НАДЯ ПЛУНГЯН. «ЭТО НАШ УРОД»
Всякий ли поступок художника можно признать формой арт-проекта?

На художественное сообщество всегда действуют истории, в которых заметен след настоящей социальной драмы. Таким сбоем привычной реальности на прошлой неделе стало дело молодого художника Ильи Трушевского, обвиняемого в изнасиловании. Высказывания самого Трушевского в блоге в адрес девушки, обратившейся в милицию с заявлением, удивляют цинизмом, прозрачным отношением к женщине как существу второго сорта и уверенностью в своей правоте: «"удары по телу", бля. надо же незадача. какая жестокость. <…> Правозащитник, пиши стихи. Напиши поэму об этом. Все и так знают что я люблю жесткий секс. Хаха»

Разумеется, уголовные дела возникают в любом сообществе, и люди – это люди. Но вот странность: поступок невольного свидетеля, петербургского поэта Николая Никифорова, который, по его словам, вызвал милицию и таким образом остановил происходящее, неожиданно подвергся резкому осуждению коллег.

Одним из первых на событие откликнулся в своем блоге член арт-группы «Бомбилы» Антон Николаев – он счел защиту Трушевского необходимой… по соображениям коллегиальной солидарности.

«Художественное сообщество не должно оставаться безучастным, когда травля Трушевского оборачивается крестовым походом общества на художников, – пишет Николаев. - Все как будто бы забыли, что заведено уголовное дело, даны показания, собраны улики. Будет суд. А у нас очень сложная позиция сейчас. Осудят Трушевского, потом возьмутся за Ерофеева, «Войну», нас, «ПГ», «Синих носов». Уже по другим поводам, выдавая нас за «таких же извращенцев», показывая по телеку отрывки из наших провокационных видеоработ. В меру своих сил мы пытаемся в этой каше голосов сартикулировать свою позицию. <…> Да, он урод. Но это НАШ урод».

С Антоном Николаевым соглашается искусствовед и куратор Павел Герасименко. «Переводя несколько романтические мои слова о корпоративной солидарности на язык сниженный, добавлю – у нас своя мафия, – замечает он в одном из комментариев. – Этот парень он сукин сын, но он наш сукин сын, мы его знаем не первый год. Вы только отстаньте со своим гуманизмом – мы его в бетон закатаем, если чё ваще-та».

Человеку со стороны подобная реакция кажется более чем странной. В самом деле, пусть кто-то обвиняется в нарушении закона: если даже он виновен, по какой же причине следом должны хватать без разбора всех его коллег? Ход мыслей несколько напоминает времена «дела врачей», однако ж после того, как эти времена прошли, грузчики не вступались за битцевского маньяка, а учителя русского языка – за Чикатило, опасаясь, что инцидент бросит тень на их профессию. Почему же такие поведенческие коды возможны в арт-мире?

В диалоге с Маратом Гельманом Антон Николаев проясняет свою позицию: «У нас в профсоюзе все рискованно. Кисточками по сути является жизнь, и наше творчество – почти как сексуальная жизнь Трушевского. Значит мы не художники?»

Что ж, исходя из принципов т. н. радикального московского акционизма, и вправду логично предположить и даже потребовать от сообщества признания всех поступков художника формой арт-проекта.

Но, оправдывая вероятного насильника-коллегу, обозначая его поступок как подчеркнуто цеховую, а не общесоциальную проблему, «актуальное искусство» подвергает себя слишком большому риску.

Фактически оно загоняет себя в вилку парадокса тотальной ответственности (признание, что художник совершил плохой поступок, невозможно) – или, как ни странно, полной безответственности (художник – юродивый, его жизнь – тотальный перформанс и клоунада, оценивать ее серьезно не стоит, и потому художник не может быть виновен). Кроме того, такое суждение – отождествляющее агрессию в искусстве и агрессию в жизни – в который раз ставит под удар участников обвиняемой в экстремизме выставки «Осторожно, религия!», но только теперь – по принципу самооговора.

Нормы гражданского общества говорят о другом. Человек, совершивший преступление, должен нести полную ответственность именно за свой поступок, а не за факт своего существования или за свою специальность.

В то же время художник, куратор, галерист обязаны отдавать себе отчет в степени резонанса своих высказываний и нести полную ответственность за те тексты, которые они помещают в публичное поле.

Сейчас в российской реальности куратор считает нормой сколько угодно зарабатывать на шоке от «пограничного» поведения художника. Эксперт-искусствовед считает нормой в интервью констатировать, что выразительностью обладает лишь то искусство, которое апеллирует к символике авторитарной власти и «подавляет зрителя» идеологически. Ведущие арт-журналы считают нормой открыто воспроизводить фашистские высказывания знаменитого арт-деятеля, подавая их как художественный жест и тем самым поощряя их легитимизацию не только в сообществе современного искусства, но и в открытой печати. Все это не ограничивается никакой ответственностью и не считается насилием.

Не менее важно, что такие тренды «актуального искусства», как «гоп-арт», активное использование порнографии, воспроизводство социальной агрессии, несут в себе спрятанную норму патриархата, права сильного, отношения к женщине как к вещи. Именно этих спрятанных кодов – причем в соединении с примитивным эпатажем и намеренно низкой пластической культурой – все чаще бывает достаточно для входа на арт-рынок (таковы стратегии групп «Протез», «Война», «Синие носы»). Говорить о насилии в этой связи тоже считается неприличным и консервативным.

Эта стратегия так давно стала краеугольным камнем «актуального» арт-рынка, что право сильного сделалось в этой среде банальным и необсуждаемым – меж тем как в стране проблема все еще тотальна и языка для ее описания не найдено. Ничего удивительного, что часть арт-сообщества готова рассматривать насилие над женщиной как корпоративную норму и убеждает кураторов и коллег действовать по правилам круговой поруки. Увы, как раз в этот момент власть поворачивается к ним спиной: на сторону Трушевского так и не встал ни один влиятельный галерист или спонсор.

В то же время бессмысленное оскорбление общества и некритическое воспроизводство дискурса насилия в формате искусства на самом деле не только обрезает возможность диалога с этим обществом, но и создает современному искусству крайне шаткую и сомнительную репутацию.

Действительно, какое может быть отношение нищей, утомленной страны к узкой прослойке, которая тратит невероятные бюджеты, например, на стразы и сахар, рассыпанный по полу лишь для того, чтобы, как сказано в кураторском комментарии, «травмировать обоняние и вкус какой-то запредельной пошлостью садово-парковых затей новорусских дач»? Постороннему трудно представить, каким образом обоняние и вкус гламурной публики могут быть травмированы зрелищем собственных садово-парковых затей. Скорее, он назовет это комплиментарным воспроизводством основных трендов, принятых в этой среде.

Ситуация зашла в тупик с двух сторон. «Снаружи» актуальное искусство кажется набором поверхностных кодов, рассчитанных на корпоративное обслуживание очень узкой прослойки, обладающей деньгами.

Если же художник решает попасть «внутрь», то и там обнаруживает институции, которые учат лишь конъюнктуре локального рынка, а не вниманию к пластике: по словам куратора и критика Екатерины Дёготь, «для того, чтобы познакомиться с современным искусством, музей не обязателен, достаточно выставок в галереях»; при этом «галерея – это вообще частный магазин, и предназначена она, строго говоря, только для тех, кто хочет там что-то купить».

Обслуживание власти – в каких бы формах оно ни осуществлялось – дает, в сущности, только одну выгоду: иллюзию присоединения к властным фигурам. Но исторический опыт говорит о том, что в ответственный момент власть никогда не защищает тех, кто ниже ее по статусу.

Российское общество все еще переживает посттоталитарный синдром идеализации власти. В этом обществе стыдно оказаться жертвой, стыдно просить о помощи, неприлично озвучивать темы дискриминации. Это общество очень мало знакомо с собственной историей и вынуждено, не имея информации, считать соцреализм «большим стилем» двадцатого века.

Справедливо, что в начале девяностых отсутствие адекватной речи было не просто художественным актом, но и социальной реальностью всего гуманитарного мира. Именно в этой ситуации началось триумфальное появление московского акционизма на Западе – в лице Олега Кулика с перформансом «Собака Павлова» (1996), когда голый художник с лаем бросался на публику. Но поощрение безъязыкости и отсутствие какой-либо грамотности сообщества в отношении социальной рефлексии вот уже десять лет делает Россию культурной провинцией в области современного искусства.

Усвоив внешние формы западного акционизма, актуальные художники и кураторы оказались не готовы воспринять его содержание. Смысл которого состоит вовсе не в воспроизведении насилия, а в проблематизации его существования. Считать, что «актуальное искусство» существует как нечто принципиально новое, что оно не часть искусства в целом, – значит создавать элитистскую корпоративную норму, исключенную из правил жизни остального общества.

Разумеется, в рамках этой нормы размышление о любых социальных проблемах оказывается лишним. Более того – этика «актуального искусства» активно обесценивает другие позиции: по словам Иосифа Бакштейна, комиссара московских биеннале, «разговоры о духовности — это попытка компенсировать чувство ущербности». Если художник всерьез озабочен, скажем, глобальным потеплением или правами животных, среди коллег и кураторов подобное «серьезное восприятие» расценивается как признак глупости и выпадения из конвенций, принятых в этом кругу. Абсолютно по той же схеме была осуждена позиция Николая Никифорова, открыто поставившего под вопрос законы «мужского» поведения в ситуации насилия.

Современное искусство, если оно хочет быть по-настоящему актуальным, должно связываться не с умением продать любой товар подороже.

Оно должно представлять группу людей, готовых – в то время как остальная часть общества к этому не готова! – полноценно рассуждать на темы гендерного неравенства, распределения власти в обществе, на темы границ публичного и приватного пространств. Оно должно говорить о диалоге большинства и меньшинства, о слабости и силе, о том, как наконец выйти из системы круговой поруки и высказываться от первого лица, отвечая за свои поступки. И если оно хочет существовать в рамках западного процесса, его представителям нужно учиться отвыкать от блатных иерархий и культуры тотального насилия, где прав тот, кто подавляет других.

Надя Плунгян – историк искусства, критик