Приезжал студент из Ленинграда. Как увидел у Данилы столько игрушек, сел играть с ним, и ему уже уезжать, у него поезд, а он оторваться никак не может. Тоже приезжал с конвертом, с помощью. Много людей добрых. Узнают как-то телефоны, звонят. И спасибо, конечно, большое людям за все это, но, к сожалению, Юли нет с нами. Самое большое и тяжелое горе в жизни нашей с Данилой.

Друзья Данилы повели тогда себя по-разному. В классе ребята по-всякому отреагировали. И плохой случай у нас был, да, Даня? Когда мальчик ему очень жестоко ответил: хорошо, говорит, что у тебя мама сдохла. И такое переживали. Все переживали. Дети есть дети. Бывают и добрые, и жестокие, всякие бывают.

Раньше Данила никогда у нас к телефону не подходил. А когда не стало мамы, я даже сначала не сообразила, что трубку стал брать только он. А если я по какой-то причине успела ответить на звонок, то он встает напротив меня и смотрит. На все вопросы он старается отвечать сам. Потому что начинают же спрашивать, как вы и что вы. Вы знаете, я первое время даже не поняла. Думаю: почему же он стал брать трубку, никогда ведь не брал? А вот, понимаете, он ребенок и сообразил лучше, чем я даже. Оберегает меня от этого.

Мы Юле уже памятник сделали, за три месяца все поставили. Все деньги, что нам дали, мы на памятник потратили. Без железных оград, потому что так получилось, что нам дали место прямо на асфальте, почти на дороге, угол, немножечко. Мы не стали ничего ставить, потому что все люди, когда идут, все останавливаются. Можно с любой стороны подойти.

Друзей у нее было много. Настолько Юля была общительной. Как это все могло с ней случиться, до сих пор не могу понять. Всё пребываем как в каком-то сне. Смириться с этим мы никогда не сможем. А пережить это... С каждым днем становится все тяжелее. Осознавать начинаешь все яснее. До этого ты был в каком-то шоке.

Мама Данилу часто фотографировала. Очень много его фотографий. Вот самой мамы нет. В последний год я ее разве что немножко в Турции пофотографировала, а так на всех кадрах у нее был только Данилка, бабушка. Она вообще жила всегда для нас или для кого-то и никогда не жила для себя. Вот сколько раз идем в магазин, она покупает все только для Данилы. Я ей сколько раз объясняла: «Юля, ты же тоже моя дочь, сколько бы лет тебе ни было, мне же тоже хочется, чтобы ты для себя что-то купила». — «Ой, мам, да ладно». Не то что лишних денег не было, а вот ей просто для себя ничего не надо было. Ту же косметику старалась я ей купить. Она все время что-то делала для меня и для Данилы, для кого-нибудь, а для себя ей как-то не надо. У нее не было абсолютно никаких потребностей. Единственное что — коньки, ролики, чтобы с ребенком быть везде. Везде они вместе. Коньки себе и ему, ролики себе и ему. Плавать она его учила.

Вот у нас в субботу, в 10:00—10:30 мы уже все переделаем. Уже приготовлен обед, на ужин, все поглажено, постирано, подметено. Пока у нее машинка стирает, сама она гладит, она уже ребенку какие-то словарные слова успела продиктовать, уже дополнительно позанималась. И уже к 11:00, когда я обед сделала, она спрашивает: «Ты все? Мы уже готовы». И мы выкатываемся, идем все вместе на каток. Они и на коньках, и на горке, и на снегокате. Вернемся, пообедаем, отдохнем, почитаем, посмотрим что-то и опять выходим. Последний год было так: я его забирала, приду, покормлю быстро, Юля приходит, ест, я в это время Данилу одеваю, и они идут вместе кататься на коньках. То есть вот ей надо было его поставить в эту зиму, чтобы он уже катался: «Ты что, как это? Ты же мальчик, ты должен кататься». Он должен знать, чтоб от зубов отлетало, он должен уметь — и никаких вообще вопросов.

Мы с ней разговаривали о покупке машины. Юля говорит: «Мам, ну вот сейчас, Данилка чуть побольше станет, чтобы я сама пошла учиться на права и его начала бы учить. К десяти годам посажу его за руль, чтобы он хотя бы умел ездить. До прав далеко, но он должен это уметь». Она была такая целеустремленная по жизни. Мы разные в этом. Вот прозвенел будильник, три секунды — и она встала. Такой же Данила. Вот для меня должно быть два будильника. От одного я просыпаюсь, через пять минут, со вторым, встаю. Я должна проснуться, потянуться. А она — нет. Наверное, в армии даже таких людей нет, как она.

Мамы нам очень с ним не хватает, очень. Нам очень тяжело с ним. Да, Данюська? Мы с ним каждый день разговариваем, рассказываем, как у нас проходят дела. Конечно, обязательно, эти традиции остались. И Юля, наверное, нас где-то своим характером и подстегивает так, чтобы мы особо не расслаблялись. Потому что я все равно как-то чувствую эту ауру ее, то есть я не могу лечь, сколько бы времени ни было, час, два ночи, чтобы не было чего-то конкретного сделано. Я не могу себе этого позволить только из-за того, что Юля такая была. Это подстегивает. Потому что если бы чуть-чуть помягче я себя чувствовала, я бы тогда расползлась, как медуза, во всех этих делах и сидела бы только сопли собирала.

С Юлей не было проблем ни в учебе, ни в чем абсолютно. Как-то вот не было переходного возраста у нее. Не было такого, чтобы она не пришла или не позвонила. Росла, как аленький цветочек, она в этой жизни.

Весной было очень много документов, надо же было опеку на Данилу оформить, и очень быстро, потому что лето начиналось, без документов нельзя было бы никуда выехать с ним, ничего. Спасибо «ОТП Банку», где Юля работала, они давали машину постоянно, сколько мне нужно было, столько они и давали. Утром я отводила Данилу в школу, весь апрель, весь май, каждый день, — в одни и те же места приходилось ездить. От трех, до пяти, до шести раз нужно было прийти за каждой бумажкой.

Очереди везде километровые. У меня и не было представления, что столько может быть документов. Да таких, о которых вообще никогда не слышала. Это было, конечно, убийственно, время поджимало, лето наступало, нельзя было никуда с Даней выехать. Потому что вот другая бабушка, со стороны папы, без доверенности она с ним не может никуда ехать. В школе уже его никому не отдадут, кроме меня. И я не могла написать такую доверенность, пока не оформлены все документы на опеку. Тут банк очень сильно помогал, они ни в чем абсолютно не отказывали. До сих пор они стараются нам звонить, спрашивают, что нам нужно.

В Словению вот мы ездили в этом году, нам давали путевку, есть такая благотворительная организация «Благовест». Очень мы там тоже хорошо отдохнули, и в пещеры ездили, красота необыкновенная... Ездили в Венгрию, на Балатон, там отель у «ОТП Банка», он же венгерский... Банк сказал, что до совершеннолетия Данилы нас будут отправлять отдыхать туда, на Балатон. Вот еще Даня с другой бабушкой в Керчь ездил. В этом году я не знаю, как все сложится опять. Мы с мамой обычно делили все время отпуск, чтобы с Данилой быть побольше, то она, то я, и вместе на неделечку куда-то вырваться втроем.

Даня любит, когда кто-нибудь приезжает в гости. Общительный он очень, такой же, как и мама. Она так же росла вот, как Данила. «К нам кто-нибудь придет сегодня в гости? — Нет. — А мы куда-нибудь поедем? — Нет». Все, день пропал, прожит зря, никаких у нас мероприятий полезных не было. Так же и у Данилы. Для него тоже должно быть каждый день какое-то событие.

Конечно, на маму он сильно похож, но вот про уроки ему приходится напоминать. Сам он может заиграться. В основном это мама с его уроками занималась. Данила любит, чтобы с ним сидели; ему не надо ничего подсказывать, он все решает-пишет сам, но вот мое присутствие ему важно. Это все время было так, с рождения, чтобы он только не один был. Иногда сразу на кухню с учебниками своими ко мне переселяется, там делает уроки.

Очень часто бывает такое состояние у него: что-то он делает-делает, а потом говорит: «Бабушка, пойдем». И вот практически каждый вечер мы приходим на диван, он садится вот сюда ножками. Я должна с ним посидеть, подумать, на маму посмотреть, может быть, что-то сказать. Этот вот момент, у нас он каждый вечер. Он останавливается — видно, что как-то что-то срабатывает… Он должен все время чувствовать физическое тепло, что вот о нем думают. Очень часто задает вопросы: «А я вот хочу умереть, я там маму найду?» Понимаете, такой вот вопрос. «Бабушка, а ты не умрешь, ты меня успеешь вырастить?» Видно, уже настолько вот у него этот страх стоит перед ним, что он боится, будто что-то еще может случиться. Я говорю: «Нет, конечно». Ведь мама же не просто умерла, она погибла. Папа тоже у него разбился на машине. Шесть ему было, в 2008 году папа разбился. Даже двух лет не прошло еще, в июле было два года, а в апреле уже мамы не стало.

Государство нам ничем не помогало. Вот они только выплатили миллион, и вот пенсия Данилина, и все. Больше ничего. Приезжал психолог, но я тогда была в таком состоянии, что даже и не знаю, кто его оплачивал, может, это банк оплачивал… К нам приезжал психолог раза два или три. Наверное, не больше. И все. На мой взгляд, Даниле психолог, конечно, нужен.

Выплатили деньги где-то только в июне. Уже где-то в пятнадцатых числах. Мы заказали Юле памятник, он нам обошелся очень дорого. Но в тот момент я и не думала об этом. Глухонемой художник делал этот портрет… Мы думали, это будет намного дольше, мы заказывали на майских праздниках, и хотелось, чтобы было готово хотя бы к Юлиному дню рождения 14 августа. А они очень быстро сделали, сделали все 29 июля, это было ровно три месяца.

И я так переживала, вы знаете, они позвонили буквально за две недели: «Вы приезжайте, посмотрите, все ли вас устраивает, чтобы мы дальше работали». И какую-то сумму надо было привезти. А денег не было. Знаете, я не привыкла… как это так, человек выполнил работу, а денег у меня нет? Очень сильно переживала, собиралась уже и вдруг смотрю, на телефоне сообщение, что деньги пришли, вот понимаете, сегодня деньги пришли, а завтра мне надо платить. Это уже был июль.

Из-за того, что мы на похоронах ее не видели, ни лица же, ничего же нет — из-за этого нет такого ощущения, что она ушла, что она не с нами. Наверное, это очень сказывается. Потому что вот… не видели мы ее. Все это тяжело, но все это такое состояние какое-то шоковое и как бы во сне. Вот пришло уже опять из прокуратуры письмо, одно перед Новым годом, что дело закрыто, а через три дня другое, что дело открыто снова. Держат нас в курсе, хотя я написала заявление, что я не буду ни в чем участвовать.

В метро мне нечасто приходится ездить, потому что на работу я езжу автобусом, здесь недалеко. Но бывает такая ситуация, что надо и в метро. Я стараюсь красной линией, конечно, не ездить. И если приходится ехать этой линией, вы знаете, все останавливается внутри. Сознание и разум, они на этой станции отключаются. Просто вот раз — и уже из памяти все пропадает, смотришь, уже две-три остановки проехали. Как жить с этим, конечно… Очень страшно, и все страшно. И за него страшно.

Чувствуешь себя незащищенной… Когда теракт произошел в Домодедово, мы с Данилой ехали как раз в бассейн, нам стали звонить родственники, друзья, чтобы мы ничего не включали, ни телевизор, ничего. Жили с ним целую неделю без информации, без всего. Страшно, конечно.

Самое главное, что страдают-то… если они кому-то хотели отомстить — ну, нашли кому. Оставить ребенка сиротой. За что вот он остался, за что его так в жизни вообще наказали?

Может быть, мы, взрослые, в жизни что-то сделали не так, но что же это такое, чтобы отнять единственную дочь и у ребенка не было вообще родителей, — это что нужно такое в жизни перед Богом сделать? Никогда в жизни никому ничего плохого даже не пожелала, в мыслях никогда ничего не было. Да никаких и врагов-то никогда не было. Нечему было никогда завидовать. То есть вот жили вообще настолько тихо, мирно и скромно, что…

И одни вопросы, ни одного ответа нет на все это. Остался ребенок круглым сиротой. Хоть бы вот… ну, Юлина работа, да, они помогают. Люди помогают. Они, конечно, и звонят, спрашивают, в чем мы нуждаемся… Но больше никто.

Абсолютно никого, ни чиновников, ни государство, не интересует, в каком мы состоянии психически, какое состояние здоровья у Данилы, у меня ли… Как мы живем, в каких мы условиях вообще. Абсолютно никому это не надо. У государства и мыслей таких нет. Они выплатили миллион, и все, они решили все проблемы. Они нам дали компенсацию за жизнь моей единственной дочери. Они посчитали, что этого достаточно, чтобы откупиться. И больше мы не должны ни на что претендовать, ни о чем не можем мечтать. Дальше вы как хотите. И я такая не одна, не то чтобы это меня только касалось. Нет. Это касается всех людей.

Самое главное, конечно, нам надо было бы с психологом еще как-то поработать. Дане надо. Да может быть, и мне самой надо, а я этого не понимаю. Но ему точно надо. Самим нам, конечно, не справиться. Чем больше времени проходит, тем тяжелее становится. Больше начинаешь ощущать нехватку человека рядом. Раньше еще было сознание такое, что она вот-вот и появится, а сейчас начинаешь уже понимать, что нет. И не будет никогда другого.

Тяжело… сейчас такое состояние, и легче никогда не будет, наверное. Просто хочется, конечно, хоть как-то немножко вздохнуть, но никак внутри не получается. Данила еще сдерживает меня как-то. Мы настолько ее чувствовали, что, когда она идет с работы, узнавали ритм ее шагов, форточки были открыты, и ее уже слышно с угла. Данила сидит, уроки делает, вдруг вскакивает: «Бабушка, мама идет». И вот знаете, сейчас подходит это время, семь часов вечера, дыхание начинает затаиваться, уши так вот — на входную дверь. А потом начинаешь вспоминать о том, что… ждать-то некого.​

Ссылки

• Михаил Зыгарь. Взрывы как школа неповиновения, 31.03.2010