Я – бездомная

АНАСТАСИЯ ЧУКОВСКАЯ записала монолог 35-летней женщины, которая оказалась в Москве без определенного места жительства и борется за выживание, свое и своего ребенка

Я родилась в Красноярске тридцать пять лет назад, моя мать — кинолог, а мой отчим какое-то время работал на машиностроительном заводе. Кто мой родной отец, я даже не представляю. Мой дед — герой Великой Отечественной войны, и когда-то ему выдали огромную четырехкомнатную квартиру с таким длинным коридором, что там можно было кататься на лыжах взад-вперед. Но после его смерти мама ее продала, чтобы купить квартиру поменьше и на вырученные деньги жить. А потом она и трехкомнатную продала, купила двухкомнатную, и в ней в итоге жили пять человек: у меня еще два брата есть, одному должно быть сейчас тридцать, а другому — двадцать пять.

Мой отчим запил и перестал работать. Он меня всегда не любил, я ведь ему неродная. Пил он каждый день и каждый день меня, ребенка, поносил на чем свет стоит. Я в восемь лет уже все слова матерные знала, он мне кричал, что я чурка. Жить было невыносимо, наверное, поэтому, чтобы отчим не бросил ее из-за меня, мама определила меня в школу-интернат №111, где я должна была учиться и жить. Я училась хорошо, и у меня был самый красивый почерк в классе, поэтому меня просили писать открытки для директора и учителей на праздники. Сейчас я пишу с большим трудом и делаю много ошибок.

Когда мне было десять, я решила уйти из интерната. Я хотела жить дома. Я вернулась к родителям, и это был ужасный скандал: отчим накинулся на меня с кулаками, и с тех пор к оскорблениям добавились побои. Я все равно осталась жить дома. Когда становилось совсем невыносимо, я просто уходила гулять на весь день, а потом ночевала в своем же подъезде. Мама считала, что я ненормальная, хотя я просто гуляла, а в подъезде спать было безопаснее, чем дома.

Однажды в тринадцать лет ко мне на улице подошел милиционер и спросил, почему я гуляю одна около завода, и попросил пройти с ним в отделение. Я испугалась и побежала, но он меня догнал. В детской комнате милиции я узнала, что моя мать написала заявление о том, что я периодически пропадаю, и меня поставили на учет. Я очень хорошо помню этого милиционера по фамилии Купцов. Он хороший человек. Я ему рассказала, как я живу дома, и он долго беседовал с моей мамой и говорил, что ей надо выбрать между своими отношениями и родной дочерью. Мама отвечала, что я неуравновешенная, а мой отчим «святой человек».

Милиция нас направила в психоневрологический диспансер. Вот чего я никогда не прощу и не забуду. Меня положили на обследование, но при этом делали какие-то уколы, что я вырубалась на несколько дней. Я лежала там два с половиной месяца, чтобы мама могла выбить мне инвалидность и получать мою пенсию и пользоваться льготами. Меня поддерживала главврач, она понимала, что у моей матери поехала крыша, и она меня часто приободряла и ругалась с моей мамой. Но мама настояла на своем, и я получила инвалидность второй группы, а она стала получать мою пенсию.

В пятнадцать лет я все же сбежала от родителей надолго — ушла к своей тете на правый берег. Она сильно пила, но все же была нормальным человеком, никогда не обижала меня. Матери было все равно, где я, и в итоге школу я бросила. Я помогала тете, работала вместе с ней, мы торговали семечками на рынке и работали на овощной базе — я отделяла грязную капусту, морковку от чистой и мыла грязную. Мать спустя год за мной пришла потому, что надо было заново пройти комиссию по этой инвалидности. Я вернулась домой уже в шестнадцать, когда получила паспорт, и занималась младшими братьями. Я провела с ними несколько лет. Меня больше всего угнетало, что ты заходишь как бы в свой собственный дом, но он не твой.

В восемнадцать я познакомилась со своим будущим мужем Юрой. Мы начали общаться, он был симпатичным юношей, работал на заводе. Мы поженились, и я переехала к нему, жила с ним и его матерью. Оказалось, он тоже пьет, причем ужасно, хуже моей тети и отчима. Через какое-то время стал так пить, что не смог больше ходить на завод. На это невозможно было смотреть. Спирта за двенадцать рублей у нас дома всегда было хоть залейся. Мы как-то вместе прожили шесть лет, и я, честно, не понимаю даже как. Я все время искала пути к отступлению и наконец нашла.

По телевизору все время передавали новости из Москвы, и Москва прямо засела мне в голову навязчивой идеей. Так что в конце лета я собрала немного вещей, пошла на вокзал и купила билет до Москвы, взяв с собой три тысячи рублей. Это было в 2000 году, мне было двадцать пять лет. Я не разводилась, так что формально я, наверно, еще замужем за Юрой.

Я приехала на Казанский вокзал и не знала, куда мне идти. Несколько часов провела на вокзале, сидя в пельменной. Там я познакомилась с парнем и девушкой, которые тоже откуда-то приехали и, пока не нашли работу, ночуют на вокзале. Они рассказывали о том, как выживают в Москве, где дают бесплатные обеды, где можно помыться, в каком храме можно попросить о помощи. Так как идти все равно было некуда, я переночевала на вокзале. На следующий день я подошла к уборщице и сказала, что хотела бы устроиться на работу, но у меня не было регистрации. Она меня отвела к своей начальнице, это была фирма-подрядчик, которая оказывает различные услуги вокзалам.

Я работала без выходных, нас таких было двенадцать человек в бригаде. Ни у кого не было жилья, и нас определили спать в камере хранения. Мы спали на стеллажах, как на нарах; белье, одеяла и подушки доставали сами; спали все вместе, мужчины и женщины. Но никто никому не мешал: все так уставали за смену, работать приходилось сутки через двое. Туалет был только на вокзале, а мыться мы ходили в баню.

За сутки мы получали триста рублей, но все работали без перерыва. Мы сдавали бутылки, которые находили, чтобы еще как-то заработать. Но вскоре нам перестали платить вообще. Вокзал разорвал соглашение с фирмой. Но я зато научилась мыть пол специальной машиной, и за это платили пятьсот рублей в сутки. Я пошла устраиваться на Казанский вокзал. Там я познакомилась с парой, которая тоже работала на вокзале, но ребята жили в поселке Поваровка. Парню от родственников достался большой дом, и они позвали меня погостить у них. Я согласилась: все лучше, чем спать на вокзале. От станции вечером идти ужасно страшно, темнота, лес. В доме не было горячей воды. Я неделю с ними прожила, ездила на работу, а они страшно ругались. Я этого с детства не выношу, поэтому сказала, что лучше я буду жить снова на вокзале, но не буду это все выслушивать, и уехала.

Прошло какое-то время, и этот парень, Женя, объявился, чтобы сообщить, что с девушкой той он расстался. Он сказал, что теперь один во всем доме, что ему с хозяйством не справиться, и пригласил жить у него. Я отказалась, потому что испугалась его приставаний, и вообще предложение странное. Но он действительно оказался неплохим человеком, и я все же переехала к нему. Он никогда не приставал, жил себе спокойно, и мы так провели два года. Как-то раз я вернулась со смены, преодолела этот страшный темный лес, а у дома встречает меня милиция. Пока я была на смене, Женя ввязался в драку и убил человека. Как же мне стало страшно! Я не могла в это поверить. Женю с тех пор я не видела.

Я убралась в доме, все вымыла, собрала свои вещи, заперла дом и поехала к его родственникам, хорошо, что я знала, где они живут. Вернула им ключи и поехала к себе на работу на Казанский вокзал. Я стала спать в раздевалке для уборщиков на лавке. Там у меня украли сумку с деньгами и документами.

Вот это было еще страшнее. Я вдруг стала никем. Ни о каком возвращении в Красноярск речи быть не могло — я ведь настоящий бомж, без денег, без документов, без знакомых. Я никто. На работе опять начались проблемы, деньги не выплачивали, и контору в итоге закрыли. Я каждый день искала работу, и ничего не было, особенно для человека без документов. Я спала в зале ожидания разных вокзалов. В теплое время я садилась на последнюю электричку до Крутого в 0:37 и ехала несколько часов до конечной станции, спала по дороге. Там я просыпалась, пересаживалась в электричку, которая через полчаса отправлялась первой в Москву, и спала там. Когда холодало, я спала в метро на кольцевой. В подъездах я боялась спать, там жители всегда начеку и, чуть что, звонят в милицию. С милицией у меня проблем не было, все же я выглядела нормально, при каждой возможности ходила в бесплатную баню для бомжей в Нижнем Сусальном переулке, была чистой и старалась как-то стирать одежду. Я питалась раз в несколько дней во время бесплатных кормежек, в субботу — на Белорусской, в воскресенье на — Павелецком, в среду и пятницу — в церкви у памятника Долгорукому.

Так я познакомилась с другими бездомными. Конечно, я многих знала в лицо со времен, когда работала на вокзалах. Кто-то шутил, что я от голода похудею, но я не похудела. Иногда я работала на турок. Они на Ленинградском вокзале набирают женщин для уборки в только что отремонтированных пустых квартирах. Они ремонтируют квартиры сами, а потом зовут убрать весь строительный мусор. Но они многих так кинули. Условишься, что за пятьсот рублей вымоешь всю квартиру, и никогда не уверен, что тебе действительно заплатят.

Я договаривалась с привокзальными кафе и мыла их по ночам, я дружила с продавщицами, так у меня хоть какие-то деньги да были. Вот так однажды я сидела после уборки в кафе «Сластена» на Курском. Зашел парень, подсел ко мне, захотел познакомиться, я сказала, что не в настроении. Он оскорбился и пытался меня разговорить, но я как-то его отшила. Он меня спросил, откуда я и где живу. Я ему резко ответила, что я живу на вокзале, он мне не поверил. У него были длинные волосы, какая-то черная куртка, и работал он грузчиком за сто рублей в час. Данила еще несколько месяцев не признавался мне, что тоже бездомный и вдобавок на шесть лет младше меня. Я узнала, что он в девять лет сбежал из детского дома в Питере, понятия не имеет ничего о своей настоящей семье, в детдоме не выдержал условий, не понимал, почему он должен жить там, и просто убежал.

Он жил на улицах Питера, научился выживать и избегал криминала. Мы стали вместе жить на вокзалах. Тогда я подружилась с несколькими бездомными друзьями Данилы, хотя раньше я старалась держаться от них подальше. Многие оказались на улице, потому что пили, а потом их надували с квартирой родственники или аферисты. Некоторые вышли из тюрьмы и были не нужны своим семьям или за время отсидки потеряли все, что имели, и поэтому ушли на улицу. Главное, некоторые хотят обратно в тюрьму, ведь там хоть кормят. Есть бандюги, попрошайки, пьяницы, наркоманы; есть те, кто и не хочет другой жизни.

Их гонят с вокзалов, потому что по ним видно, что они бомжи и им лень ходить в баню. Есть те, которые выстраиваются за помощью к желтой машине, а потом идут на блошиный рынок и продают вещи, которые им только что дали в церкви или в машине. Я ненавижу все их клички — Хохол, Коба, Цыган; я стараюсь всех называть по именам.

Вместе с Данилой, конечно, стало проще и спокойнее, мы объединили усилия по выживанию и по поиску работы. Устроились мыть электрички сутки через сутки за тринадцать тысяч рублей в месяц. Тогда же мы смогли снять домик в Павловском Посаде за пять тысяч и как-то зажили. Рабочее расписание такое: работа с шести утра до двух часов ночи, но зато мы смогли устроиться без паспортов. На дежурствах мы спали в бараках на Курском, это если пройти через десятую платформу к мосту. Там двухэтажные кровати, и с нами были узбеки и таджики.

Тогда же в нашей социальной бане нам дали памятку о том, как получить паспорт, сказав, что потерял свой. Я все разузнала и поехала в Электросталь в паспортный стол, заплатила госпошлину пятьсот рублей и стала ждать паспорта.

Я круглые сутки вместе с Данилой мыла электрички, и мое самочувствие резко ухудшилось. Меня воротило от всех этих семечек, которые я выгребала из батарей в вагонах, в карманах сидений, от средств для чистки тамбура, которые сжигали руки. Еще в то время постоянно из депо приходила комиссия, чтобы смотреть, насколько хорошо мы вычищаем электричку.

В какой-то момент до меня дошло, что я беременна. Как же я перепугалась! Я даже не думала, что такое может произойти. Я узнала о том, что беременна, на четвертом месяце беременности. Мне было так страшно, я почти не спала, я все время нервничала. Одно дело выживать так, как мы с Данилой. Да, иногда у нас есть крыша над головой; мы вовсю работаем, чтобы пережить зиму, а иногда спим в бараках, на улице летом и в залах ожидания и на вокзалах. Что мы будем делать с ребенком? Ведь надо поднимать его, я не хочу его растить на улице. Мы постоянно видели женщину с ребенком, так они побираются у церквей, а ее девочке лет восемь уже, ей надо ходить в школу. Баба молодая, она же может работать, зачем она так поступает? Мы видели детей, которые просто тусуются на улице, потому что их родители — алкаши или бьют их. Я никогда не думала о том, что у меня при такой жизни могут быть дети.

Когда ребята с улицы узнали, что я в положении, они тоже испугались за нас. Спасибо им большое, они приносили мне еду, если она у них была. Я мечтала о мясе, которое я до сих пор себе не могу позволить, все так дорого. У меня был ужасный токсикоз, просто невыносимый. Тогда снова разорилась фирма, которая нас нанимала на работу, и мы снова остались без средств к существованию и не смогли больше снимать дом в Павловском Посаде. Тогда мы вернулись в зал ожидания, а Данила каждый день уходил искать работу грузчика, и иногда у него были удачные дни — например, за один день он заработал полторы тысячи рублей (какая-то семья переезжала, и много вещей надо было носить в грузовик).

В один из дней, когда Данила оставил меня дожидаться его на вокзале, я почувствовала, что со мной и с ребенком что-то не так. Я пошла в привокзальный медкабинет, меня осмотрела медсестра и вызвала «скорую». У меня отошли воды и на сроке семь месяцев начались преждевременные роды. Меня увезли в больницу, и я только успела попросить медсестру сказать охране, куда меня везут, чтобы Данила смог узнать, где я. Меня отвезли в 36-й роддом, где я родила Киру. Ей поставили диагноз ишемия первой степени и сразу определили в инкубатор. В роддоме мы провели месяц. У меня есть справка о рождении Киры, а свидетельства о рождении нет. Говорят, я как-то могу получить даже деньги за эти роды, но я даже не представляю как.

Данила возил мне какие-то гостинцы в этот роддом, он, конечно, чуть с ума не сошел, когда не нашел меня на вокзале. В больнице мне показали, как обращаться с ребенком, но молока у меня не было. Нужно было специальное детское питание. Данила поехал искать желтую машину, где одна женщина, тетя Галя, раздает помощь, он так всех взбаламутил, что тетя Галя аж ко мне в роддом приехала, привезла конверт для ребенка, теплое одеяло и вообще очень помогла одним своим присутствием.

Но через месяц из роддома я снова вышла на улицу. Нам очень помогали все, кто знал о том, в каком мы положении. Например, у Данилы есть знакомый, который разрешал иногда постирать вещи в его стиральной машине. Даниле удавалось как-то доставать деньги на детское питание. Мы обратились в церковь в Реутове к батюшке, там нам очень помогали, разрешали у них купать ребенка. Нам отдали коляску, мы целыми днями гуляли. В роддоме нам поставили первую прививку, но надо же теперь делать и другие.

В роддоме мне предлагали отказаться от Киры, но они не понимают, о чем говорят. Мы не пьем, мы можем работать, нам тяжело, но мы делаем все возможное, чтобы обеспечить ей достойную жизнь, не такую, как была у нас. С ней связаны все наши надежды, она теперь смысл жизни, и ради нее стоит выжить. Мы очень боимся, что кто-то может захотеть забрать ее. В роддоме говорили, что можно определить ее в приют на время, а когда мы встанем на ноги, снова забрать ее, зато о ней позаботятся. Но это сказки, никто ее потом не отдаст, ее определят в семью, и мы никогда не сможем ее найти.

Тогда весной с ребенком мы ночевали в зале ожидания Павелецкого вокзала за пятьдесят рублей, а когда удавалось найти сто рублей, мы ездили в Кусково — туда пригоняют вагоны поездов дальнего следования на стоянку. Там можно заплатить сто рублей и ночевать в СВ или купе.

Этим летом я наконец-то получила свой паспорт. Данила тоже будет получать — правда, придется долго ждать.

Сейчас я опять мою электрички, но на этот раз далеко от Москвы, поэтому мне приходится уезжать на пятнадцатидневную вахту, снова с шести утра до двух часов ночи, и ночевать в бараках. На первые деньги мы сняли с ним дом под Можайском, в восьми километрах от станции. Эти восемь километров каждый день мы ходим пешком. Данила сидит с ребенком и ждет меня с вахты, а я теперь полмесяца не бываю дома.

Со мной работают молдаване, с которыми главная тетка обращается просто ужасно, она все время им кричит, чтобы «закрыли пасть», она их за людей не держит, и у меня, как у русской, положение лучше. Никогда бы не подумала, что моя жизнь может быть лучше, чем чья-то еще. Это даже смешно. На новом месте меня определили в барак, как у гастарбайтеров, умывальник дали — ведро с водой. В туалет надо бежать в депо. Сетки на кровати прогнуты до пола. Зарплата должна быть тринадцать тысяч рублей за вахту, но пять тысяч рублей всегда удерживают, чтобы ты заступил на следующую. Еще одну тысячу просто недодают, видимо, себе берет бригадир.

Я каждый день смотрю местные можайские газеты, может, смогу стать упаковщицей. Звоню по указанному телефону, а они предлагают мне предоплату за эту работу внести. То есть заплатить им денег, чтобы они меня наняли?

Сейчас для меня главное, чтобы была постоянная работа, чтобы Данила получил паспорт, и тогда он тоже сможет легально работать, хоть и без прописки, чтобы мы смогли перезимовать как-то. Дом, где мы сейчас, летний, осени и зимы мы очень боимся, мы заткнули все дыры, нашли на помойке старый обогреватель. Кира растет, но редко удается ей купить специальное питание.

Мы, конечно, в округе никому не рассказываем, кто мы. Люди не понимают, что на улице может оказаться кто угодно, они нас презирают. Люди не замечают тех, кто старается, мечтает о другой жизни, готов ради этого на все. Бездомные все друг друга знают, и их не сотни, их в Москве даже не тысячи, мне кажется, что их десятки тысяч. И их становится все больше и больше. Я недавно ездила в Москву на кормежку в церковь рядом с Белорусским вокзалом, там много новых лиц.