АЛЕКСАНДР БАУНОВ о скандале вокруг квартиры патриарха Кирилла в Доме на набережной
© OpenSpace.ru
И пыль покрыла серой пеленой
Святые образа, дубовый стол
И пестрые ковры!.. И комод, и книжный шкаф, и книжки в нем.
Что же это за
квартира и что это за пыль, выметание которой стоит как четыре мои квартиры?
Не иначе с приближением к Кремлю увеличивается не только цена квадратного метра, но и цена грамма праха.
Если есть в русской культуре семантическая пара к слову «прах», то это тщетность, мимолетность. Было много, стало ничто. Что слава мира?.. Дым и прах! А вот не скажите, прах нынче бывает очень дорог. Прах у меня на «Речном вокзале» никак не сравнится с прахом в Доме на набережной у патриарха.
Если есть в русской культуре семантическая пара к слову «пыль», то это, конечно, битва. Чу!.. топот... пыль клубится тучей, и вот звучит труба войны. И патриарх Кирилл свою битву с пылью
выиграл.
В обсуждении истории с пылью патриарха мы наткнулись — в который раз за две тысячи лет — на старый спор о стяжательстве и нестяжательстве.
Патриарха Кирилла упрекают, что у него есть квартира, лимузин и часы. Но ведь, заходя в квартиру папы Юлия II, мы радуемся, что, во-первых, она у него была, во-вторых, он, вместо того чтобы оклеить ее скромными обойчиками в лютик, попросил расписать ее
Рафаэля. Думаю, и Рафаэль с учениками был рад, что Юлий не выбрал лютик.
Обычно считается, что христиан легко загнать в тупик какой-нибудь евангельской цитатой. «Ну подставь другую щеку-то. Ну что не подставляешь? Плохой христианин».
На самих христиан это обычно производит довольно мало впечатления. Просвещенные из них знают, а непросвещенные догадываются, что христианство существует как бы на двух уровнях. Как повторил бы Аверинцев вслед за немецкими философами — как данность и как заданность.
Читать текст полностью
Было бы христианство только религией закона или только религией ритуала, так было бы ясно: делай как написано и будь благословен. А у христиан и брак священ, но лучше не жениться, и почитай отца и мать — но оставь мертвым погребать своих мертвецов. И суббота священна, и человек важнее субботы.
Или вот про имущество. Состоятельный юноша спрашивает: «Что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?» — «Если же хочешь войти в жизнь вечную, соблюди заповеди... не убивай; не прелюбодействуй; не кради; не лжесвидетельствуй; почитай отца и мать; и: люби ближнего твоего, как самого себя». Юноша из зажиточной семьи отвечает: «Все это сохранил я от юности моей; чего еще недостает мне?». Иисус сказал ему: «Если хочешь быть совершенным, пойди, продай имение твое и раздай нищим». Юноша ушел в расстроенных чувствах, потому что был представителем среднего или upper-middle класса как минимум и было у него большое имущество, «стяжания многа». А была бы нормальная религия, исполнил правила — и иди с легким сердцем.
И церковь в курсе, что она существует на тех же двух уровнях. Строй и украшай храм, люби книги, заботься о семье, но если хочешь быть совершенен, брось все это, раздай нищим и следуй за мной.
В церковной истории этим двум уровням соответствуют стяжательство и нестяжательство, в русской — Иосиф Волоцкий и Нил Сорский, в европейской — какие-нибудь бенедиктинцы и Франциск Ассизский.
Все мои душевные симпатии на стороне нестяжательства. Вот они духовные, возвышенные, без часов, без пыльных библиотек, не сеют, не жнут, не собирают в житницы, так им и не надо. Господь их одевает как крины полевые, не хуже Соломона. А даже если хуже, то им только к лицу. Без них церковь — вообще не церковь. Кому она нужна без Алексия, человека Божьего, который в отличие от евангельского состоятельного юноши из хорошей семьи не отошел в печали, а ушел и вернулся в родной богатый дом неузнанным нищим?
А вот с культурными симпатиями сложнее. Если бы церковь на протяжении всей своей истории состояла из одних нестяжателей, что бы мы имели — незамутненные священные ручьи и незапятнанные заветные рощи? Экологически чистую цивилизацию, не испорченную храмовыми постройками, — прямо как в черной Африке на момент прихода европейцев.
А у нас и Сан-Пьетро в Риме, и Сан-Марко в Венеции, и Айя-София в Царьграде, и «Возвращение блудного сына» в Эрмитаже, и «Великолепный часослов герцога Беррийского» в Шантийи, и Сикстинская капелла, и Станцы Рафаэля вместо обоев с лютиками, и Рублев в красном углу. А все ведь не бесплатно, все это — стяжания многа.
Само нестяжательство всякий раз раздваивается. Франциск начал как проповедник бедности с посохом, а кончил героем фресок Джотто на стенах грандиозной базилики в Ассизи, духовного сердца францисканского ордена — собственника имений многих. От которого, в свою очередь, оттолкнулись и пошли в мир новые нестяжатели.
Полный отказ от имения — возьми все и раздай нищим — чреват тем, что нечего будет дать следующему нищему. Стяжатель Иосиф Волоцкий во время сильного голода в середине XV в. кормил из монастырских запасов всю округу. И если все совокупно христиане все раздадут нищим, то не окажутся ли они на иждивении у нехристиан? Им и на лютики не хватит. Вот когда отыграемся.
Попытка построить стопроцентно бедную церковь обычно кончается невыносимой скукой — или бородатыми фундаменталистами-амишами, или арендованными домами культуры и пасторами, похожими то ли на офисных, то ли на комсомольских работников. И бедной церковь оказывается не только «ролексами» и недвижимым имуществом, но и всякой красотой и культурой, сколь изобразительной, столь и словесной.
Церковь, с одной стороны, была много столетий ограничителем свободного интеллектуального поиска (впрочем, и его главным объектом отталкивания, преодоления и диалога, в котором выросла рационалистическая европейская культура).
С другой — церковь все это же время была главным заказчиком и работодателем тех, кто у нас теперь называется креативным классом, заказывая у него архитектуру, музыку, живопись, тексты, предметы церковного и книжного дизайна, шрифты, издания, оплачивая знания древних и иностранных языков, да и просто грамоту.
Церковь, с одной стороны, аккумулировала средства — собирала лепты вдовиц, и не только лепты, но и тогдашние аналоги часов Rolex и внедорожников (подарите батюшке внедорожник, советовал протоирей Дм. Смирнов). А с другой — выдавала под расчет, а иногда и с избытком Микеланджело, Тициану, Караваджо, которые ни в сюжетах, ни в жизни не были аскетами, да и их заказчики, признаться, тоже.
Не впадает ли секулярная часть общества в некий по-своему самоубийственный парадокс? Будучи людьми светскими, любителями Караваджо и обнаженных Амуров, Психей и св. Антониев, мы осуждаем чрезмерную религиозную суровость и педантизм. И тут же требуем от главы церкви, чтоб он по сторонам не глазел, чтоб был ого-го, не как папа Юлий со своим Рафаэлем, чтоб по всей строгости, чтоб суровый постник, никаких троюродных сестер (квартира патриарха официально записана на Лидию Леонову, троюродную сестру владыки. — OS), никаких там «ролексов» и Караваджо. Пусть постится, молится, не стрижет бороды и ногтей. А нам-то с этого что?
Мы, светские люди, хотим заменить светского лощеного Кирилла ревнителем, отшельником, чтобы на месте человека, который скорее склонен ценить милые и нам радости, был строгий аскет, идеалист, сплошной огонь духа. А нас-то он не попалит? Ну я еще могу понять, зачем такой самой ревностной части церкви, а нам-то это зачем? Ведь к огню-то духа, пожалуй, потянутся замерзшие на сквозняке жизни, а светской либеральной части какая в том польза?
Правда, с церковным стяжательством произошли неприятные перемены, которые не одобрил бы не только Франциск Ассизский, но и сам Иосиф Волоцкий.
Оно изменило характер с интенсивного на, так сказать, экстенсивное. Цепочка «ценности — церковь — ценности» оборвалась на втором звене. Одно дело, когда на входе в наш или их Ватикан — квартира и Rolex, а на выходе — Сикстинская капелла и Страсбургский собор.
А другое дело, когда на входе Rolex и на выходе тоже Rolex и страсбургский пирог нетленный — постный или скоромный, смотря по сезону. А где Сивиллы-то, я вас спрашиваю? Не считать же {-tsr-}культурной работой церкви бесконечный «ремонт храма», а ее имением — бесконечные расписные позолоченные яйца?
Нынешняя эпоха в истории церкви вообще и в истории и без того культурно не самой богатой русской церкви — первая полностью нетворческая эпоха, когда практически все лучшее в культуре делается вне всякой связи с церковью, а из того, что делается в связи с ней, мало что можно вспомнить. Впервые в истории культура даже о Боге свои мысли выражает вне связи с церковью. А тогда непонятно — к чему ей стяжания многа, пыль, что ли, с них стирать?
