Возвышенные и польщенные

Нобель — это, конечно, звучит гордо, но кто их там видел, этих нобелей

©  Галина Панченко

Нобель — это, конечно, звучит гордо, но кто их там видел, этих нобелей

Старая плотина, на плотине танцы,
В танцах поселяне, все навеселе.
И. Северянин, «Пляска мая»

Существует диагностический тест, в ходе которого специалист предлагает пациенту по одному отказываться от условных составляющих собственной идентичности: «Я — не моя работа. Я — не моя одежда. Я — не моя семья. Я — не...» Каждая следующая компонента называется только после того, как осмыслена и обсуждена предыдущая. Поначалу кажущийся поверхностно легким, этот процесс деконструкции воображаемого «я» очень быстро замедляется, вызывая у испытуемого чувство тревоги и смятения, поскольку в ходе тестирования выделяются самые болезненные точки в самоидентификации, самые острые зависимости. Когда задача становится непосильной, пациенту предлагается начать обратный отcчет: шаг за шагом предлагать компоненты: «Я — это...» Интерпретация ответов, полученных на первом и втором этапах теста, позволяет создать язык для коммуникации, сконструировать единое смысловое пространство, в рамках которого оказывается возможным разговор о чьем бы то ни было «я». О принадлежности. Об идентичности.

Вряд ли существует (во временном континууме) государство, где вопрос о смысле национальной идентичности решался бы просто. В России он уж точно никогда не решался просто, события же последних двадцати лет и вовсе искорежили картину мира. Российский паспорт — и что еще? Советский паспорт, безусловно, еще как означал «общность советских людей» — по тому принципу, по которому крепостные оставались крепостными, будь они свинопасами или балеринами. Эта общность естественным образом проявляла себя в культуре, массовом сознании и, наконец, в конструировании той самой персональной идентичности, которая заставляла и диссидента, и октябренка, и члена ЦК КПСС признавать (и ощущать) себя «советским человеком». Но происшедший в девяностые катаклизм резкого социального расслоения плюс появление поколения, никогда не жившего при советской власти, плюс тотальная смена экономической системы плюс внезапная открытость глобальной культуре плюс еще целый ряд очевидных и неочевидных факторов привели к неминуемому кризису национального «я», к болезненной неопределенности, к требующей заполнения пустоте, возникающей при попытке создать конструкцию «Россиянин — это...», выходящую за пределы постулата о наличии российского паспорта.

Жить же без ответа на вопрос «Кто я?» невозможно и невыносимо. Там, где мы не в силах его дать, мы обязаны его сублимировать, чтобы сохранить рассудок. Больной, очнувшийся с амнезией или с другим нарушением идентичности, не помня, кто он такой, хватается за повседневные мелочи, часами изучает собственное отражение, жадно требует любых рассказов о себе, прислушивается к собственному телу и из этого подручного сора лепит хоть какое-то представление о «я». Причем это «временное "я"», своего рода «паническое "я"» всегда жаждет оказаться позитивным, хорошим, сильным, добрым. Потому что больному надо любить себя хоть такого, какой есть, просто для того, чтобы иметь силы продолжить поиски более пространного, более точного ответа.

Национальная идентичность, как и персональная идентичность, невозможна без прошлого, понимание же и оценка прошлого страны сейчас являются одним из самых сложных, остро протекающих процессов в национальном самосознании. Однако ответ на вопрос «Кто я?» требуется немедленно. И национальному самосознанию приходится строить «я» из тех кубиков, которые оказываются под рукой, — если, конечно, это хорошие, красивые, позитивные, а главное — всем известные, каждому понятные кубики. Потому что нация — это не те, кто ходит на лекции Дубина. Нация — это много разных людей.

©  Галина Панченко

В нашем общем прошлом таким кубиком, нет, краеугольным камнем, основой конструкции оказывается май. Тот Май, который советские люди справедливо писали с заглавной буквы, не желая иметь дела с грязными политическими подробностями, сопровождающими любую победу, и воспринимая ее как сумму личных подвигов всех тех, кто эту победу обеспечил. Все остальное, оставшееся там, в Советском Союзе, может вызывать сомнения, но Май, как пелось в известной песне, у нас никому не отнять. Но здание не может состоять из одного лишь краеугольного камня, а прошлое отказывает нам в другом строительном материале. О будущем сегодня особо не загадывают, а настоящее еще более смутно, чем прошлое. В качестве кубиков приходится хватать то, что можно выразить в простых терминах: числах, баллах, сетах, голах, очках, — и что при этом известно каждому представителю нации, или страны, или чего. То есть то, что показывают по центральному телевидению, потому что национальное самосознание невозможно без единого (ну или практически единого) внетерриториального, внеклассового пространства смыслов, а это пространство смыслов сегодня живет в телевизоре. Итого: спорт и «Евровидение». «Евровидение» и спорт.

Анекдот о том, «что бы нам еще выиграть», на практике не очень уместен: выиграй мы сейчас всемирный конкурс скрипачей, или там трубачей, или даже нобелевку какую — это недостаточно всем понятно. В ситуации всеобщего раскола и разброда масскультура и спорт надежно играют роль связующего вещества нации, потому что даже те, кому неинтересен Билан и противен футбол, оказываются в курсе, то есть в рамках единого национального смыслового пространства. То есть в рамках «мы». Потому что нобель — это, конечно, звучит гордо, но кто их там видел, этих нобелей. Чтобы они стали частью нашего «я», эти нобели, нам их еще нужно разъяснять века полтора-два; как Ломоносова, выносить куцей цитатой на тетрадные обложки.

Это, конечно, надо делать, но сейчас-то как жить? Сейчас-то мы — кто? Александр Гаврилов в одной из своих лекций о развитии чтения в России говорил, что эту нацию десятилетиями объединяло школьное знание того, кто такой Раскольников, и про старушку-процентщицу. Если когда-то едва ли не синонимами любили считать слова «русский» и «православный», то советских людей можно было называть «достоевскими». Слушайте мой сказ, достоевские, — и так далее. Но теперь русскую литературу убрали из обязательного списка ЕГЭ, и бедная старушка, возможно, наконец, отмучилась, да и Достоевского как-то уже довольно давно не стало. Другое дело — Билан, всем знакомый понятный факт совершенно сегодняшней культуры. Наш знакомый всем из телевизора Дима Билан. Наш знакомый Дима Билан выиграл «Евровидение». Чувак, наш Билан выиграл «Евровидение»! Мы — те, чей Билан выиграл «Евровидение»! Кубик — хлоп! — становится на свое место. Мы испытываем некоторое облегчение: наше «мы» стало чуть определенней, и в нем явно есть что-то от чемпиона. Нечто чемпионское.

Наступит момент, когда трудами многих людей (чьих имен мы, как всегда, не будем знать, потому что они редко скачут полуголыми по сцене с микрофоном в потной лапке) мы окажемся в силах проделать тяжелую работу по деконструкции наскоро слепленного, аварийного, ложного «мы» этих лет, постепенно говоря себе: «Мы — не Дима Билан. Мы — не Лена Дементьева. Мы — не Алина Кабаева. Мы — не Медведев, не Путин, не Дарья Донцова, не сборная по футболу...» А потом мы сможем проделать еще более тяжелую работу, двинувшись в обратном порядке и выясняя, что «Мы — это...». И пока мы не понимаем, что нам подставить здесь вместо троеточия, пусть будет Билан. Пусть будет футбол. Или хоккей. И животноводство! Да, и животноводство тоже. Пусть будет какое-то «мы», на которое можно опереться, какое-то хоть на что-нибудь способное «мы», которым мы сможем хоть сквозь стыд, но типа чуть-чуть гордиться. Потому что если мы не начнем с него, у нас не будет сил создать никакое другое «мы». Мы просто не выдержим всего этого тоскливого пиздеца.

Ну чего, чувак? Россия, Май, Победа, Футбол, Хоккей, Билан?

Отправить: