Родина питекантропов

ЕЛЕНА КОСТЫЛЕВА об обыкновенном фашизме русских больниц

15 процентов беременностей заканчиваются неудачно. Когда врачи обнаруживают, что что-то не так (обычно позже, чем могли бы), то делают медицинский аборт. В каждом четвертом случае аборт ведет за собой осложнения. Как говорят сами врачи, это «кармически плохая» операция. Она делается вслепую, на ощупь, кюреткой. Это очень страшно. А еще страшнее, когда тебя сразу после него отправляют домой и через три дня у тебя поднимается температура. Это значит, надо ехать в больницу опять.

– Мужчина – в холл! – закричала старая нянька, увидев моего мужа.
Она была всклокоченна и недовольна:
– Чё так поздно поступила? Чё стоим? Чё так медленно?

Три часа ночи. Позади три дня боли и кровотечений дома, а затем два часа в приемном отделении Мариинской больницы. Мой измученный муж пытался спросить ее про платную палату.

– Мужчина – в холл! Мужчина – в холл! Мужчина – в холл! – Она скандировала, как фанат «Зенита», и ничего не оставалось, как сказать: «Ну, иди, до завтра».

Через полчаса после того, как он ушел, явилась заспанная врач. Грубо и больно осмотрев, она высказала все, что думала обо мне как женщине и несостоявшейся будущей матери, после чего, буркнув: «Историю не буду сейчас писать», завалилась в ординаторскую спать. Нянька влепила мне два укола и тоже ушла.

В палате было темно – выколи глаз. Где что лежит, нельзя было понять. Взяла сумку, пошла в туалет умыться. Посреди него стоял пластмассовый жбан с кровавыми ошметками, а дверей в кабинках не было. Так вот почему сюда нельзя мужчинам. Неясно только, почему женщинам можно сюда.

Книга Марины Влади о Высоцком «Владимир, или Прерванный полет» стала перестроечной сенсацией из-за описания туалета: войдя туда, француженка чуть в обморок не упала. Тогда мы впервые увидели себя чужими глазами и, казалось, поняли, что это скотство. Самый известный в мире русский художник Илья Кабаков на инсталляции «Туалет» заработал кучу денег – экзотика. Один унитаз не работает, в нем лежит ведро. У двух оставшихся – грязь и мокро. Туалетной бумаги нет, мыла нет, конечно. Одна из двух раковин засорена. Любой входящий сразу видит девушек в самых унизительных позах, меняющих прокладки, писающих, какающих, стараясь не касаться грязных унитазов. Даже мне, перформансистке с опытом, с трудом давалась эта часть.

Кровать в палате вдруг продавливается до пола. Пружинная. В пионерлагере такая была. Соседка будит в полвосьмого. «Умойся и причешись, – говорит она. – У нас врач очень строгая, если мы не умоемся и не причешемся, она не будет нас осматривать». Она стоит, лица не видно из-за длинных черных волос, остальные восемь женщин стоят и тоже, как в японском фильме ужасов, расчесываются.

Так вот кто во всем виноват. Мы виноваты. Мы непричесанные. Мы поздно поступаем. Мешаем спать. Поэтому температуру нам никто не меряет с утра, а доктор, молодая и жизнерадостная, приходит в полдвенадцатого. Это дежурный врач. Обход сводится к вопросу «Как самочувствие?». Она не назначает лечения и разговаривать не настроена – ей по телевизору в ординаторской интересное показывают. Надо ждать понедельника, когда придет лечащий – по выходным в России лучше не болеть, это всем известно.

Назначается капельница. Медсестра говорит, что, судя по записи в истории болезни, вчера у меня тоже должна была быть капельница. Ее никто не ставил. «До 90 процентов наших дел связаны с медицинскими нарушениями (уголовными преступлениями), которые произошли в пятницу, субботу и воскресенье, когда врачи фактически не работали: УЗИ не сделать, анализ не взять», – сообщает «Новой газете» адвокат Дмитрий Айвазян. И капельницу не поставить – очень спать хочется.

Сестра советует купить гентамицин – в больнице его нет. Редкое, блин, лекарство, нет его в одной из центральных больниц Петербурга.

Ложусь в платную палату, там четыре койки, а не девять, но без туалета. На тридцать восемь комнаток по-прежнему всего одна уборная, как писал поэт. Приходит муж, я реву – со мной неизвестно что и меня не лечат. Но мы решаем подождать до понедельника.

В понедельник – УЗИ. В Мариинской больнице УЗИ делается так: как только одна девушка вскакивает с кушетки и начинает одеваться, вторая должна забежать в кабинет и успеть раздеться. Если не успеваешь – врач будет орать. Ложишься на голый дерматин и ждешь, пока озвучится твоя судьба.

Не буду утомлять читателя дальнейшими подробностями этого банального гинекологического сюжета. Их блестяще описала и даже сфотографировала израильтянка, оказавшаяся этим летом в Воронеже с подозрением на внематочную. Ей тоже повезло –несмотря на то что по выходным у нас не лечат, она не умерла.

Вообще этот текст должен был быть о том, почему у нас в стране никогда не будет феминизма. Но и так ясно: из-за одной этой дерматиновой лавки не будет его никогда. И еще вот почему. Советским женщинам аборты часто делали, как известно, без обезболивания. А сейчас практикуется еще одна красивая средневековая процедура – называется «вакуумная аспирация» (мужчины, в холл). Это когда в матку вводится пластмассовая канюля и через нее большим шприцем высасывается то, что осталось после прошлого «выскабливания». Так вот, вакуумную аспирацию в Мариинской больнице сейчас делают без обезболивания. Если потом, дня через два, когда придешь в себя, спросить почему, ответят: мол, да чего там, раз-два и готово. Какой феминизм, девочки?

Мужчинам не меньше достается в наших фронтовых госпиталях. Хотя, должна признаться, что в госпиталях московских, в которых я несколько раз в жизни оказывалась, шоковая терапия не так распространена и врачи всегда давали себе труд объяснять, что и зачем они собираются делать.

В этот раз был не столичный, а абсолютно стандартный вариант. Форум Мариинской больницы переполнен похожими историями. Половину уколов забывают поставить, половины лекарств нет, за всеми надо бегать, ничего ни у кого нельзя узнать. Неизбежный разговор с завотделением: почему половина назначений не выполняются? «А, я о вас уже слышал, не волнуйтесь, мы разберемся». Он разобрался – страница с не поставленной в первую ночь капельницей из истории болезни исчезла. Больше ничего не изменилось.

Я все время ходила и спрашивала, чем меня лечат, почему, как – по этому поводу состоялся совсем уж абсурдный разговор мужа с заведующим.
– Здравствуйте, я муж девушки Лены из 11-й палаты.
– Здравствуйте, я заведующий, а вашу девушку Лену я сейчас укушу.

Всюду были знаки смерти. Мимо нашего окна провезли покойника – это не частушка, а часть моей биографии: каталка была накрыта белым и грохотала. Оставалось только писать предсмертные записки.
– Ты не можешь как-нибудь по-другому к этому всему относиться? – спросил муж на скамейке под больничными кленами.
– Нет, не могу.
– Тогда собирайся, поехали в платную клинику.

Но с организмом происходило неизвестно что, и курс антибиотиков только начался. Ехать в другую больницу – значит, все по новой, терять еще три дня на анализы и прочее. Нельзя было понять, есть ли у нас время – врачи не могли или не хотели ничего внятного сказать и только пугали мгновенной смертью в случае отказа от лечения.

Спросила у друга, который врачом работает в Америке уже лет десять, насколько это вообще опасная ситуация. Выслушав про банки антибиотиков, он спросил, что показал посев. Посев – это когда берут мазок (мужчины, в холл) и смотрят, какие там бактерии-вирусы размножатся. Его никто, конечно, не делал. Врачам некогда. Доктор задал резонный вопрос: а почему они вообще уверены, что это воспаление? Температура невысокая... «Ты что, – говорю, – у нас тут у всех один диагноз, у всего отделения».

Словом «выскоблим» пугали каждый день с утра. Когда они совсем уж было решили это делать, я поехала на другой конец города, сделала УЗИ там на нормальном аппарате и привезла – оказалось, не нужно ничего «выскабливать».

Я шла на выписку. А с утра привезли новеньких. Много. В коридоре лежала женщина. Она плакала. Я подошла к ней и спросила ту, что стояла над ее каталкой, одного с ней возраста: «Может, чем помочь? Не плачьте, тут все плачут поначалу». Та, что стояла над ней, ответила: «Она не потому плачет. Она плачет потому, что потеряла ребенка, а другого не будет, потому что муж умер, сорока дней не прошло. Вот поэтому она и плачет».
Я охнула. Еще немного постояла. А потом пошла.
А она осталась.

Нам ведь больно, плохо. Некоторым совсем плохо. Много беременных, много послеродовых. Зачем с нами так обращаться? Кажется, что это какое-то излишнее усилие: почему просто не принять больного, просто не поставить ему капельницу, просто не назвать препарат, которым его лечат – зачем обязательно на всех орать?

Я вернулась домой, но не чувствую особой благодарности к этим лечившим меня женщинам. С интонацией человека, вернувшегося из Освенцима, я думаю: как они живут-то вообще? Как гладят своих детей, как ставят в вазу цветы, заваривают чай?

Этнолог Катя Белоусова писала о ритуальном характере унижений в российских больницах и о родильном ритуале в роддомах, защитила в РГГУ кандидатскую, а сейчас преподает в США такой предмет, как медицинская антропология. В России нет статистики врачебных нарушений, а сравнительные данные по ним поражают воображение. Нам до этой медицинской антропологии как до альфы Центавра.

Суть же Катиного исследования в том, что в больницах все эти унижения происходят, как всякая инициация, по схеме «потеря статуса – бесстатусность – переход в иной статус». «Распространенный мотив женских рассказов о родах – унижения и оскорбления, которым они подвергаются в роддомах. Объяснение, даваемое этому явлению самими женщинами, – усталость и занятость медперсонала при низкой зарплате – не представляется достаточным, – пишет Катя. – Обращает на себя внимание и тот парадоксальный факт, что медики берут на себя ряд функций, не зафиксированных во врачебных инструкциях как необходимые и обязательные. Эти действия можно было бы охарактеризовать как совокупность педагогических или коммуникативных приемов...»

«Что за срач в палате», – так мы впервые увидели своего лечащего врача. В таком духе шла вся дальнейшая коммуникация.
«Роды традиционно относят к переходным обрядам, – объясняет Катя. – Суть обрядов перехода заключается в повышении социального статуса иницианта. Для этого он должен символически умереть и затем вновь родиться в более высоком статусе. Путь к повышению статуса лежит через пустыню бесстатусности».

Я много думала о ее статьях.

Просыпаюсь как-то с утра, дома. «Смотри, – говорю, – я все понимаю – инициация. Но Катечка пишет про роды, а я-то просто заболела!» Муж мой измученный отвечает: «А потому что не надо путать божий дар с яичницей! Одно дело – инициация, а другое – обычное хамство в советских больницах».

Я выходила днем из больницы погулять – и охреневала. Люди в общем везде вежливые, туалет в любом кафе чище, чем в гинекологическом отделении, и с дверями – ни разу не было без дверей. Машины по улицам ездят нормальные, и так, навскидку, кажется, что Россия в общем вполне нормальное место.

Но это не так. Состояние медицины очень много говорит нам о развитии общества. Гораздо больше, чем наличие либеральных СМИ, ресторанов, магазинов, чем твиттер президента, реформа МВД или то, какие по улицам блестящие машины ездят импортного производства. Общество, где каждый может оказаться в такой больнице, такой тюрьме и такой школе, – это общество находится на очень низкой ступени развития.

Мы – пещерные люди, с этими нашими дикими обрядами инициации по поводу и без повода. Россия – родина питекантропов. Страна несчастных, бесправных дебилов, готовых в любой момент унижаться и унижать.