ЕВГЕНИЯ ПИЩИКОВА и ЕВГЕНИЯ ДОЛГИНОВА — о том, как понимают светскость и блеск в провинции и в столице, — на примере Ксении Собчак и не только
Имена:
Ксения Собчак
© Тимофей Яржомбек
Два текста, которые читатель имеет возможность прочесть здесь, совершенно не обязательно дошли бы до публикации. Оба они были заказаны российской версией глянцевого журнала
Vogue поздней весной или ранним летом в сентябрьский номер, ставший последним для многолетнего главного редактора
Vogue Алены Долецкой. Евгении Пищиковой — кстати, постоянному
автору OPENSPACE.RU — была поручена колонка об образе столичной гранд-дамы; Евгения Долгинова должна была заняться еe провинциальным аналогом. Обе колонки не были напечатаны в журнале. Более того, если верить
печатным источникам, именно они стали одним из катализаторов громких кадровых перемен в русском
Vogue.
OPENSPACE.RU решил опубликовать эти бездомные тексты не только потому, что они препарируют коллективные мечты существенной части населения, но и оттого, что они сыграли такую причудливую — возможно, даже несоразмерную — роль в истории новейшей русской журналистики.
О судьбе острых текстов в отечественном глянце
отдельно пишут Игорь Порошин и Юрий Сапрыкин в разделе «Медиа».
Евгения Пищикова. Атмосферное явлениеВ одном большом и красивом нестоличном городе был устроен пышный праздник — отмечался день рождения супруги градоначальника. За день до события из магазинов начали пропадать товары повышенного спроса: литровые флаконы духов и фигурки резвящихся котят из поделочного камня (это еще ничего; в дни рождения самого градоначальника город начинает испытывать острый дефицит золоченых берданок и хрустальных бильярдных шаров). Но самый лучший подарок, по общему мнению, был от городского «малого бизнеса» — креативные пацаны подарили попугая в золотой клетке. Именинница расчувствовалась и вскричала: «Ну и зачем нам с Витенькой эта Москва? Кто меня там любить будет? Кто попугая подарит?»
Читать текст полностью
Никто не подарит — это правда. Провинциальная гранд-дама сидит на земле и верит в любовь. Ее влияние зримо, она осваивает территорию. Она как бы летняя барыня, теплая; барыня в имении, в окружении добрых поселян.
А столичная гранд-дама — барыня зимняя, холодная, проводит в городе светский сезон. Где ее сфера влияния, в каких заоблачных высях? Именно что в высях. У нее охранительная функция — она должна охранять тонкую столичную атмосферу. Не московскую, а столичную — вот в чем вся проблема. Потому что столичная атмосфера — это одно дело. А московская — совсем даже другое.
Москва по своей природе, по робкому, угасающему мифу — город ведь не столичный. Что там брезжит позади? Широта, хлебосольство, открытость, некоторая инертность. Спокойный город Москва, нет в нем нерва, разве только седалищный, говаривал Андрей Белый. Ах да — Москва город неумышленный. Город-рой, город-кружение, круглая Москва. Пересекающиеся светские кружки, дружеский круг (чрезвычайно важный), семейный круг. Мужчина в Москве должен крутиться, дама — вращаться.
И вот вся прелесть округлого московского мифа (в этом городе есть за что ухватиться!), в котором главное — широта, соединяется со столичным мифом, в котором главное — утонченность.
Сочетания получаются самые причудливые. Щедрая жадность к жизни. Хапок под щебет. Гостеприимство в Москве распространено самое что ни на есть свирепое; как писал г-н Амфитеатров: «У своих в задних комнатах отнимет, чтоб гостям напоказ вынести». Взрыв гостеприимства.
Открытость чрезвычайная. Самые почтенные семьи Москвы строят дома напоказ и прячут их от сглаза за пятиметровым забором.
Москву завоевывают блестящие провинциалы, а блестящие москвичи, в большинстве случаев благополучные рантье, с удовольствием сдают свой город. И дорого стоит завоевателям каждый квадратный метр.
Провинция Москву понимает плохо (а как ее понять, такую внезапную), и вот провинциальный поэт пишет: «Москвички после сорока боятся быть москвичками, для них закончилась Москва, как коробок со спичками», а сорокалетняя столичная матрона, всероссийская теща, налита властью до краев, держит семью в ежовых рукавичках, сидит на своих шестнадцати аршинах и сидеть будет. Вот, может, эта дама сойдет за тип? Никак, старомосковский тип, не столичный.
Нет по нынешним временам общепонятного образа коренной москвички, но есть тип столичной коренной, которая честно вывозит на себе груз городских понтов.
Это — профессиональная москвичка, охранительница столичной атмосферы.
Образ ее только формируется, мерцает.
Считается, что московская гранд-дама умеет взглянуть… Промолчит, но та-а-ак посмотрит, что сразу в этой самой столичной атмосфере искрит небесное электричество. Особый московский взгляд. Иная Золушка не выдерживает и тотчас «роняет слезы на белый горностай».
Также важен особый тон — столичный, но по-московски добродушный. Приветствуется употребление слова «человечек»: «Она прекрасный человечек, но только-только из Югры, устрицы отверткой открывает».
Также важно умение тонко улыбаться. Улыбка для посвященных. С такой улыбкой и разговаривать много не надо — даже элегантнее: промолчать и улыбнуться. Да, еще очень важно быть дамой прохладной и ничему решительно не удивляться. Если вы вращаетесь в приличном кругу, а за вашей спиной кто-то жарко и восторженно дышит вам в затылок, это, значит, новоприбывшая сестра. Еще не надышалась столичным духом.
Отличницы столичного тона так бывают горды своей утонченностью, что их от гордости аж раздувает.
В прошлом сентябре, ко Дню города, на площади у трех вокзалов установили аллегорическую фигуру Москвы-матушки. Шестиметровая надутая матушка была увенчана кокошником из воздушных шариков — бело-сине-красных; в руках имела рушник, надувной каравай и пухлую солонку. На полотенце было приветливо написано Welcome. Что ж, я всегда считала, что на вокзальной площади уместна наглядная агитация. Какая-нибудь растяжка, несколько добрых слов. Например: «Ну, здравствуй, здравствуй!» Или: «Без обид».
Но Welcome даже лучше. Гораздо страшнее.
Резиновая москвичка хлебосольно встречает гостей у входа в нерезиновый город. Москве нельзя раздуваться, а столичной даме можно. У нее никогда и ничего не треснет, только небесное электричество нежнее и ярче засияет в зорких ее глазах. В ней — московский воздух. Столичная атмосфера.
Евгения Долгинова. Станция Бологое
© Тимофей Яржомбек
Года два назад она устроила «Историю одной сороконожки» — ярмарку личной обуви для нужд благотворительности. Было, как всегда, искрометно и, как всегда, самопародийно и, как всегда, супер. А мы, почтительные обыватели, замерли перед величием ресурса: 450 пар — это ж на три драгунских эскадрона. Вспомнилось отчего-то, как в 1948-м на даче у маршала Жукова, уже впавшего в монаршую немилость, произвели обыск и обнаружили помимо мехов и ковров в промышленных количествах четыре километра отрезов. Гэбисты, поди, облизывались при описи: шелк, парча, панбархат. Сочувственники говорили: да, не устоял — но как не понять? деревенщина, батрачил с малолетства. Вот и адепты Собчак говорят: 450 пар? — так интеллигентка, выросла в нужде — и фоточку в доказательство, где маленькая она, с папочкой идет по улице, шапка цигейковая под горло, и мы прямо чувствуем эти мучительные завязки, капроновую удавку под горлом, привкус тонзиллита — до слез. После такого кто устоит? Да простится кощунственное сопоставление спасителя Отечества и «неутомимой светской львицы», но Ксения Собчак — тоже немножко маршал, генералиссимус нового столичного провинциализма. И ей ли не иметь права на свои километры плюша (простите, панбархата)?
Ни московский, ни петербуржский миф, ко всеобщему удовольствию, Ксении не пристали. Именно в эпицентре Москвы, на пике публичности она стала воплощением периферийной грезы, той самой шик-блеск-красоты, о которой мечтается на фоне низкорослых поселковых заборчиков или в железобетоне безнадежного брака. Ксения — локатор национального бессознательного — смогла реализовать самые простодушные, самые бульварные представления о жизненном успехе, роскоши, карьере, славе, высшем обществе и, что важнее всего, о разврате — ослепительном, как стразы Сваровски, и ровно в той же мере целомудренном. Юная регистраторша в гостинице таежного городка (восемь часов от Перми), заполняя анкету, вздохнула: «А у меня, знаете, одноклассница пробовалась в «Дом-2» — не прошла по внешним данным». — «Зачем ей?» — «Думала на живую Собчак посмотреть… поучиться у нее чему-нибудь». Чему поучиться-то? — снова хотела спросить я, но прикусила язык. Это ханжи и лицемеры, они же завистники, пусть вопрошают: для того ли, мол, разночинцы рассохлые топтали сапоги, папа изображал европейского интеллектуала, а мама-депутат, нежная, в пергидрольном нимбе, требовала истребить тувинскую коноплю, — для того ли все оно, чтоб золотое дитя служило диспетчером хомячьих случек в том же «Доме-2»? За окном гостиницы стояла стена двухметровых сугробов, девушка улыбалась и зевала одновременно — ни зависти, ни умысла худого… Закажите ей роман, женскую success story — уверена, это будет сюжет Ксении Собчак: прямо с эфира героиню увезет в ночь жгучий шейх и, осыпав драгкамнями, засосет в диафрагму.
Провинциализм — понятие не сословное и не региональное. Он базируется на трех идеях: имитации страсти, имитации культуры и приоритете «житейского», прагматического. Подлинный гений блондинки в шоколаде проявился в соответствии всем трем критериям — а это мало кому удается. Она скорее грамотна, чем интеллектуальна, изъясняется {-tsr-}сложноподчиненными фразами, но говорит о вещах совсем незатейливых, склочна холодной бухгалтерской склочностью, а в графе «отечество» написано: Демимондия. Матримониальный проект не случился, ему на смену пришел трудовой, «пахотный» (и тень честной пролетарской усталости не однажды ложилась на светлое чело), теперь — приобретательский. В голосе Ксюши звучит металл Скарлетт О’Хары: «Я больше никогда не буду бедной», — разворачивается панбархат — акции «Евросети» на миллион у.е., в ближайшие годы можно предполагать свечной заводик. Унесут декорации, и кто-то спросит с мороза: «Про что был шум?» — в ответ пожмут плечами: в самом деле — про что? Между небом и землей жаворонок вьется — глупым столицам опять ничего не обломится.
