Интеллигенция и коллаборация. Часть вторая

СТАНИСЛАВ БЕЛКОВСКИЙ, БОРИС ДУБИН, МОДЕСТ КОЛЕРОВ, АЛЕКСАНДР МОРОЗОВ, СЕРГЕЙ ШАРГУНОВ и ГЛЕБ МОРЕВ продолжают разговор о сотрудничестве с властью

Имена:  Александр Морозов · Борис Дубин · Глеб Морев · Модест Колеров · Сергей Шаргунов · Станислав Белковский

Глеб Морев: Начинаем наш круглый стол под названием «Интеллигенция и коллаборация. Часть вторая». Я представлю участников. Это Модест Колеров, историк и политический консультант, в недавнем прошлом сотрудник Администрации Президента РФ; Александр Морозов, журналист, в недавнем опять же прошлом — сотрудник аппарата партии «Справедливая Россия»; Станислав Белковский, политолог, политтехнолог и журналист; Сергей Шаргунов, писатель, также сотрудничавший в свое время со «Справедливой Россией», и социолог Борис Дубин.

Почему часть вторая? Первая дискуссия на эту же тему прошла на OPENSPACE.RU осенью. Мне кажется, важно не делать вид, как будто мы говорим об этой теме первыми. Такого рода ошибку мы допустили осенью, и весь разговор превратился в эмоциональный обмен репликами и, по большей части, в поток сознания Глеба Олеговича Павловского. Поэтому я, с вашего позволения, в нескольких словах очерчу идейно-исторический контекст нашей темы, так сказать, задам рамки обсуждения.

Собственно говоря, название нашего круглого стола — «Интеллигенция и коллаборация» — подмигивает известной статье Петра Струве в сборнике «Вехи», статье «Интеллигенция и революция». Именно в этой статье один из конститутивных признаков русской интеллигенции был сформулирован как ее «отщепенство», ее враждебность государству. В дальнейшем эта тема претерпевала ряд изменений. После «Вех» с их подзаголовком «Сборник статей о русской интеллигенции» закономерно последовал сборник «De profundis» («Из глубины»), который тоже имел подзаголовок, но уже — «Сборник статей о русской революции». Революция понималась как плод невыученных уроков и неисправленных ошибок интеллигенции, губительной для нее и страны стратегии отщепенства.

Потом, уже в зрелые советские годы, вышел сборник «Из-под глыб» со статьей Солженицына «Образованщина», опять-таки содержавшей критику интеллигенции, но уже, при всей внешней комплиментарности по отношению к «Вехам», с другой стороны. Солженицын вменял в вину интеллигенции как раз ее компромиссность, коллаборационизм по отношению к власти, уже советской. Практической программой по преодолению этого коллаборационизма стал знаменитый солженицынский манифест «Жить не по лжи», выросший из текста «Образованщины» в феврале 1974 года, где Солженицын предлагал конкретную программу неучастия в том, что так или иначе связано с официальными структурами государства.

Затем и советский режим пал, и я помню, как в начале 90-х писатель Битов произнес фразу, что мы переживаем время, когда впервые русская интеллигенция едина со своим правительством, со своей властью. Но, как видим, этот момент единения продолжался недолго, и сегодня эта тема встает опять. Эмоциональным поводом к нашей встрече явился, например, текст Елены Фанайловой, посвященный трагедии в Домодедово, которая весьма лаконично, я бы сказал, на солженицынский манер, сформулировала проблематику неучастия интеллигента в каких-либо начинаниях, связанных с властью.

Вместе с тем все претензии, и те, которые предъявляются власти сегодня, и которые предъявлялись ей в 70-е годы, и в 70-е годы ХIХ века, носили не политический, а этический характер. Согласны ли с этим наши гости?

Модест Колеров: Елена Фанайлова, выступая на мероприятии OPENSPACE.RU осенью, сказала, что она относится к власти как к оккупационной. Меня сильно увлекла эта аналогия. Не хотелось бы, чтобы она, относясь к этой власти как к оккупационной, соответственно отказалась бы от свидетельства о рождении, от паспорта, от диплома о высшем образовании, от документов на квартиру, от железнодорожных билетов, от всего, что составляет структуру власти.

Поэтому нужно самому себе ответить на ряд вопросов. О какой власти вы говорите? Почему шестидесятники — это хорошо, и Горбачев тоже более или менее, почему Ельцин хороший, а Путин плохой? Почему Немцов, Хакамада, Милов, Навальный, Касьянов, борцы с кровавым режимом, не исключают из своих биографий своих должностей, а тем не менее оккупация — это плохо? Надо определиться, с какой властью нехорошо спать. Что в ней должно быть такого, чтобы с ней не спать? И что в ней должно быть такого, чтобы с ней сотрудничать?

Александр Морозов: Скажу как человек, который одно время сотрудничал с властью. Мне казалось, в промежуток между 1999 и 2003 годом, что та перспектива, которую рисует Путин, спасительна или, во всяком случае, позитивна. Я перестал так считать после 2004 года. Это определенно произошло не из-за того, что арестовали Ходорковского, я хорошо помню, что арест Ходорковского я воспринял по инерции как продолжение путинского движения к государству. Мне казалось, что, наверное, кто-то из олигархов должен пострадать. Сейчас, читая разные материалы, я вижу, что так думали многие. Повлияло не это. Повлиял, возможно, момент после атаки на Беслан, когда этой провокационной возможностью воспользовались для абсолютно циничного переворачивания государства. Я именно тогда почувствовал, что для меня наступил предел сотрудничества. Думаю, что примерно в это же время предел сотрудничества наступил для Александра Волошина. Как и для Андрея Илларионова, примерно в 2004 году он начал делать заявления, которые исключили его дальнейшую возможность пребывания в Администрации Президента.

После 2004 года для меня больше не стоял вопрос о том, надо ли сотрудничать с таким образом устроенной властью или лучше от нее дистанцироваться, хотя и деликатно. Разумеется, речь не шла о конфликте. Я на это не шел. Но я старался свою личную судьбу, свое персональное существование вывести из зоны радиации этой власти. Потому что эта радиация продолжала наращиваться и в конце концов проела кровеносную систему каждого из нас.

Станислав Белковский: Я тут хотел бы сделать ремарку об оккупационной власти. Вся власть в России за всю ее историю была исключительно оккупационной. Собственно, так и формировалась российская государственность начиная с призвания варягов, с 862 года. То есть это власть, не органически выросшая из почвы той территории, которая сегодня называется Россией, а призванная извне, поскольку анархическая природа русского народа не давала возможности создать свою отдельную эндемичную власть. То есть сама по себе жизнь в режиме оккупации для нас абсолютно органична, к сожалению или к счастью. Причем часто в режиме самооккупации.

Теперь к вопросу об интеллигенции и коллаборации. На мой взгляд, сначала нужно определиться с понятиями, а именно: что такое власть в современной России и что такое коллаборация? Что такое интеллигенция, уже пытаются определить несколько сотен лет, и об этом чуть позже, может быть, я тоже попробую свои три копейки к этому обсуждению добавить.

Власть в современной России — это, безусловно, не Путин, который является величайшей политико-исторической мистификацией начавшегося XXI века. Я думаю, мы скоро поймем, что это мистификация, подобная Гудвину, великому и ужасному, или генералиссимусу из «Москвы-2042» Войновича, то есть это некий символ, бренд власти, но не более того, большая операция прикрытия, выражаясь в терминах, близких самому Владимиру Владимировичу. В сегодняшней России царит режим, который я бы условно назвал монетократией, властью денег. Власть в традиционном политическом понимании возникает при этом режиме в любой точке, где концентрируется определенный критический объем денег и административного ресурса, гражданского и силового. Рамзан Кадыров — идеальная модель власти в современной России. Таких рамзанов у нас много в стране — это олигархи, региональные лидеры, это и известный всем Цапок, — конечно, масштаб гораздо меньший, чем у Рамзана, но качественно это абсолютно то же явление. Вот убили полковника Буданова, и всем понятно, кто его убил, но Кремль находится в диком трепете и боится открыть рот на эту тему. Это уже показывает, кому на самом деле принадлежит власть и как она устроена. И будь у власти Путин, наверное, он не побоялся бы открыть рот.

Из этого для меня вытекает определение коллаборации. Коллаборантом является любой человек, который умножает власть денег. По-настоящему весь вопрос — в интенциях. Работаешь ли ты для умножения денег и тем самым доказываешь самим фактом своего существования, что за деньги можно все, и тебя можно купить. Или ты работаешь для поддержания своего места в рамках той жизненной парадигмы, которую ты избрал. В этом смысле, например, какой-нибудь провинциальный учитель, который получает пять тысяч рублей в месяц, а формально интегрирован, как правильно было замечено господином Колеровым, тоже в систему власти, не является коллаборантом. Потому что если бы он был коллаборантом, он нашел бы себе другое занятие, которое позволило бы ему зарабатывать деньги. Вот, на мой взгляд, граница между коллаборантом и не коллаборантом.

Если говорить об интеллигенции, то надо отметить в первую очередь, как совершенно правильно сказал господин Морев, что проблема взаимоотношений интеллигенции и власти этическая. Потому что интеллигенция — вообще категория этическая, это не просто сообщество образованных людей или людей определенных профессий. Это люди, которые в первую очередь принадлежат к некоему этосу, в состав которого входит и пресловутое отщепенство. Но интеллигенция без отщепенства просто невозможна, иначе она умрет. В этом, собственно, и состоит ее историческая роль: в режиме тотальной оккупации существуют отщепенцы, которые заставляют этот режим рефлексировать. Если этой социальной группы не будет, режим не будет рефлексировать никогда и ни по какому поводу.

Но важно также понимать, что интеллигенция — это феномен модерна. Постмодерн, который царит сегодня и который вполне сочетаем с монетократией, не допускает существование интеллигенции, поскольку он подвержен полному моральному релятивизму, и, значит, никакого устойчивого этоса быть не может. Поэтому интеллигенция вытесняется прослойкой, которую я бы назвал постинтеллигенцией, то есть группой бывших представителей интеллигенции, отрекшихся от своего изначального сословия и от его этоса, для которых важны только две свободы — свобода потребления и свобода перемещения. Постинтеллигенция составляет важнейшую социальную и интеллектуальную опору существующего строя, поскольку любой представитель постинтеллигенции легко вам объяснит, что хорош тот режим, который обеспечивает эти две свободы. А эти две свободы в России противоречат демократии, поскольку на демократических выборах, скорее всего, победят люди, которые не признают за нами свободу потребления и свободу перемещения, рисковать которыми нельзя. Вот в этом контексте я и предложил бы продолжить обсуждение.

Сергей Шаргунов: На самом деле разговор в терминах «коллаборационизм и интеллигенция» — это разговор, с одной стороны, грубый, а с другой — расплывчатый. Правильнее говорить о художнике и власти. Сам я, слава богу, — а может быть, и к несчастью, это было бы любопытным опытом, — никогда не занимался сотрудничеством с правящей системой, с властью как таковой. Однако были попытки поучаствовать в общественных бурях, в политике, которые достаточно стремительно закончились поражением, вытеснением из публичного политического пространства. Но, может быть, именно по этой причине я не чувствую себя в достаточной степени истероидом, чтобы сжимать кулаки и потрясать ими над головой с криками «ни-ни-ни». Вопрос только в том, с кем сотрудничать, ради чего и на каких условиях. И не скрою, то и дело возникают такие искушения и соблазны. И каждый раз понимаешь главное: это просто невыгодно.

Вспоминаются, конечно, небезынтересные стихи Евтушенко: «Делаю карьеру тем, что не делаю ее». Но ведь, как ни странно, и в наше время, верно отмеченное как постмодернистское, отсутствие моральных компромиссов означает безусловную выгоду для человека публичного, пишущего. Все, кто очертя голову бросаются в эти порочные и сладкие объятия, тают в них без следа. Это ведь анти-Мидас — действующая политическая система, только не в золото она превращает, а в иную консистенцию.

Мне кажется, недаром Морев вспомнил о солженицынском меморандуме «Жить не по лжи». Несмотря на то что, казалось бы, эта статья давно высмеяна в наш постмодернистский век ленивый, там содержится верное зерно. Она не призывала к выходу на улицу и к каким-то безумным и беспардонным акциям противодействия. Нет, там говорится: ложь есть, ее много, но пускай она придет не через меня. В нынешнее время отсутствия смыслов самое омерзительное — это культивирование фальши. Если ты не веришь, но тем не менее произносишь, значит, ложь приходит через тебя.
Задача простая. Нужно заниматься своим делом. Написав книгу, в которой будет много красок и ересей, ты уже бросаешь вызов этому пустому времени, а значит, и пустым людям, которые делают это время пустым. Но если ты поступаешь наперекор своим представлениям, ты превращаешься в того самого пациента царя анти-Мидаса.

Сейчас выстроилась антитеза по отношению к правящей системе, и эта антитеза тоже достаточно свадебная. Очень легко оказаться популярным оппонентом, для этого нужно просто говорить о двух вещах — о шестой статье Конституции, сегодня это называется политическая монополия партии власти, и о привилегиях или о коррупции. Но никто не обсуждает ни экономику, ни геополитику, ни историю, это уже не нужно. Потому что власть, оказавшись крошкой Цахесом или тем ведром, в которое все мочатся, мгновенно осваивает любые идеи и, будучи квинтэссенцией пустоты, вызывает ответную пустоту, с ней можно сражаться, тоже будучи всем. Масштабный популизм против масштабного популизма — это то, что мы наблюдаем сегодня. И при этом общество больно огромным количеством противоречий, которые не проговариваются, потому что не время, не место, потому что дайте разобраться с этим великаном, с этим колоссом, дайте же подсечь ему эти ноги, он рухнет, гулкий, расколется, мы увидим пустоту, и тогда уже все разберемся между собой. В этом смысле быть художником, писать книги — это вызов пустому времени, вызов пустоте.

Поэтому — ситуация мультика, ситуация Чиполлино. Синьор Помидор и замечательные сорванцы. Сегодня взаимоотношения власти и протестных групп абсолютно такие же. Но, к сожалению, после мультика наступает нечто иное — хоррор. И отдельные убийства на Кавказе, в Москве, рост агрессии, ненависти — это все свидетельства глобального неблагополучия. Потому что общество в крайне гнилом, распадном состоянии оказалось подморожено. И что произойдет, когда этот лед растает, — страшный и пугающий меня вопрос.

Борис Дубин: Я вижу две возможности обсуждать предложенную тему: от лица, во-первых, самого себя как частного человека, только в этом смысле я могу говорить о проблемах морали. И, во-вторых, от лица социолога, который изучает то общество, в котором он живет.

Я не принадлежу к интеллигенции. Я не принадлежу к власти. И поэтому в эту сторону я просто ходить не буду. Любая демонизация власти, представление о том, что она всюду, начиная с истопника, мне представляется глубоко неинтересной. Никакого отношения ни к какому постмодерну это не имеет, как вообще никакого постмодерна в России нет, поскольку и модерна-то не было. Поэтому разговор это абсолютно пустой.

Теперь о власти. Есть ставшее классическим определение не близкого мне социолога Карла Шмидта о том, что власть — в его терминологии, суверен — это тот, кто принимает решения о чрезвычайном положении. Тот, кто принял решение о первой и второй чеченской войне, — это власть. Тот, кто принял решение о ЮКОСе, — это власть. Тот, кто принял решение о кавказской войне 2008 года, — это власть. Отметьте, что каждый поворот избирательного цикла в последнее десятилетие отмечен репрессивными действиями власти, с большим количеством жертв, с меньшими жертвами, с большим свинством, с меньшим, но каждый. Я не исключаю, что будет отмечен и предстоящий поворот избирательного цикла.

В чем смысл обращения к теме нашего обсуждения? Я думаю, дело в несомненном ощущении все большего количества людей, принадлежащих к интеллектуальным профессиям, что деградировали и фактически исчезли сфера политическая, сфера публичная и сфера моральная. Российский социум находится в таком фрагментированном состоянии, ощущает такую степень собственной незащищенности, такую степень собственного бессилия, что говорить здесь о морали абсолютно бессмысленно. В этом смысле характерно, что единственным языком, связующим общество, становится язык насилия. Это именно язык, то, с помощью чего мы говорим друг с другом, власть со своим народом, народ между собой. Когда я вижу на близких мне сайтах, что если не сегодня, то завтра литературные критики будут заниматься простым мордобоем, то я понимаю, что дело действительно дошло до дна, что в этом смысле никакого другого общего языка, кроме насилия, нет. А ведь возможность морали открывается именно там, где возникает проблема общего языка. В той ситуации, когда культивируется представление о том, что власть везде, что области производства смыслов остались в глубоком прошлом, а мы находимся рядом с этим самым ведром, которое беспрестанно пополняем, я думаю, что другого языка, кроме насилия, просто и не будет.

Что делать? Классический вопрос. Вырабатывать язык, искать другую позицию. Не то чтобы Горбачев или Ельцин были всегда хорошими. Если вы помните фигуру Сахарова, для которого вопросы моральной определенности были всегда первейшими, он сказал: «Я поддерживаю Горбачева до тех пор, пока он проводит реформы. На моих условиях».

И поэтому, наконец, последний пункт: к какой власти ходить? Эту постановку вопроса я бы, пожалуй, поддержал, а именно в такой форме: на чьих именно условиях, зачем ходить и каков будет результат и последствия этого похода? Если ты можешь что-то сделать свое, на своих основаниях — иди, не можешь — не ходи. А сотрудничать, не сотрудничать — это вопрос для кого-то другого. Для меня такого вопроса нет.

Морев: Веховская критика была направлена не только на интеллигенцию, которая своим отщепенством готовила революцию, но и на равнодушие власти по отношению к обществу. А сейчас, на ваш взгляд, подает ли власть сигналы того, что она заинтересована в диалоге, в сотрудничестве с общественностью? Или ей это абсолютно безразлично, как это было безразлично российской императорской власти? Есть ли здесь типологические параллели, или они беспочвенны?

Колеров: Да, вы совершенно правы, главное поражение веховцев состояло в том, что высшая власть, от которой что-то зависело, проявила полное равнодушие к проповеди «Вех», свиноподобное бесчувствие к готовности разоружиться. Но в отличие от того времени нынешняя высшая власть публично, интенсивно, эшелонированно заигрывает с либеральной частью интеллигенции, использует ее во внутриведомственных, межклановых разборках, использует технологично, операционально, имеет свои прикормленные СМИ и так далее. То есть инфраструктурно границы между ними нет. И даже борцы против коррупции используются одним экономическим ведомством против другого экономического ведомства. Многие из деятелей, как я уже сказал, туда сходили, вышли, сохранили связи и продолжают работать на стыке между медиакратией, властью экономической и политической. Этот континуум является полноценным, весомым признаком сферы политического и сферы публичного. Поэтому ничего трагического в нынешнем состоянии, я считаю, нет.

Единственное трагическое, что меня перепахало так же, как статья поэтессы Фанайловой, — это реплика из фильма «Обитаемый остров». Когда главного героя спрашивают, как он будет управлять обществом после разрушения тоталитарного режима, то на конкретный вопрос: «А что мы будем делать с инфляцией?» — герой отвечает: «С инфляцией разберемся!» Вот этого «с инфляцией разберемся» я очень боюсь. Это как раз та личная негодность, неэффективность и неспособность критиков власти, претендентов на власть, пусть духовную, которую критиковали «Вехи» и Струве, в частности. Эта пустоголовая некомпетентность — главная опасность нашей современности.

Морозов: Я задам вопрос Модесту Колерову. Им правильно описано растворение не только интеллигенции, но вообще образованного класса в сотрудничестве с властью, причем сотрудничать, по Колерову, можно довольно изощренно, как сотрудничает адвокат Навальный, а он несомненно сотрудничает в какой-то форме. Но возразить на это можно одно. Если возвращаться к посылу Шаргунова, когда мы вступаем на шаткие мостки взаимодействия с властью, то, скорее всего, будем ею использованы. Мы вряд ли сумеем повлиять на нее, получить что-то, а уж она свое получит точно. И последнее десятилетие показывало именно это. Такие дивные мозги, как сам Колеров, в частности, востребованы на какой-то срок, потом они оказываются отброшенными, на их место приходят следующие. А удалось ли что-то поменять в институциональном дизайне страны, удалось ли повлиять на властные группы?

Поэтому говорить «давайте мы будем продолжать взаимодействовать с этой диссипированной, как бы сказал Фуко, властью, которая везде рассеяна, и нам за это воздастся», не получается. За это не воздается. Мы все чувствуем, что это анти-Мидас, как сказал Шаргунов. Мы хотели бы, возможно, что-то сделать, мы же не уехали, Модест, мы здесь находимся, мы, образованные классы, здесь, и мы сделали жизненный выбор. Но мы совершенно не чувствуем, что наше взаимодействие хоть в какой-то степени оправданно, что оно дает результат.

Морев: Модест, расскажите о своем хождении во власть. Не разочаровались ли вы?

Колеров: Я скажу одно. Мир вообще во зле лежит, и усилия должны быть постоянные и бесконечные. А если ты хочешь добиться результата, то он есть. Он есть.

Морев: А можно конкретно про ваш личный опыт? Вы были во власти, в Администрации, несколько лет. Как вы оцениваете это?

Ссылки

• Александр Морозов. Апрельский дождь, 26.04.2011
• Елена Фанайлова. Скорбное бесчувствие, 25.01.2011
• Интеллигенция и коллаборация, 19.11.2010
• Станислав Белковский: «АО “Путин” – это совместное предприятие либералов и пацанов», 10.01.2011