Элла Панеях: «В “приморских партизанах” узнали своих»

Социолог, директор санкт-петербургского Института проблем правоприменения, обсудила с ФИЛИППОМ ЧАПКОВСКИМ новый законопроект «О полиции» и «гопников», по которым он сильнее всего ударит

        

— В чем вы видите основную проблему, с которой следовало бы бороться, реорганизуя милицию?

— Одна из самых больших проблем современной милиции — это необходимость выполнения плана, палочная система. Отменяет ли нынешняя реформа эту палочную систему, этого в ней, к сожалению, не написано. Сейчас эту систему определяет так называемый 25-й приказ: просто куча таблиц, которые расписывают показатели в виде циферок. По ним отчитываются, их и оценивают. Основных критериев оценки два: абсолютная величина и изменения по отношению к предыдущему периоду, как в нормальной плановой системе. При этом милиции не спускают план преступлений (как мы себе это представляем), за который можно торговаться, но привязывают ее эффективность к прошлому году. В бланках отчетности две колонки: количество раскрытых преступлений (абсолютный показатель) и они же в виде процента от результатов прошлого года. Этот показатель во второй колонке всегда должен быть больше 100%, иначе вам надают по голове за нерадивость, но он должен быть не сильно выше. В противном случае вы попадете в такую же ловушку в следующем году, когда вам придется перевыполнять этот завышенный показатель. Так что милицейская статистика слабо связана с реальностью, но главное в ней то, что она диктует правила поведения милиционерам.

Например, кто-то, видимо, объяснил Нургалиеву, что межстрановые сравнения проводятся по уровню убийств. Тут и началась лафа: милиционеры стали страшно добрые и сами пытаются представить любое убийство как нанесение тяжких телесных повреждений, повлекшее за собой смерть. Всем хорошо — убийцы меньше сидят в лагере, Нургалиев не позорит страну, но только с реальностью это соотносится не всегда.

— И если я правильно понял, новый закон не отменяет этот 25-й «палочный» приказ?

— В 25-м приказе нет ничего такого, что бы противоречило новому закону. Скорее всего, они сохранят этот приказ и будут опять выполнять и перевыполнять план. Боюсь, у руководства МВД просто нет другой идеи, как они могли бы проверять работу подчиненных, они могут только собирать с них цифры. Отменят эти — они придумают другие. Я считаю, что выполнение этого плана хуже коррупции: взятка в крайнем случае может заставить милицию отпустить виноватого. План, напротив, заставляет их подводить под монастырь людей невиновных.

— Предвидите ли вы еще какой-то реальный вред от новой реформы?

— Да, конечно, — легализацию существующих незаконных практик. Тут важно понимать, что закон написан аналитическим центром, который входит в состав МВД, то есть его писали сами милиционеры. Они прекрасно понимают, как это всё работает. Сами они начинали с «земли», надо думать; и теперь использовали свой шанс, чтобы убрать препятствия, которые им мешали. Впрочем, легализация незаконных ранее практик и произвола — это вообще то, что происходит на протяжении всего путинского десятилетия.

Так вот, в главе «Права и обязанности» нового закона легализуются практики, которые сейчас являются рутинными, но незаконными. Например, милиционер должен объяснять права при задержании — они этого не делают. Но теперь в законе написано, что полицейский обязан объяснять права за исключением тех случаев, когда это невозможно или неуместно. Так что теперь, если вы начнете, например, спорить при задержании, вам скажут: «Так вы оказываете сопротивление?» И все, значит, объяснять права вам уже не надо, неуместно, надо вас скорее хватать и вязать.

Или, например, знаменитое новое положение о том, что действия милиционера считаются законными, пока не доказано обратное. Институтов, которые могут доказать обратное, два — это начальство и суд. Другими словами, милиционер вам может приказать все, что угодно, вы обязаны подчиниться и уже задним числом это оспаривать. Так это происходит сейчас, но только теперь это становится законным.

То же самое с правом входить в помещение. Сейчас милиционеры должны получать санкцию суда на вход в помещение. Суды закрываются в семь вечера. В ночное время, после семи, если дело срочное, следователь может выписать разрешение войти в помещение и уведомить об этом прокуратуру задним числом. Сказать: «Да, я нарушил, надо было срочно». Сейчас устроено все так: следователь сидит на работе до 19:01; выписывает постановление об обыске или просто о том, чтобы войти в помещение; пишет бумажку прокурору. Она приходит в прокуратуру, регистрируется, и дальше у прокурора есть сколько-то дней, чтобы отреагировать. Но он эту бумагу просто не открывает, значит, считается, что он ее принял. То есть ситуация, которая должна быть разрешительной в пользу граждан (то есть милиционеры должны попросить разрешение на свои действия и ждать, что им скажут), работает как уведомительная — для удобства милиционеров. И по новому закону милиционерам вообще будет лафа: следователь не должен больше сидеть на работе до семи, играть в шарики; теперь оперативнику будет не нужен следователь, чтобы оправдать вход в ваше жилище в любое время дня и ночи.

— Но если легализация незаконных практик ничего фактически не меняет, то людям, страдающим от этих практик, в общем-то, уже все равно, законны они или нет…

— Да, градус произвола, наверное, не ужесточится. Но количество случаев, безусловно, вырастет. Это правда, что все это не сильно ухудшает положение людей, потому что суды жалобы на это дело и так практически не принимают, но зато это улучшает положение милиционеров, то есть способствует большему произволу. И конечно, было бы лучше, если бы правозащитники вставляли в этот закон не общие благие пожелания («милиционер должен соблюдать права человека»), а способствовали тому, чтобы были запрещены конкретные незаконные практики.

Да, это отчасти связывает руки борцам с преступностью, многие свободы, которые законодательно даны милиционерам, на самом деле нужны. Но при нынешнем уровне произвола лучше уж пусть они не поймают пару преступников.

— И на кого же придется основной удар легализации всех этих незаконных практик?

— В первую очередь ухудшится положение тех людей, которые часто сталкиваются с милицией. Есть несколько больших социальных групп, на которые приходится практически вся негативная активность правоохранительных органов. Первая — это меньшинства, опознаваемые внешне (грубо говоря, все люди неславянской внешности), которые могут оказаться мигрантами, у них может не быть регистрации, они не знают законов. Да и вообще в милиции большая ксенофобия.

Вторая группа — это малообеспеченные мужчины трудоспособного возраста, особенно молодые. В основном именно на них и делается план. На мигрантах, если не считать проверок регистрации, плана особенно не сделаешь, потому что, если вы член диаспоры, непредсказуемо, с какими людьми у вас может быть связь в одно-два рукопожатия. Потому что диаспора объединяет людей разных социальных слоев. И пока с вас трясут сто рублей на улице, вы абсолютно беззащитны, вы только приехали. Но когда вас попытаются посадить на десять лет, включатся более дальние механизмы. И не исключено, что кто-то из ваших может привлечь очень влиятельного человека. К тому же милиционеры считают, что кавказские люди лучше выдерживают пытки и способны отомстить. Поэтому, когда речь идет о серьезных репрессиях, повесить дело проще на малообеспеченного русского молодого человека. Третья группа — это явные аддикты: пьяный идет по улице и одет недорого, на нем тоже можно быстро сделать галочку.

В милицейской среде первую группу называют «гопниками», вторая у них называется «чурками», третья — «наркоманами». Это и есть в их представлении что-то вроде «опасного криминального класса», как говорили в XIX веке.

Но именно на эти группы приходится большая часть нарушений и большая часть повешенных дел. Милиционеры так и говорят: я знаю, что этот наркоман не виноват в том, в чем я его обвиняю, но он наверняка виноват в чем-то еще. На эти группы приходится большая часть пыток в милиции (если не считать Северного Кавказа, где вообще все по-другому), и на них приходится подавляющая часть неприятных, но законных вещей, которые делает милиция: именно у них проверяют документы, именно к ним вяжутся за то, за что к другим бы не привязались.

Ну и еще есть группа молодых мужчин в целом призывного возраста. Если вы выглядите пригодным, то почему бы вас не проверить. Есть белый билет — отпустим, ничего же плохого не сделали, но все равно малоприятно.

Из-за нового закона всех этих практик станет больше, поскольку они станут безопаснее для милиционеров. А этим самым трем-четырем группам риска придется принять удар на себя. Потому что прилично выглядящий трезвый человек воспринимается как способный дать отпор, его могут развести на что-то, но к нему не прицепятся по мелочам, его не ударят ногой в живот и на нем не попытаются тупо сделать план.

— А вот «бедные молодые русские», «гопники» — это реальная сила?

— Нет, конечно. Но это большая, очень гомогенная группа населения, и они ощущают себя в состоянии реальной войны с милицией. То есть если вы бедный городской молодой парень из простой семьи, то все, кто вас окружает, такие же, как вы. В «приморских партизанах» узнали своих. Буйная поддержка «приморских партизан» в интернете была реакцией не на то, сколько преступлений милиционеры совершают на душу населения, а на то, что львиная доля этих преступлений приходится на определенный слой. Выясняется, что у вас каждый знакомый пострадал от милиции, в вашем окружении просто трудно найти человека, с которым это ни разу бы не случилось. Далеко не всегда незаслуженно, но все равно. Плотность враждебного контакта с милицией невероятно высока. Когда «приморские партизаны» говорят об «оккупантах», мы, «интеллигентные люди», не очень понимаем, почему, собственно, они называют милицию «оккупантами». Мы знаем, что да, милиция периодически что-то такое делает, что это «полный ахтунг», а в основном мы с ней особо и не сталкиваемся. Но большинство «ахтунгов», которые приходятся на цивильных благополучных людей, если не говорить о заказных репрессиях, конечно, это просто «обознатушки»: профессора приняли за бомжа, избили-переломали пальцы, журналист громко поставил музыку в квартире, соседи вызывают милицию, те приезжают — действительно, пьяный, ничто не свидетельствует о том, что он журналист, его увозят в кутузку и бьют. Эти все «ахтунги» становятся «ахтунгами» только для нас, потому что обычно они не случаются с людьми нашего круга, пока их случайно не примут за тех, с кем так поступать можно. Самая лучшая защита от милицейского произвола — это аккуратная стрижка и приличная одежда; ну еще женский пол помогает — в сочетании с отсутствием чрезмерной сексуальной привлекательности. А в обычной среде в небольших индустриальных городах все эти «ахтунги» — это норма, рутина.

— Но если взять дело Евсюкова, кажется, что в России нет не задетых произволом милиции классов.

— А вот как раз в случае с Евсюковым за сам факт стрельбы МВД, по сути, ответственности не несет. Любой может сойти с ума, просто не повезло, что это был человек с оружием. В США бесконечно у кого-то едет крыша, и этот кто-то стреляет в невинных людей. Но МВД должно отвечать за то, как оно отреагировало на ситуацию. Вместо того чтобы сказать «да, у нас сотрудник сошел с ума», вместо того чтобы наказать психолога, который его пропустил, они зачем-то стали его выгораживать. И вот тут общество уже не могло не заметить, что милиционер, оказывается, может безнаказанно убивать, а ведомство рефлекторно бросается его защищать — даже когда можно было спокойно сказать: ребята, мы не отвечаем за то, чего совершенно не могли предсказать и предотвратить.

И тут как раз и выяснилось, что ситуации, когда пьяный мент в кого-нибудь палит (его обидели, он съездил за оружием, вернулся и убил несколько человек), случаются достаточно регулярно. Эти истории не становятся федеральной сенсацией, потому что это происходит с людьми, которые не могут раздуть шума. А в случае с Евсюковым он палил в московском супермаркете — там не могло не оказаться людей, которые обладают достаточным ресурсом, чтобы устроить скандал.

— Есть ли шанс, что группа воюющих с милицией осознает себя единым целым?

— Как следствие нового закона такое сплочение этих групп вряд ли произойдет, но вот увеличение ответного насилия вполне возможно. Потому что в глазах этих групп милиция давно потеряла всякую легитимность. Их уже не интересует, легально ли то насилие, которое применяет милиционер: кому он крутит руки — человеку, участвующему в драке, или человеку, который просто сказал ему неласковое слово.

— Не может ли сплотить эту группу, например, националистическая идея?

— Давление, оказываемое милицией на этих ребят, только увеличивается, и сами они мучительно пытаются себе это как-то объяснять. Националисты им подсовывают идею о том, что это «русских обижают», что это кровавый режим на службе Америки, евреев или исламского терроризма, и милиционеры — его цепные псы. Но они ведь видят, что рядовые менты — это они же. Ведь кто в милицию идет? Они же и идут. Возникают разные мифологии — что в милицию стали брать много чурок; что все из-за того, что в правительстве одни евреи. Но они не клинические идиоты и видят, что и то и другое неправда. Так что, мне кажется, из националистического дискурса это все будет трансформироваться скорее в социальный. Все ждут от гопников всплеска национализма. А я хочу сказать, что, пока они всё это объясняют мифическими причинами, большого взрыва не будет. А вот если они научатся объяснять это как социальную реальность…

При этом надо сказать, что если и существуют силы, которые хотят угнетать людей нерусских, то сил, которые хотели бы угнетать русских работающих бедных, нет. Никому не хочется тратить лишние деньги на содержание тюрем, никому не хочется озлоблять народ, то есть все бы предпочли, чтобы насилия такого рода было меньше. Но оно все равно продолжается просто потому, что есть сочетание корпоративной круговой поруки, чудовищной бюрократии и плановой системы. Машина репрессий едет вхолостую: приказали мочить, спустили план, а кого мочить — не сказали, так что мочат самых беззащитных, за кого вступиться некому. Так что, по моему мнению, самое опасное — это низовой некоррупционный беспредел против самых незащищенных, с которым, похоже, бороться никто не собирается. Потому что коррупция — это просто симптом неблагополучия, а вот то, о чем мы сейчас говорили, это само неблагополучие и есть.

Ссылки

• Евгения Пищикова. Управа благочиния, 31.08.2010