Театр с разных сторон решетки

На прошлой неделе по одному из телеканалов можно было увидеть фильм Кирилла Серебренникова «Театр в тюрьме», документацию постановки в пермской колонии. МАРИЯ ПАПУ поговорила с режиссером и с одним из заключенных

Имена:  Алекс Дауэр · Альберт Сатруддинов · Кирилл Серебренников

 

В сентябре прошлого года в рамках фестиваля «Территория» британский режиссер Алекс Дауэр сначала репетировал, а потом и показывал публике три спектакля, сделанные им в Пермской исправительной колонии №29 (ФБУ ИК-29 ГУФСИН России по Пермскому краю). Руководитель «Территории», режиссер Кирилл Серебренников, сделал из видеодокументации этого проекта фильм «Театр в тюрьме», который показали на прошлой неделе по телеканалу «Звезда».

OPENSPACE.RU расспросил двух человек, стоявших в некотором смысле по разные стороны сцены и по разные стороны решетки: самого Серебренникова и заключенного (теперь уже бывшего) Альберта Сатруддинова. Сатруддинов попал в колонию за обнаруженные у него три грамма гашиша и пытался приспособиться к новым обстоятельствам не самым банальным путем: он увлекся в тюрьме буддизмом. Он же был автором одного из текстов, поставленных заключенными: рассказа «Бабочка». Из колонии Альберт Сатруддинов освободился две недели назад.

 

Кирилл Серебренников, режиссер

Нет, я этот проект затеял и был в нем чем-то вроде продюсера — делал что нужно, а также ходил по камерам, уговаривал заключенных участвовать. Один мне сказал: «Мы что, клоуны? Мама увидит, будет издеваться». Я ему сказал: «А то, что ты сидишь в тюрьме, — маме ничего, нормально?» Я им всем говорил: чем попусту сидеть, приходите к нам в театр.

Я не могу сказать, что всю жизнь общаюсь с заключенными; в тюрьме я был второй раз в жизни. С одной стороны, все оказалось не так страшно, как я себе рисовал, потому что тюрьма, в которой мы работали, отчетно-показательная. Там все аккуратно, чисто, приятное и прогрессивное руководство, но мы все равно говорили друг другу: хорошо, хоть будем знать, как оно в тюрьме изнутри устроено. Какие времена настанут в России, никто не знает. Если попадешь в это место, какие-то поведенческие паттерны все равно в тебе будут. Это своеобразная прививка тюрьмы.

Вообще там театр был и без нас. У них есть клуб, самодеятельный театр и ВИА. Начальник колонии считает, что терапия искусством помогает заключенным встать на путь исправления. Нам действительно помогали люди, которые являются тюремным начальством! Хотя мы их привыкли считать держимордами. Я бы на вашем месте тоже, наверное, скептически отнесся к моим словам, но это правда. Я думал, что нам будут мешать и придется партизанить, но нам очень сильно помогали. Какие-то вещи, которые они не хотели, чтобы мы видели, нам не показывали. То есть в зоне были еще зоны, куда нас не пускали. Но вообще тот факт, что два иностранца со съемочной группой, звуком, светом и прочим практически месяц провели в тюрьме, — это беспрецедентный случай.

Возможно, это связано с тем, что мы были в «красной» зоне, где сотрудничают с руководством (в отличие от так называемой «черной» зоны, в которой ситуацию контролируют «блатные». — OS). Там есть, конечно, совсем отъявленные люди, которым западло общаться с начальством. Их немного, они сидят в ШИЗО (штрафной изолятор. — OS). Там есть простые работяги. Есть те, кто «при клубе», при столовой, при библиотеке — такая интеллигенция. Там есть «опущенные» или «обиженные», национальные меньшинства. Это модель общества. Реальность тюрьмы мало чем отличается от того, что у нас на воле. Кроме того, я понял, что тюрьма — это уменьшенная копия России. В какой-то момент мы забыли, что находимся в тюрьме. И искусством там занимаются ровно столько людей, сколько им занимаются в стране. Из полутора тысяч осужденных к нам в этот проект пришло сорок человек, осталось тридцать. Вот посчитайте, сколько это процентов. Но в конце фильма есть эпизод: когда спектакль закончился, актеров сажают на пол и начинают пересчитывать, как зайцев. И мы понимаем, что сказка закончится и завтра все будет как обычно в колонии. В этом есть грусть и есть правда.

Вообще, в нас, русских, столько говна! Есть анекдот: наш человек встречает волшебника, который обещает ему исполнить любое желание, при условии, что всего, чего он только не пожелает, будет вдвое больше у соседа. «Пожалуйста, выколи мне один глаз!» — попросил этот человек в анекдоте. Поэтому мы и подозреваем тех, кто занимается благотворительностью, в самопиаре, а тех, кто основывает какие-то фонды, — в том, что они шпионы. Вся эта фигня — от комплекса неполноценности и от желания, чтобы никому не было лучше. Так душно это анализировать. Мы потратили кучу денег фестиваля «Территория» на «Театр в тюрьме», телеканал «Звезда» спонсировал этот проект.

Театр и тюрьма — вещи несовместимые, это странный гибрид, и я это понимаю. Когда мы начинали тренировки, заключенные сначала смеялись, но потом поняли, что Алекс человек серьезный, от них не отстанет, — и втянулись. Это выглядело, конечно, отчасти абсурдно. Мы им доверяли, и они нам доверились в надежде на какое-то чудо. И чудо на самом деле случилось, потому что, когда они стояли на сцене в овациях, у них были слезы на глазах, они были растеряны и не верили, что это происходит с ними. Может, ради этого и стоило все это затевать.

В колонии мне рассказывали, что девяносто процентов рецидивов у них происходит потому, что в тюрьме у людей есть еда, питье и кров над головой, а снаружи, на условной «свободе», они ничего не имеют. Поэтому они выходят и за день совершают какое-нибудь преступление, чтобы вернуться обратно. Стоит об этом задуматься. По-настоящему страшно, что в колонии заключенным лучше, чем на свободе. Тут у них театр, их кормят три раза в день, они не пьют, не колются, а снаружи — ужас, кошмар, нищета, отсутствие работы.

Случилась неприятная история с одним из героев фильма. Такой симпатичный парень, Игорь Филатов. Я попросил местный театр, чтобы его взяли после УДО (условно-досрочное освобождение. — OS) на работу. Я попросил об этом публично, и людям было неудобно мне отказать. Игорь подошел ко мне, сказал: хочу быть артистом, учиться, — и я подумал: ну как же не помочь. И вот он вышел по условно-досрочному освобождению, его взяли в театр, но чудес не бывает. Он забухал, назанимал денег, пропил эти деньги, и его выгнали. Никаким артистом он, конечно, быть не хотел. Мне написали об этом печальное письмо люди, которые ему очень помогали. Я его даже в кино хотел снимать. То есть шанс, который был ему дан, он в очередной раз упустил. Многие и пошли в этот проект в основном ради УДО. {-page-}


 

Альберт Сатруддинов, бывший заключенный

Я вообще раньше с театром мало сталкивался. Был, может, раз на первом акте, а потом коньячок, и нет второго акта.

А тут было так. Был конкурс произведений: целая стопка рассказов. То, что выбрали мой, это от меня не зависело. Потом у меня была маленькая роль, как у многих: в спектакле я там с колясочкой прохожу. Сколько народу пришло — каждому режиссер придумал роль. Мне все было интересно. Алекс меня очень впечатлил... Из 14 дней он занимался с нами спектаклем 5—6 дней. Остальное время он нас обучал не актерскому мастерству, а какому-то методу. Я подумал, что он занимается какими-то восточными, медитационными техниками.

Алекс был с нами очень ровный и сдержанный. За две недели я ни разу не заметил, чтобы он вышел из себя, а поводов было достаточно. Кто-то отвлекался, не слушал, как на лекции. Я-то и так занимался в клубе в колонии — играл в вокально-инструментальном ансамбле, мы даже ездили на гастроли в соседние зоны. Но нас таких там было человек пять-шесть. В тюремном театре до приезда группы Алекса ставили самопальные спектакли. Один из них назывался «Право». Там в аллегорической сказочной форме показывалась жизнь колонии. Как будто Иванушка-дурачок попадает в колонию. Встречает начальника, знакомится с зеками, пытается жить по понятиям. Я там не играл, в клубе я музыкой занимался. В основном люди туда шли за благодарностями и поощрениями, которые закрывают нарушения и приближают к слову из трех букв — УДО. Поэтому большинство людей приходили туда за бонусами. В спектакле Алекса играл один из заключенных, который ставил ту сказку. Он выпускник театрального училища, по-моему.

Вообще, на время проекта для всей колонии, кроме тридцати актеров, был усложнен режим: зеков лишили обычной жизни. Нельзя было так просто никуда пройти. Всех прятали, запрещали выходить на улицу, заставляли ходить строем, придумывали лишние, никому не нужные навороты — например, к окнам запрещали подходить. Когда группа уехала, все выдохнули.

Я в клубе часто бывал, поэтому одним из первых узнал про приезд режиссера. Всем было интересно — и заключенным, и администрации. Некоторые творческие ребята даже расстраивались, что раньше освобождаются — так им хотелось участвовать в спектакле. Ну а некоторым все было параллельно, конечно. Администрации это было не слишком выгодно, ведь они отказаться и при желании не смогли бы — задание было дано свыше. Так-то они стараются людей с камерами в зону не пускать. По законодательству иностранцам запрещено находиться на территории тюрьмы. До последнего момента у них не было разрешения.

Я разговаривал с ребятами на тему спектакля. Вообще говоря, содействие администрации не приветствуется. Я говорил, что это фестиваль и администрация здесь вообще ни при чем. Там сидела молодежь, которой нравится играть в эти тюремные игры — что приемлемо, что неприемлемо. Я просто беседовал с этими ребятами и говорил им, что это работа не на администрацию, а на фестиваль.

Правила в тюрьмах действуют в каждой зоне в своей мере. Основное понятие — это порядочность, непризнание всяких масок, которые многие люди, выходя из тюрьмы, надевают на себя.

Я успел побывать в московской тюрьме, сидел там полгода, потом проездом в казанской, потом в пермской тюрьме — и в пермской зоне. Определенные понятия, безусловно, действуют, и большинство людей обязаны их придерживаться. Я лично воспринимал все эти тюрьмы как приключенческий фильм, сериал какой-то. Для меня это было оздоровительным пионерлагерем. Последние два года, как сел, стал интересоваться религией. Даже написал ламе письмо с вопросом. У буддистов бога как бы нет — вот я и написал вопрос ламе: «Как же вы без бога-то, бедные, живете?» Вчера только получил ответ, они мне его выслали. Ответ меня не очень удовлетворил, там было сказано что-то вроде «зачем все усложнять». Я как сел, начал заниматься медитацией, мне было все равно, что там обо мне думают. Я не отвергал общения, но если кто-то считал меня ненормальным, я был не против. Когда я занимался бегом по локальному участку, во дворике, они очень удивлялись, говорили: ёбнутый, что ли? Ну, наверное, такой. Понятиям это никаким не перечит.

Алекс пытался преподать зекам психологию и натолкнулся на разницу менталитетов. Он хотел объяснить что-то, какой-то важный психологический момент, на примере матери, —
зеки не поняли, что он хотел объяснить. Он хотел сказать: то, что мы сидим тут, доставляем боль нашим родным. Зеки восприняли в штыки: как это мы матери можем сделать что-то плохое?! Непонимание произошло. После этого отношение к режиссеру стало чуть прохладнее. Они стали говорить: «Что он дурь какую-то несет?»

Мы в клубе возились, у нас были некоторые потребности — провода, лампочки, и когда мы подготавливали сцену, попросили пермского художника привезти нам дополнительные материалы — паяльник, изоленту. На воле на это внимания не обратишь, а в зоне остро не хватает самых банальных мелочей. Не знаю, может, кто-то что-то и лично попросил, но я вот хотел зарядник для плеера, но потом опомнился: там же все проверяют.

Когда был отбор для участия в проекте, человек пять отпали сами, им просто было неинтересно, остальные тоже как-то отсеялись. В конечном итоге кто хотел, те и участвовали. Я заметил, что все те люди, которые вели какую-то активную духовную жизнь, например общались в пятницу и субботу со священником, они и участвовали в спектакле. Таких было человек десять. Другие пришли просто за благодарностями, их больше ничего не интересовало. Но ближе к концу все втянулись в работу, стало интересно.

Я старался получить как можно больше информации, у этого режиссера можно было многому научиться. А те, кто приходил и рисовал на занятиях, это и в фильме есть, они мыслями были не там, поэтому мало приобрели. Это тюрьма общего режима, там было много ребят, которые вообще не понимали, что к чему, и придумывали себе тюремные игры — что можно, что нельзя. Например, эта история с котелком (см. отрывок из фильма «Театр в тюрьме». — OS). По правилам нельзя есть из одной посуды с «опущенными». А в театре этот котелок — пустой, то есть даже по понятиям в этом ничего не было. Понятия варьируются, их вообще-то можно вывернуть и так, и сяк.

Но есть определенные жесткие понятия, которые нельзя переступать. Например, нельзя пить из одной чашки. Когда я приехал в зону, я увидел этих обиженных, которые сидят отдельно, — у них там центр стоял музыкальный, я подходил к ним, слушал музыку, общался. А мне потом говорили: что ты там делаешь, чего ты с ними трешься? Я отвечал: что в этом такого? Нельзя, конечно, с ними сигарету одну курить — нельзя, чтобы был контакт губами.

А вообще я со всеми общался, даже и с ворами. Они нормальные, один из них рассказывал мне, что можно, что нельзя. И с «блатными» тоже общался, и все в порядке.
Я две недели назад освободился. После двух лет у меня каждый день классный, хотя и в тюрьме тоже прикольно было. А здесь — каждый день все новое и новое. Вообще-то я сегодня впервые за руль сел, взял машину на два года. Сегодня еще ходил на выставку бабочек — очень красивые бабочки из Краснодара, смотрел, как они вылупляются, как летают.

Единственное, чему меня тюрьма научила, — ценить мелочи, на которые на воле не обращаешь внимания. Лампочки, проводочки, штекерочки, которые невозможно там достать. А по поводу того, что заключенных эксплуатируют, — их изначально эксплуатирует администрация, и старается все из них выжать. Этому никто уже не удивляется.

Отрывок из документального фильма Кирилла Серебренникова «Театр в тюрьме»

Ссылки

• Марина Шимадина. «Территория» в Перми, 25.09.2009