Разговоры о футболе

Я все думаю, что было бы, если бы соперниками России 22 июня оказались немцы

Я все думаю, что было бы, если бы соперниками России 22 июня оказались немцы

Этот диалог — о только что завершившемся чемпионате Европы по футболу. Вели его незадолго до начала финального матча два человека, которые обычно футболом не интересуются и ни одного матча этого чемпионата (как, впрочем, и всех предыдущих) не видели. О футболе они решили поговорить потому, что теперь все говорят о футболе и удержаться решительно невозможно. Несмотря на полную неосведомленность в предмете разговора, авторам удалось предсказать исход финального матча с высокой точностью, — разумеется, совершенно случайно.

Линор Горалик: Спорт когда-то породила война — и он естественным образом впитал ее язык. То, что он тысячелетиями остается верен этому языку, само по себе говорит о том, насколько спорт важен в качестве заменителя войны. Что позволяет болельщикам рассуждать о спорте в терминах схваток, побед, поражений, атак, ударов, обороны? Они ведут речь о событиях, происходящих не на стадионе, а в театре военных действий. И сразу повышается градус, растет уровень пафоса, сами собой напрашиваются героические, если не эпические, обертона. В особо острые моменты символическая связь спорта и войны вдруг оказывается не просто элементом декора (марши, знамена, униформа, строй, ордена-медали) — она помогает обнаружить дополнительные смыслы. И эти смыслы всегда касаются вопросов национальной важности.

Занятно, что с тех пор, как спорт снова стал зрелищем, формой досуга, а потом и международным состязанием — наверное, с рождения современного олимпийского движения, то есть с последних лет девятнадцатого века, — индивидуальные виды спорта превратились в командные. Командные награды, командные медали, подсчет командных очков — это ведь касается и гимнастики, бокса, фехтования. Острый интерес к достижениям отдельных спортсменов сохраняется, по-моему, лишь у тех, кто всерьез следит за спортом, а вот достижения национальных сборных известны всем и каждому. Те, кто выходит на поле, — это просто «наши», кем бы они ни были.

Станислав Львовский: Это да. Но важнее, что спортсмен постепенно перестал быть героической фигурой — кем-то вроде путешественника-одиночки, покорителя Южного полюса, который всеми своими достижениями обязан себе самому. Теперь он стал живым символом нации, и оказалось, что и достижениями своими он, в общем, обязан не себе, а стране. Его собственное тело оказывается коллективным телом нации, он почти перестает себе принадлежать. Зато нация, которая строит спортивные школы и стадионы, а также из своих налогов (или из нефтяной ренты, кому как повезло) оплачивает спортивные удовольствия, получает право говорить: это мы победили, мы забили. Каждый футбольный матч оказывается символическим поединком Евпатия Коловрата с очередным Хорстоврулом.

Л. Г.: Опять-таки, почему именно футбол оказался так остро востребован в России? И особенно — начиная с Октябрьской революции? Он антибуржуазен (хотя первые футбольные клубы в дореволюционной России объединяли в основном состоятельных людей), он коллективен по самой своей сути, он дешев и нетребователен. Чтобы включиться в простую заводскую или дворовую игру, новичку не нужно было никаких особых навыков.

Ст. Л.: Согласен, это совсем дешевое удовольствие, которое доступно хоть в Камеруне, хоть в Бразилии. Хотя у Хейзинги вот что написано по этому поводу: «Особое значение, по-видимому, имели характер местности и ландшафт, предлагавшие в обширных лугах превосходнейшие места для игр», — это он о том, почему футбол возник именно в Англии. А в России лужаек, конечно, гораздо больше, чем в Англии. И физической культурой должны были заниматься все — в рамках проекта по созданию «нового человека».

Интересно, что футбольная сборная СССР участвовала в международных соревнованиях до 1934 года, а потом уже только после 1952-го. Возможно, при начале Большого Террора такой способ коллективной самоорганизации, как футбол, оказался то ли опасен, то ли просто не нужен. А потом, мы об этом уже говорили, спорт позволяет обществу обходиться без войны, настоящая война делает его лишним. Так и вышло: прекратили играть за семь лет до начала Великой Отечественной, начали снова семь лет спустя. Кстати говоря, в 1992 году призвали заканчивать военные конфликты за семь дней до начала Олимпиады и возобновлять не ранее чем через семь дней после окончания. Обойдемся, наверное, без интерпретаций, а то можно легко впасть в нумерологический транс.

Л. Г.: Мне кажется, что риторика «спорта как войны» оказалась так поразительно востребована именно сейчас, потому что снова возникла потребность в создании «нового российского человека», в изобретении нового «я». Спорт, как известно, и хорош, и плох тем, что каждый новый рекорд делает бессмысленными старые показатели: «слабое» прошлое вычеркивается, настоящее становится предметом заслуженной гордости, будущее обещает еще больше. Именно такого мироощущения сейчас, видимо, и можно желать, живя в России.

Ст. Л.: И это говорит нам о том, что на новом витке Россия довольно удивительным способом снова вошла в мир модерна, в то время как Европа (чемпионат которой мы сейчас наблюдаем) находится в ситуации постмодерна. Про это писал Курицын: он разбирает футбольные последствия судебного решения по делу Босмана, согласно котоpому лимит на иностpанцев противоpечит свободе пеpедвижения pабочей силы по континентальному сообществу. Это, собственно, привело к тому, что стало можно брать в сборные больше трех легионеров — и команды перестали быть национальными в прямом смысле слова. Хотя эмоции зрителей остались теми же. Для России футбольная сборная остается «родной», национальной, как во времена хоккейного знаменитого матча с Чехословакией после 1968 года.

Л. Г.: Россия должна еще и совмещать ситуацию модерна и постмодерна — и делает это каждый божий день. Вот наличие у российской сборной голландского тренера — типичное явление эпохи постмодерна. А вот массовая реакция на нынешние футбольные перипетии как на национальную победу и национальное поражение — это чистый модерн.

Ст. Л.: Гус Хиддинк, кстати говоря, крайне интересная фигура. Судя по биографии — Голландия в полуфинале чемпионата мира 1998 года, Южная Корея в полуфинале чемпионата мира 2001 года и Австралия в финале чемпионата мира 2005-го — типичный кризис-менеджер, вроде тех, кого хлебом не корми, дай поднять на ноги какой-нибудь обанкротившийся завод с разворованным оборудованием. Кстати говоря, это он не первый раз претерпел через Испанию: его же в 1999 году уволили из «Реала».

Л. Г.: Я все думаю, что было бы, если бы соперниками России 22 июня оказались немцы.

Ст. Л.: Ну что было бы... По принципу знаменитого спортивного комментатора
Линекера: «Футбол — простая игра: 22 человека 90 минут гоняются за мячом, а в конце побеждают немцы». Известное дело.

Л. Г.: Для меня одной из самых поразительных особенностей всего этого футбольного безумия стала вспышка национального чувства без националистических проявлений. Это было очень красиво и очень здорово. Мне рассказывали, что после победы над Голландией где-то на московских бульварах незнакомые люди самого разного происхождения танцевали лезгинку. Таксисты-кавказцы, возбужденно коверкая слова, говорили пассажирам, как красиво победили «наши». Если бы противником была не Голландия, а Германия, особенно в такую дату, эта сторона единого подъема еще больше усилилась бы, конечно. Мне даже жалко, что это были не немцы, хотя бы потому, что в результате мы бы получили другие анекдоты, мемы, карикатуры, интонации...

Ст. Л.: Ну, мы вообще-то можем из кого угодно сделать подходящего врага. Тут некий консервативный публицист Фролов объяснял, отчего проиграла Голландия: оттого, что там легализован гомосексуализм, наркотики и создана политическая партия педофилов. А про Германию... Мне кажется, мало что изменилось бы. В России сейчас к Германии относятся, как в нынешнем Вьетнаме — к США: с большой долей снисхождения.

Л. Г.: Все равно это была бы история про то, что вот вы шестьдесят лет жили в своем достатке, а мы шестьдесят лет жили в своем кошмаре, а все равно мы вам тогда жопу надрали — и сейчас надираем.

Ст. Л.: Тут самое время вспомнить, что знаменитая битва Первой мировой, при Сомме, началась с того, что с британских позиций ударили по немецким футбольным мячом с надписью «Большой европейский кубок. Финал. Восточные саррейцы против баварцев. Начало в ноль-ноль». Кончилось это для немцев не блестяще. Гадать — дело бессмысленное, но теперь мы знаем, что Россия может побить голландцев, а голландцы в свою очередь побили испанцев, между прочим, еще в середине XVII века. Тиль Уленшпигель-то. Это им за то, что они Хиддинка уволили.

Л. Г.: И если испанцы теперь станут чемпионами, то транзитивно мы тоже станем чемпионами.

Ст. Л.: Транзитивно?

Л. Г.: Транзитивно.

Ст. Л.: И символически.

Л. Г.: Метафорически.

Ст. Л.: Но ретроспективно.

Л. Г.: Вот и прекрасно. Но это — если испанцы выиграют.

Ст. Л.: Выиграют, разумеется.

Л.Г.: Потому что мы — чемпионы?

Ст. Л.: Именно.

P.S. От редакции. Как всем уже известно, Линор Горалик и Станислав Львовский не ошиблись в своих прогнозах, сделанных за два часа до начала финального матча.