорд мог в любой момент согнать его с земли, и тогда несчастному с его семьей было просто некуда идти, потому что в городах работы практически не было. К тому моменту, когда Парнелл в семидесятые годы начал свою политическую деятельность, Ирландия еще очень хорошо помнила страшную травму 1847 года, когда в Ирландии погиб практически весь урожай картофеля, который был основной едой бедного населения. Страшный голод 1847 года сопровождался изгнанием массы бедных арендаторов с земли. В 70-е годы такого голода не было, но ситуация была ненамного лучше. В 1880 году урожай был плохим, и арендаторы одного лендлорда договорились с ним об уменьшении арендной платы на 10%. Позже они поняли, что и такую сумму заплатить не смогут, и стали просить о 25-процентной скидке. Такую скидку лорд давать отказался и велел своему управляющему согнать неплательщиков с земли. Звали управляющего Чарльз Бойкотт, и ненависть бедняков сконцентрировалась именно на нем. Как раз в это время Парнелл выступал перед крестьянами и спросил их, что бы они сделали с человеком, занимающим участок земли, с которого только что согнали их соседа. Из толпы раздались крики: «Убили бы! Застрелили!» На это Парнелл заявил, что он может предложить им куда более «милосердный и христианский способ, который заодно даст виновному возможность раскаяться. Если человек забирает себе ферму изгнанного человека, вы должны сторониться его на улицах своих городов, вы должны сторониться его в лавке, вы должны сторониться его на ярмарках и базарах и даже в домах молитвы — оставляйте его одного, подвергайте его моральной изоляции, пусть все остальные жители избегают его, как это было с прокаженными в прежние времена, — таким образом вы должны показать ему, как вам отвратительно совершенное им преступление».

Удивительным образом первой жертвой этой политики стал не человек, занявший чужую землю, а как раз Чарльз Бойкотт, обессмертивший таким образом свое имя. От него ушли все слуги, прачка, лакей. Бойкотт позже утверждал, что их запугивали, но, скорее, на них просто давило общественное мнение. К Бойкотту отказался приходить почтальон. Его племянник вызвался ходить в соседний городок за почтой, но по дороге ему добрые люди объяснили, что этого делать не надо. Пришла пора собирать урожай, а все работники Бойкотта разбежались. Бедняга написал письмо в Times, в Англии даже создали фонд помощи ему. На деньги фонда из Ольстера в имение Бойкотта доставили под огромной охраной работников, собиравших урожай. Эта операция обошлась в 10 тысяч фунтов, а урожай принес доход в 500 фунтов. В общем, Бойкотт понял, что в Ирландии ему не жить. Он решил переехать в Англию, но некому было управлять повозкой, на которую были погружены его вещи. Пришлось вызывать армейского кучера. Бойкотт со своей семьей приехал в Дублин, они хотели провести там неделю, но ни один отель не был готов их принимать. Наконец они нашли один отель, но жители Дублина пригрозили хозяину, что его тоже будут бойкотировать, и Бойкотту пришлось уехать на следующее утро. После этого другие помещики призадумывались, прежде чем сгонять крестьян с земли, а бойкот стал одним из наиболее распространенных средств гражданского неповиновения как в Ирландии, так и по всему миру.

{-page-}

 

Парнелл, между тем, проводил активную политику и в британском парламенте. Англичане в тот момент считали всех ирландцев чуть ли не дикими зверями, нищими, вечно пьяными варварами. Парнелл же был совершенно не похож на обычный образ ирландца. Во-первых, он был протестантом, чем уже сильно отличался от своих собратьев-католиков. Кроме того, он выглядел как холодный, замкнутый английский джентльмен, а вовсе не как шумный и говорливый ирландец. Уже одно это вызывало сильное удивление депутатов парламента. Даже его политические противники называли Парнелла одним из самых выдающихся людей всего девятнадцатого столетия, одним из самых сильных депутатов, он вызывал всеобщее уважение. Не случайно, когда власти в очередной раз попытались его скомпрометировать, обнародовав поддельное письмо о его связях с террористами, а Парнелл сумел оправдаться, то ему стоя рукоплескал весь парламент во главе с премьер-министром Гладстоном. Парнелл продолжал бороться за независимость или хотя бы автономию Ирландии. Для того чтобы вынудить парламент принять билль об автономии Ирландии, Парнелл и его соратники применяли метод обструкции. На довольно долгое время они практически остановили деятельность парламента, не нарушив при этом ни одного британского закона. Например, по закону депутата парламента нельзя было перебивать и не давать ему выступать. Поэтому Парнелл произносил бесконечные речи по любому поводу. Он сам и другие ирландские депутаты читали один за другим английские законы, комментировали их и тем самым не давали парламенту возможности что-либо обсуждать. По любому поводу они требовали голосования «разделением», при котором депутаты, голосующие «за», выходят в одну дверь, а «против» — в другую, и там вышедших подсчитывают. И вот по нескольку раз в день парламентариям приходилось вставать и тащиться в коридор, проклиная упрямых ирландцев. Парнелл сумел создать достаточно благоприятное для ирландцев общественное мнение, и билль о самоуправлении Ирландии несколько раз чуть не был принят в парламенте. Быть может, он в конце концов добился бы своего, если бы врагам все-таки не удалось его сломать. Слухи о его связях с террористами ирландцы перенесли достаточно легко, но когда выяснилось, что у него давний роман с замужней женщиной, которая родила от него троих детей, разразился скандал. Несмотря на то что Китти О'Ши развелась со своим мужем (бывшим ближайшим помощником Парнелла) и Парнелл женился на ней, традиционно мыслившие ирландцы возмутились. Партия, много лет возглавлявшаяся Парнеллом, сместила его с поста председателя, опасаясь провала на выборах, и вскоре он умер одиноким и сломленным. Однако сама идея использования законных способов борьбы против государства получила позже большое распространение. Так, обструкция — это метод, которым и до сегодняшнего дня пользуются парламентарии в самых разных частях света.

Между тем в то время, когда Парнелл блокировал работу британского парламента, а книги Торо расходились по всему миру, Лев Толстой переживал духовный кризис, который привел, как мы знаем, к кардинальному изменению всей его жизни. В советское время было распространено слегка насмешливое отношение к толстовцу. Создавалось впечатление, что толстовцы — это жалкие прихлебатели великого писателя, которые питаются кашкой, не едят мяса и не хотят служит в армии, в общем, ведут себя явно не по-мужски. Конечно, среди толстовцев встречались самые разные люди, однако, в принципе, философия Толстого, которую сам он определял как «непротивление злу насилием», означает не пассивную капитуляцию перед любыми несправедливостями, а совсем наоборот — энергичное противостояние злу, но только непривычными способами. Для Толстого, как и для Торо, собственность и государство — зло. Толстой, как мы знаем, пошел дальше Торо и в своем отрицании церкви. Американский писатель просто в какой-то момент официально заявил, что он больше не принадлежит ни к какой религиозной корпорации, и на этом его отношения с церковью прекратились. Толстой же неоднократно обрушивался на официальную церковь с обвинениями в том, что та отошла от заветов Христа, за что, собственно говоря, он и был отлучен от церкви.

При этом Толстой со всей своей огромной харизматической энергией призывал людей не просто сторониться государства и церкви, но активно противостоять им. Делать это он считал нужным примерно тем же способом, что и Торо, — не подчиняясь государственным законам, противоречащим законам божеским, тем законам, к которым стремится человеческая совесть. «Люди нашего времени не могут верить тому, чтобы повиновение законам гражданским или государственным удовлетворяло бы требованиям разумности человеческой природы. Люди давно уже знают, что неразумно повиноваться такому закону, в истинности которого может быть сомнение, и потому не могут не страдать, повинуясь закону, разумность и обязательность которого не признают» («Царство Божие внутри вас»). Толстой подробно разбирает выгоды и невыгоды подчинения и неподчинения законам и приходит к простому выводу. Те, кто подчиняется государственному давлению, платит налоги, служит в армии, получают множество выгод, но теряют спокойную совесть. Те же, кто этому давлению противостоит, оказываются в положении гонимых, но зато они живут по-божески. Приведем большую цитату.

«Кто бы я ни был, человек ли, принадлежащий к достаточным, угнетающим классам или к рабочим, угнетенным, и в том и в другом случае невыгоды неподчинения меньше, чем невыгоды подчинения, и выгоды неподчинения больше выгод подчинения.

Если я принадлежу к меньшинству угнетателей, невыгоды неподчинения требованиям правительства будут состоять в том, что меня, как отказавшегося исполнить требования правительства, будут судить и в лучшем случае или оправдают, или, как поступают у нас с менонитами, — заставят отбывать срок службы на невоенной работе; в худшем же случае приговорят к ссылке или заключению в тюрьму на два, три года (я говорю по примерам, бывшим в России), или, может быть, и на более долгое заключение, может быть, и на казнь, хотя вероятие такого наказания очень мало.

Таковы невыгоды неподчинения. Невыгоды же подчинения будут состоять в следующем: в лучшем случае меня не пошлют на убийства людей и самого не подвергнут большим вероятиям искалечения и смерти, а только зачислят в военное рабство: я буду наряжен в шутовской наряд, мною будет помыкать всякий человек выше меня чином, от ефрейтора до фельдмаршала, меня заставят кривляться телом, как им этого хочется, и, продержав меня от одного до пяти лет, оставят на десять лет в положении готовности всякую минуту явиться опять на исполнение всех этих дел. В худшем же случае будет то, что при всех тех же прежних условиях рабства меня еще пошлют на войну, где я вынужден буду убивать ничего не сделавших мне людей чужих народов, где могу быть искалечен и убит и где могу попасть в такое место, как это бывало в Севастополе и как бывает во всякой войне, где люди посылаются на верную смерть, и, что мучительнее всего, могу быть послан против своих же соотечественников и должен буду убивать своих братьев для династических или совершенно чуждых мне правительственных интересов. Таковы сравнительные невыгоды.

Сравнительные же выгоды подчинения и неподчинения следующие.

Для неотказавшегося выгоды будут состоять в том, что он, подвергнувшись всем унижениям и исполнив все жестокости, которые от него требуются, может, не будучи убитым, получить украшения красные, золотые, мишурные на свой шутовской наряд, может в лучшем случае распоряжаться над сотнями тысяч таких же, как и он, оскотиненных людей и называться фельдмаршалом и получить много денег.

Выгоды же отказавшегося будут состоять в том, что он сохранит свое человеческое достоинство, получит уважение добрых людей и, главное, будет несомненно знать, что он делает дело божье и потому несомненное добро людям.

Таковы выгоды и невыгоды с обеих сторон для человека из богатых классов, для угнетателя; для человека же бедного рабочего класса выгоды и невыгоды будут те же, но с важным прибавлением невыгод. Невыгоды для человека из рабочего класса, не отказавшегося от военной службы, будут еще состоять в том, что, поступая в военную службу, он своим участием и как бы согласием закрепляет то угнетение, в котором находится он сам» («Царство Божие внутри вас»).

Отвечает Толстой и на вечно актуальный вопрос о том, можно ли таким образом что-либо изменить. Не бессмысленно ли противостоять мощной государственной машине, если это делает лишь небольшое количество человек. Для Толстого здесь проблемы нет. Во-первых, он считает, что за небольшим количеством неподчиняющихся последуют другие. «Что, казалось бы, важного в таких явлениях, как отказы нескольких десятков шальных, как их называют, людей, которые не хотят присягать правительству, не хотят платить подати, участвовать в суде и в военной службе? Людей этих наказывают и удаляют, и жизнь идет по-старому. Казалось бы, нет ничего важного в этих явлениях, а между тем эти-то явления более всего другого подрывают власть государства и подготовляют освобождение людей. Это те отдельные пчелы, которые начинают отделяться от роя и летают около, ожидая того, что не может задержаться, — чтобы весь рой поднялся за ними. И правительства знают это и боятся этих явлений больше всех социалистов, коммунистов, анархистов и их заговоров с динамитными бомбами» («Царство Божие внутри вас»).

С другой стороны, для Толстого крайне важна личная ответственность каждого. Рассказывая о встреченном им поезде с солдатами, которых везли на подавление крестьянского выступления, для того чтобы они секли розгами таких же мужиков, как и они сами, как их отцы и матери, Толстой c болью восклицает: «Ведь всякое насилие зиждется только на них, на этих людях, которые своими руками бьют, вяжут, запирают, убивают. Ведь если бы не было этих людей — солдат или полицейских, вообще вооруженных, готовых по приказанию насиловать, убивать всех тех, кого им велят, ни один из тех людей, которые подписывают приговоры казней, вечных заключений, каторг, никогда не решился бы сам повесить, запереть, замучить одну тысячную часть тех, которых он теперь спокойно, сидя в кабинете, распоряжается вешать и всячески мучить только потому, что он этого не видит, а делает это не он, а где-то вдалеке покорные исполнители».

При этом, как и Торо, Толстой считает, что человек делается соучастником несправедливости не только в том случае, если он, например, покорно исполняет чужие несправедливые приказы. Для Толстого даже такое участие в жизни государства, как уплата налогов и уж тем более выполнение воинской повинности, преступно. Мало того, если человек не протестует против несправедливости, то это уже для Толстого означает соучастие, он сам мучительно переживает свою собственную ответственность за все, происходящее в стране. Свою знаменитую статью «Не могу молчать», в которой он протестовал против смертной казни, Толстой заканчивает поразительными словами, показывающими, насколько личным делом было для него любое проявление гражданского неповиновения: «Затем я и пишу это и буду всеми силами распространять то, что пишу, и в России, и вне ее, чтобы одно из двух: или кончились эти нечеловеческие дела, или уничтожилась бы моя связь с этими делами, чтобы или посадили меня в тюрьму, где бы я ясно сознавал, что не для меня уже делаются все эти ужасы, или же, что было бы лучше всего (так хорошо, что я и не смею мечтать о таком счастье), надели на меня, так же как на тех двадцать или двенадцать крестьян, саван, колпак и так же столкнули со скамейки, чтобы я своей тяжестью затянул на своем старом горле намыленную петлю».

{-page-}

 

Когда Толстой писал свои статьи, на другом конце света молодой индийский юрист Мохандас Карамчанд Ганди уже закончил образование в Англии и пытался начать юридическую практику на родине. Это у него не получилось, он был настолько мучительно застенчив, что практически не мог открыть рот в суде. Странно подумать, что это был тот самый человек, который вскоре поведет за собой миллионы. Не сумев получить практику в Индии, Ганди принял предложение отправиться в Южную Африку, где большая индийская диаспора нуждалась в юридических услугах. Однако он представлял себе, с каким уровнем государственного расизма ему придется там столкнуться. Конечно, в Англии, где Ганди учился, тоже были расисты. Но в Южной Африке расистскую политику проводило само государство. Ганди почувствовал это на своей шкуре в первый же день, когда его выкинули из вагона первого класса, несмотря на то что у него был билет и он был вполне прилично одет. На следующий день его избил водитель дилижанса, так как он хотел сидеть рядом с белыми. Ганди с ужасом понял, что индийцы в Южной Африке покорно принимают навязанные им условия жизни ради возможности заниматься бизнесом. Как раз в годы, проведенные им в Южной Африке, Ганди выработал принципы ненасильственной борьбы, которые он назвал «сатьяграха», что можно примерно перевести как «упорство в истине». Ганди понадобилось довольно много времени для того, чтобы убедить индийское население Южной Африки в необходимости ненасильственного сопротивления. Последней каплей стало введение властями обязательной регистрации для «цветного населения». Ганди и его сторонники семь лет боролись против регистрации, они устраивали демонстрации, сжигали регистрационные карточки, просто отказывались регистрироваться несмотря на то, что демонстрации разгоняли, их участников избивали и сажали в тюрьмы. Через семь лет регистрация была отменена. В 1915 году Ганди вернулся в Индию. В это время он был уже крайне популярным политическим деятелем. После этого он полностью сосредоточился на борьбе за независимость Индии.

Учение Ганди куда шире, чем просто политическая борьба за освобождение Индии. Ганди по сути дела — религиозный философ, стремившийся прежде всего к духовному преобразованию — как собственному, так и своих сторонников. Не случайно он получил почетное имя, под которым теперь его знает весь мир, — Махатма, что значит «Великая душа». Однако в политической сфере это проявлялось прежде всего в интенсивном использовании методов гражданского неповиновения. Ганди постоянно призывал своих сторонников к мирным кампаниям протеста, в которых с каждым годом участвовало все больше людей. Кампании эти могли быть самыми разными. Индийцы могли, например, бойкотировать визит принца Уэльского в Индию, и тому приходилось ехать по пустым улицам. Огромное влияние на жизнь Индии оказал бойкот английских товаров. Как раз в это время Ганди решил, что индийцы должны возродить старинное ремесло, самим производить ткани и ходить в домотканых одеждах. С этого момента образ Ганди оказался неразрывно связан с ручным ткацким станком, с которым он практически не расставался, поставив себе за правило как минимум час каждый день прясть пряжу, из которой потом делались ткани. Машинное производство британских фабрик к тому моменту практически вытеснило ручное производство тканей, ручной ткацкий станок с большим трудом удалось найти, однако вскоре тысячи сторонников Ганди сами пряли пряжу и ходили в домотканых одеждах, а британская текстильная промышленность несла колоссальные убытки.

Огромное впечатление на весь мир произвел знаменитый Соляной марш, совершенный Ганди в 1930 году, после того как англичане сделали производство соли исключительно государственной монополией. Ганди и его сторонники прошли несколько сотен километров до берега моря, причем по дороге к ним присоединялись все новые и новые люди. Дойдя до местечка Данди, Ганди демонстративно выпарил из морской воды небольшое количество соли. Конечно же, с экономической точки зрения это действие было бессмысленным, но с точки зрения организации протеста и сам марш, и выпаривание соли привлекли к движению за независимость огромное количество людей. После Соляного марша Ганди арестовали, в последующие недели были арестованы 60 тысяч его сторонников. Как раз в это время он выдвигает свой знаменитый призыв «Заполним тюрьмы», которому следуют и он сам, и его сторонники. Суть их действий сводится к простому механизму. Они осознанно (но обязательно мирно) нарушали английские законы, понимая, что за это понесут наказание, и не уклоняясь от этого наказания. И сам Ганди, и большинство близких ему людей много раз оказывались в тюрьмах, это, однако, их не останавливало. Единственное, что могло заставить Ганди прекратить кампанию, — это вспышки насилия. Несколько раз он объявлял о досрочном прекращении кампаний протеста из-за начинавшихся столкновений. Обыкновенно после этого он демонстративно наказывал сам себя, начиная голодать, чтобы очиститься от той скверны, которой предположительно был полон, раз не сумел убедить своих сторонников действовать только мирным путем. Впрочем, надо сказать, что при этом Ганди понимал, что бывают исключительные ситуации. Сам он говорил, что в ситуации, когда выбор существует только «между трусостью и сопротивлением», он бы выбрал сопротивление. Но Ганди был убежден в том, что практически всегда существуют другие альтернативы. Он разработал принципы, которым обязаны были следовать все участники сатьяграхи. Они никогда не должны были проявлять злость, но не должны были и уступать своим противникам, они обязаны были подчиняться властям, если те хотели их арестовать, отдавать свои личные вещи, если представители властей хотели их конфисковать, но не отдавать доверенные им чужие вещи. Они не должны были употреблять грубые слова и оскорблять своих врагов, не должны были оказывать почести британскому флагу, но в то же время были обязаны защищать представителей власти от оскорблений и нападений — даже с риском для собственной жизни.

В 1947 году, после провозглашения независимости Индии и разделения британских колоний на индуистскую Индию и мусульманский Пакистан, страну охватили этнические столкновения. Около десяти миллионов людей было убито в столкновениях индусов, мусульман и сикхов. Ганди немедленно объявил о том, что он будет голодать до смерти или же до того момента, пока погромы не прекратятся. Одновременно с этим его сторонники отправились во все концы Индии, убеждая людей прекратить кровопролитие. Конечно, невозможно подсчитать, сколько жизней спасла голодовка Ганди, но безусловно одно: он, конечно, способствовал умиротворению страны, заплатив за это в конце концов своей жизнью. Через год он был убит индуистским фанатиком, считавшим, что Ганди слишком покровительствует мусульманам.

Мартин Лютер Кинг говорил: «Наши цели нам дал Христос, а тактику — Махатма Ганди». И, конечно же, его борьба за права чернокожего населения США во многом следовала принципам Ганди, хотя Кинг, в отличие от Торо, Толстого и Ганди, не отрицал ни собственности, ни государства, не призывал к полному религиозному преображению. Он ставил перед собой куда более конкретные цели, однако добивался их теми же ненасильственными методами, которые были разработаны до него.

К середине XX века чернокожее население формально было уже сто лет как освобождено от рабства и уравнено в правах с белыми. Однако на деле в южных штатах было введено множество поправок к законодательству, которые фактически лишили цветное население многих прав. В южных штатах проводилась последовательная сегрегация: существовали школы для белых и черных, места в ресторанах и автобусах для белых и черных, даже туалеты отдельно для белых и черных. Чернокожее население не имело возможности голосовать, так как в южных штатах проводились тесты для избирателей, которые осознанно делались крайне сложными, чтобы бедные и неграмотные афроамериканцы не смогли их пройти и не получили право голоса.

Борьба афроамериканцев за свои гражданские права началась в 1955 году в городе Монтгомери, где Мартин Лютер Кинг был пастором. Негритянку Розу Паркс водитель выбросил из автобуса за то, что та отказалась уступить место белому пассажиру. После этого Кинг и его соратники, входившие в Лигу развития Монтгомери, призвали все цветное население бойкотировать автобусы. Это было тяжелое решение, так как, естественно, у большинства афроамериканцев не было машин, а значит, им приходилось теперь добираться на работу и с работы пешком или на велосипедах. Однако бойкот продолжался 381 день — больше года — до тех пор, пока общественный транспорт в Монтгомери не был десегрегирован. После этого подобные кампании начались во многих других южных городах.

Другим направлением борьбы стали кампании за десегрегацию школ. Проблема заключалась в том, что федеральное правительство признало раздельное обучение неконституционным, однако штаты не соглашались с этим решением. В 1957 году девять афроамериканских школьников получили возможность благодаря своим прекрасным оценкам поступить в колледж в городе Литтл-Рок. До дверей школы «Девятку из Литтл-Рока» сопровождали полицейские, однако, переступив порог школы, афроамериканцы оказывались во враждебном окружении белых студентов, постоянно их оскорблявших. Уже через несколько месяцев из школы выгнали первую представительницу «Девятки», которая вылила тарелку горячего супа чили на голову оскорбившей ее белой школьницы. До конца учебного года продержался только один из девяти, однако начало было положено, и постепенно, при поддержке федеральных властей и благодаря собственному мужеству, афроамериканцы в южных штатах добились права на совместное обучение.

В 1960 году четверо первокурсников пришли в один из торговых центров Woolworth в городке Гринборо в штате Северная Каролина. Они купили несколько товаров в разных частях торгового центра и сохранили чеки. После этого они зашли в кафе и заказали кофе. Их отказались обслуживать, так как все кафе в сети магазинов Woolworth были сегрегированы. Тогда они показали свои чеки и спросили: почему покупать в магазине они могут, а пить кофе — нет? Ответа не последовало, и все четверо остались сидеть за столиком в кафе до закрытия магазина. На следующий день новость попала в прессу и на телевидение. Через день в кафе сидели уже 60 афроамериканцев, через несколько дней 300 человек занимали столики в разных центрах сети Woolworth. После этого подобные акции произошли и в других городах Северной Каролины, и в других штатах. Повсюду чернокожие молодые люди, подчеркнуто аккуратно одетые и вежливые, приходили в сегрегированные кафе, требовали, чтобы их обслужили, а после отказа не уходили и занимали столики до закрытия. Через несколько месяцев компания Woolworth сдалась, первыми чернокожими посетителями, которых обслужили в их кафе, стали служащие компании.

1960 год в США стал также годом «поездок свободы», когда гражданские активисты, в большинстве своем приехавшие с севера, ездили по южным штатам, проверяя, соблюдается ли там федеральный закон, отменивший сегрегацию в автобусах и на автобусных станциях. Чернокожие и белые активисты садились вместе в автобусы, пытались заказать обед в придорожных кафе, воспользоваться туалетами на автобусных станциях. Их оскорбляли, избивали и арестовывали. Арестованные активисты отказывались выходить под залог, вынуждая таким образом местные тюрьмы платить за их содержание, что оказывалось довольно тяжелым бременем для местных бюджетов.

Пик движения за гражданские права обычно связывают с 1963 годом — со знаменитым походом на Вашингтон, в котором приняли участие 200 или 300 тысяч человек. Именно во время этого похода Мартин Лютер Кинг произнес свою знаменитую речь «I have a dream». Но и после 1963 года борьба продолжалась. Лето 1964 года стало «Летом свободы», когда тысячи добровольцев приехали в южные штаты, чтобы подготовить афроамериканцев к сдаче экзаменов для получения права голосовать. Можно себе представить, как шокировали добропорядочных белых жителей Юга длинноволосые пришельцы с Севера, среди которых к тому же было довольно много евреев — их на Юге тоже не жаловали. Но афроамериканское население проявило небывалый энтузиазм. Занятия в летних школах имели огромную популярность. Правда, формально кампания не увенчалась успехом — из 17 000 учеников сдать экзамен смогли в результате меньше 2000. Но у «Лета свободы» были совсем иные последствия: резкая активизация чернокожего населения, включение его в борьбу за свои права, установление дружеских отношений с северными активистами. Ситуация менялась на глазах, и, как мы знаем, всего за несколько следующих лет все расистские ограничения в южных штатах были уничтожены.

История гражданского неповиновения далеко не ограничивается именами, о которых сегодня шла речь. Однако основные принципы такого подхода к политической борьбе сформировали как раз эти люди, для которых личная ответственность за происходящее была важнейшим принципом существования. Они исходили из того, что, даже оставаясь в стороне, человек становится соучастником творящихся вокруг него несправедливостей. Для них необходимым было активное противостояние государственному насилию, но противостояние обязательно мирное — и в этом важнейший урок, оставленный ими для нас.​