Астраханский меловой круг

СВЕТЛАНА РЕЙТЕР записала монолог Веры Дробинской, врача из Астрахани, которая взяла на воспитание девять брошенных родителями детей, одного из которых у нее отняли

Отец Христофор

В самой ранней молодости я, наверное, хотела выйти замуж и завести семью, и мне трудно объяснить, почему я этого не сделала. Никаких особенных разочарований в любви у меня не было, просто так вышло.

Почти всю свою жизнь я прожила в Астрахани: окончила школу, поступила в институт, выучилась на педиатра-неонатолога. Вообще, в нашей семье шестеро детей, пятеро из них врачи, а один музыкант, на народных инструментах играет.

Отец мой, зоолог по профессии, все время говорил, что жалеет о том, что не стал врачом. Может, поэтому пятеро из нас медициной и занялись. Мама моя, тоже по образованию зоолог, из-за большого количества детей по профессии не работала, а устраивалась туда, куда ее брали: сторожем, смотрителем, чтобы к детям быть поближе.

Мне было около двадцати восьми лет, когда я поняла, что не хочу жить обычной жизнью. Приблизительно это можно объяснить так: я не буду рожать новых детей, а буду помогать тем детям, которые уже есть.

Поклонников у меня было не очень много, а с теми, которые были, я быстро попрощалась.

В Астрахани работал замечательный священник, отец Христофор, человек на удивление открытый и готовый помогать другим. По национальности поляк, в миру носивший имя Кшиштоф, он был очень социально активным, мне нравилось с ним работать и нравилось в его приходе. Не нужен был муж, не нужна была семья, мне было хорошо в церкви — с богом, и отцом Христофором. Он приехал в Россию в 1992 году, я с ним познакомилась годом позже. Тогда про благотворительность и милосердие все молчали, бесполезно было такие разговоры заводить: и православные, и протестанты, и мусульмане были заняты своими проблемами и думали о том, как бы самим выжить. Я не могу отвечать за все католичество, но этот священник, отец Христофор, вел себя так: вот ему рассказываешь про больного ребенка (я ведь по работе много таких видела), а он говорит: «Вера, хватит слова тратить. Говори, чем помочь». На этой почве мы с ним подружились, и я стала католичкой. Вместе с ним мы ходили по больницам — и помогли многим безнадежным детям.

В 2000 году отца Христофора убили. Он был отравлен. Человек открытый, он все время ел со всеми прихожанами, двери его дома никогда не запирались, и один из тех людей, с которыми он обедал, подсыпал ему яд. По-видимому, кто-то хотел свести с ним счеты, что неудивительно: когда работаешь с людьми, всегда есть те, кто тобой недоволен.

По обвинению в убийстве отца Христофора посадили одну бабушку, бомжиху, кочевавшую из церкви в церковь, которая была в его доме за день до его смерти. Но напрямую ее вина доказана так и не была, и мне кажется, что милиция просто повесила на нее это дело, чтобы дальше не искать.

После убийства нашего священника моя сестра Лиза взяла из больницы брошенного ребенка и назвала его Христофором.

А через несколько месяцев я увидела мальчика Рамазана.


Больница

Рамазан родился в 2000 году в Астрахани, в областном роддоме при Александровской больнице. У него неизлечимое врожденное заболевание суставов, артрогрипоз. Руки-ноги практически не гнутся. Его собственные родители этого диагноза очень испугались и не захотели мальчика из роддома забирать.

Аделя Серажитдинова, мама Рамазана, выписалась домой, а мальчик остался. Потом его перевели в городскую больницу для новорожденных, где он пролежал три месяца. Говорят, родители заходили в больницу к своему сыну, смотрели на мальчика и все думали: забирать или не забирать? В итоге они все-таки забрали его домой, подержали десять дней, а потом вернули обратно, в областную детскую больницу.

Рамазана положили в палату для отказников. Мы приходили в эту больницу еще с отцом Христофором, и заведующая обратилась к нам за помощью: сказала, что отказникам никто не помогает, питание у детей плохое и молоко им персонал покупает за свой счет. Если называть вещи своими именами, кушать детям было нечего.

Я помню, как впервые увидела Рамазана. Это был март 2001 года. Он был совсем жалкий, маленький. И хотя ему уже исполнилось несколько месяцев, казался на удивление неразвитым: в три месяца выглядел меньше новорожденного. В той палате, где лежали отказники, было очень жарко, кроватка Рамазана стояла на самом солнце, на пекле. Пеленки в кроватке не было, только клеенка. Кормили отказников так — медсестры бутылку молока всовывали в рот и уходили. А Рамазан сам сосать не мог, у него все изо рта выливалось, он лежал в молочной луже и громко плакал. Стонал, стонал, стонал — и так без перерыва. Я спросила медсестер: «А почему он у вас так сильно стонет?»

Медсестры от меня отмахнулись: «Да он все время плачет!» Я говорю: «А где же его родители?» И тогда мне ответили: «Папа с мамой от него отказались». Дескать, родители мальчика — «новые русские», люди обеспеченные, и инвалид им не нужен.

Тогда мне было тридцать шесть лет, все-таки молодая еще была, не очень старая. И были свои, совершенно другие планы на жизнь: я собиралась ехать в католическую общину в Германии. А потом попала в палату для отказников и пропала.

Сейчас я про немецкую общину вспоминать особенно не хочу, поскольку отказалась туда ехать и руководители общины на меня, конечно, обиделись. Мне сложно это объяснить, но я просто поняла, что если уеду в Германию, то постоянно буду думать: «А как они в Астрахани живут, эти брошенные и больные дети?»


Первый ребенок

Я поговорила с родителями Рамазана, Аделей и Марсом Серажитдиновыми, и они сказали мне, что забирать мальчика домой не планируют, и если я хочу его взять себе, то препятствовать не будут. Они действительно не препятствовали и быстро оформили на меня опеку. И Аделя, и Марс показались мне людьми вполне нормальными, а еще я помню, что приходила к ним домой летом, в самую жару, а у них в квартире работал кондиционер, такая роскошь. Ребенок-инвалид, по их словам, был им не нужен, поскольку «руки свяжет и работать не даст».

В конце июля 2001 года я забрала мальчика к себе домой. Он был в очень тяжелом состоянии, и я не спала ни днем ни ночью. Страшно было в туалет отойти. Наши врачи таких пациентов, как Рамазан, не очень любят: с ними надо много возиться, а перспективы — туманные.

И я — возилась.

Через год Рамазан умирать перестал и начал набирать вес. Вот только говорить так и не начал и самостоятельно сидеть и ходить не научился. Все свои эмоции Рамазан показывал жестами, и понять его в принципе не очень сложно: таких детей вообще-то можно понять, если их любишь.

Я его любила, уже и не знаю почему. Мне казалось, что он очень симпатичный мальчик. Красивый даже.


Другие дети

Два года мы жили вместе с Рамазаном в квартире моей мамы, а потом я взяла все из той же палаты для отказников девочку-сироту, Тавифу. Ее мама умерла при родах, саму Тавифу привезли в больницу умирающую, подключили к кислородному питанию, и где-то полгода она болталась между жизнью и смертью — то туда, то обратно. Потом выяснилось, что у Тавифы тяжелый порок сердца, но оперировать ее наши врачи отказывались, потому что у нее был гнойный бронхит. Через австрийских друзей-католиков мне удалось договориться с клиникой в Австрии, в Инсбруке, и Тавифу прооперировали.

Австрийские друзья возникли в моей жизни так: в 1999 году мы с отцом Христофором опекали одну девочку в областной больнице, наполовину африканку, наполовину русскую. Отец, африканец, оставил семью и вернулся к себе на родину. Девочка осталась с русской матерью, заболела менингитом и попала в реанимацию. Состояние ребенка было настолько тяжелым, что ее мама обратилась к отцу Христофору — узнать, сколько будет стоить отпевание (дело в том, что девочка была крещена в католичестве). Тогда мы стали искать возможности, как бы переправить девочку на лечение за границу. Саратовский католический епископ, Клемент Спикель, помог нам выйти на католическую общину города Инсбрука, при которой активно действовал женский клуб. И вот эти женщины, католички, услышали про нас, заинтересовались нашей деятельностью и стали помогать: сначала на лечение была отправлена африканская девочка, позже там же, в Инсбруке, была прооперирована Тавифа и полностью обследован Рамазан.

Я провела два месяца в Австрии, а потом с двоими детьми, как и раньше, жила у мамы. Росли дети очень тяжело: все время болели, плакали, не спали, и мама потихоньку стала от нас уставать.

Через год я взяла из детского дома девочку Машу: ее нашли в мусорном баке, никому она была не нужна, и, кроме меня, других кандидатов на ее удочерение не было. К тому же все считали, что из-за слабости девочка не сегодня завтра обязательно умрет. Машку я увидела маленьким совсем ребенком, она рыжая была, огненная даже. В больнице она, тощая, лежала под капельницей и почти не прибавляла в весе. Но мне кто-то сказал, что если ребенок знает, что он кому-то нужен, то он сразу начинает выздоравливать. Я взяла Машку на руки и сказала: «Ты держись, я тебя обязательно заберу». И она начала поправляться, а я ее забрала.

Повезла я Машку не в мамину квартиру, а в село Килинчи, где по дешевке купила маленький дом. Там я полгода прожила с Рамазаном, Тавифой и Машкой. Мне там очень нравилось, вот только до Астрахани добраться было сложно. Но в Килинчах мы моментально со всеми передружились: село это татарское, мусульманское, детей там очень любят, и с едой у нас вообще никаких проблем не было: все жители живут сельским хозяйством, огороды у них громадные, и соседи мои считали своим долгом нам ведро картошки завезти или помидоров. Хотя я их об этом и не просила.

Со следующим своим ребенком, Мишей, я встретилась в интернате в Разночиновке в марте 2005 года. Я видела его только со спины, потому что его к кровати за ноги привязали капроновым чулком. Физически он был неплохо развит, но все его руки были покрыты следами укусов. Я спросила: «Господи, что же с ним такое?» А мне ответили: «Он сам себя кусает». Я отвечаю: «Может, ему подвигаться хочется?» А мне сказали: «Нам велели его привязанным держать, вот мы и держим». Когда я ехала из интерната домой, Миша не выходил из моих мыслей, все время только о нем и думала. И я решила его взять.

Еще про одного интернатского мальчика, десятилетнего Рому, мне рассказала знакомая католичка-итальянка, которая взяла из интерната в Разночиновке девочку с синдромом Дауна. Рома ей очень понравился, и она пыталась уговорить знакомых его под опеку взять. Одна женщина-мусульманка вроде бы согласилась, а потом передумала. Мне показалось, что это как-то неправильно: ведь обещали же мальчику, что его возьмут. Я забрала его и совсем об этом не жалею: Рома очень интересный человек, внутри очень правильный и духовный. Я не понимаю, как он мог в таких адских условиях, проведя шесть лет в палате для умалишенных, таким рассудительным вырасти. При том что я взяла его из интерната в десять лет и он вначале слова нормального не говорил, а только матом. А через три месяца — как отрезало, ругаться совсем перестал.

Там же, в Разночиновке, была девочка Надя, которую меня попросила забрать моя знакомая из интерната в Разночиновке: «Такую хорошую девочку к нам перевели, она же у нас погибнет». Когда я ее взяла, ей было всего одиннадцать лет, и она выросла в ответственного человека, на которого можно весь дом оставлять.

Мои старшие дети Рома и Надя мне всю погоду в доме делают — и готовят, и убираются, и младших воспитывают. Младшие дети ведь не сильно чувствуют, что им добро сделали, да и не рассказываю я им про это особенно. А старшие дети им говорят: «Да ты в интернате толком не жил, ты даже не знаешь, что это такое».

Максим немножко по ошибке ко мне попал, его вместо Мишки оформили. Но я очень рада этому, правда: он у нас такой интеллектуал, читает много, пытается во всем сам разобраться. Я его взяла, ему пять лет с кусочком было. Сейчас десять.

{-page-}
    

В опеке, куда я в 2005 году пришла троих детей — Надю, Рому и Мишку — на себя оформлять, люди совершенно запутались и оформили мне вместо Мишки другого мальчика, Максима. Я им говорю: «Вы перепутали, я Мишку хочу!» А мне сказали: «Ой, а мы вам и Максима уже оформили! Давайте мы вам Мишу еще оформим, и вы всех себе заберете».

Когда я брала детей, то не чувствовала особенного страха. Бояться не в моем характере. Я же врач, я привыкла работать, и работать хорошо. Мне, конечно, было очень тревожно, когда дети болели. Но я всегда помнила, что в детском доме им было бы намного хуже. Я же видела, как у нас относятся к отказникам и к тем, кто живет в детском доме.

Колю, очень умного мальчишку, но с тяжелой формой ДЦП, планировала взять к себе французская семья, но что-то у них разладилось. Мне из опеки позвонили: «Вера, мальчика из детского дома в интернат отправляют, заберите себе». Я и забрала.

В итоге получилось, что детей у меня стало девятеро.


Дом

Из Австрии мне передали деньги, триста пятьдесят тысяч рублей в общей сложности, и в 2005 году я купила дом в Астрахани. Дом в частной зоне — деревянный, в сто пятьдесят квадратных метров. Есть вода, газ. Органы опеки выплачивают пособие — пять тысяч на ребенка, пятеро моих детей получают пенсию по инвалидности, десять тысяч рублей каждый. Какие-то деньги дают друзья и знакомые. Я за деньгами сильно не гонюсь: сама научилась водить машину, сдала на права, вожу людей. Моя соседка, кореянка, вкусные салаты делает и торгует ими на базаре. Я ее с утра на базар отвожу, а вечером — забираю. Получаю за это триста рублей в день. Она нам салаты тоже дает, но я не очень люблю еду с уксусом.

Есть еще подработки: я знаю немецкий язык, занимаюсь переводами — преимущественно социальной и духовной литературы. Нормальная жизнь.

Я знала одно: если бы я в свое время не взяла Рамазана, то он бы просто умер. Если бы я не взяла Тавифу, то она бы тоже умерла. Максим — очень умный и хороший мальчик, но, как у сироты, у него не было абсолютно никаких перспектив, и если бы он остался вместе с психическими больными в интернате, то сгинул бы без следа. И остальные мои дети тоже бы долго не продержались.

У меня просто протест против нашей системы бесчеловечной, которая выкидывает детей как мусор. Я считаю, что так быть не должно.

Один католический священник, Пьер Демулен, сказал, что христианство состоит в том, чтобы смотреть на тех, кто не нужен. Нам всегда хочется друзей богатых и красивых, а детей — успешных в жизни. Но правильно ведь помогать тем, кто выброшен за борт. И мне совсем не обидно, что у меня нет своих детей: это был мой собственный выбор — помогать чужим. Если бы я не могла родить детей по природе своей или из-за неудачных медицинских операций, тогда бы я, наверное, расстраивалась. Но я выбрала свой путь, и мне ничуть не обидно и не тяжело. К тому же жили мы хорошо и дружно.


Квартира

В 2008 году ко мне пришли Аделя и Марс Серажитдиновы. Они очень долго не объясняли мне, в чем дело, только говорили, что надо какое-то согласие подписать, а какое — непонятно. Потом сказали, что я должна бумагу подписать, чтобы они долю Рамазана в бабушкиной квартире продали.

Оказалось, что у Рамазана есть жилплощадь в квартире на улице Бэра, где была прописана его бабушка, и вот бабушка умерла. Формально Рамазан стал собственником жилплощади. Аделя попросила меня дать разрешение на продажу, а я ей сказала: «Это невозможно. Я не могу дать разрешение, пока вы не купите мальчику другое жилье взамен старого». Мне показалось, что они что-то придумали: например, захотели продать бабушкину квартиру и купить себе квартиру новую, большей площади. Наверное, лучше жить захотели. Когда я отказалась согласие подписать, они стали всем рассказывать, что я теперь сама хочу жилплощадь Рамазана получить. Серажитдиновы даже моей маме звонили с такими рассказами: у меня как раз в то время конфликт с мамой был, она все-таки не хотела, чтобы я так много детей брала. У нее, наверное, все-таки были другие планы на мою жизнь, она в душе надеялась, что дочка ее остепенится, выйдет замуж, своих детей родит. Когда Серажитдиновы моей маме позвонили и пытались ее в союзники вовлечь, то она отказалась. И так странно получилось, из-за этого случая мы с мамой помирились.

Когда я отказалась подписать согласие, начались проблемы. Родители Рамазана писали заявления в опеку, чтобы им разрешили продать квартиру на улице Бэра без моего согласия, и весь год им в опеке говорили, что так нельзя. И тогда Аделя и Марс сказали, что ребенка у меня заберут.

В сентябре 2008 года я подала иск в Трусовский районный суд о лишении родительских прав Адели и Марса Серажитдиновых. У меня были достаточные основания: родители не заботились о мальчике, не занимались его лечением. Они к Рамазану приходили в среднем раз в год — заходили и быстро уходили обратно. По-моему, относились они к нему как к пустому месту. Я подала на лишение родительских прав после того, как Аделя Серажитдинова при мне заявила, что «если по-другому продать квартиру не получится, то ребенка заберут». Я думаю, что их не лишили родительских прав, потому что суд купили или, может, как-то на него повлияли.

Правда, суд взыскал с Серажитдиновых алименты, которые они так и не выплатили.

В ответ Серажитдиновы подали встречный иск, требуя вернуть им ребенка. Первый суд им отказал. Второй — вынес решение в их пользу.

Рамазана забрали из моего дома в июле 2009 года. Когда его выводили, я попыталась что-то рассказать про медицинское состояние ребенка, но меня никто не слушал: просто приехали родители вместе с судебными приставами, посадили ребенка в машину и увезли. Я не помню, плакала ли, — наверное, плакала, но это дело не меняло. Рамазан плакал точно, но всем было на это плевать. Тогда ему исполнилось девять лет.

Больше я его толком не видела.


Борьба

Год назад я подала заявление в суд, требуя разрешить мне хотя бы изредка видеться с ребенком: я хотела с ним общаться, потому что я его люблю. И дети мои его любят тоже, Рамазан девять лет с ними прожил. За что любили? Тут нет такого — «за что». Просто любили, и все. Суд отказал мне на том основании, что я не родственница мальчика, никем ему не прихожусь. Родители сказали, что категорически не хотят, чтобы я виделась с ребенком, и все их поддержали. На суде я сказала: «Значит, на девять лет мне ребенка отдавать можно? Совсем не интересоваться тем, как я выхаживаю полумертвого ребенка тоже можно? А когда я прошу простого позволения его видеть, то — нельзя?!» Но судья написал в своем заключении, что такой ребенок «не в состоянии самостоятельно определить свою привязанность и семейный кодекс к нему неприменим». А адвокат со стороны родителей, Наталья Шумная, заявила: «Я вам как мать говорю: этот мальчик никого не узнает». А значит, он меня не любит и видеть не хочет. И суд этот фашизм и геноцид утвердил.

То, что у Рамазана были братья и сестры и что вся его прежняя жизнь оказалась растоптанной, никого не заботило. Свинское поведение: захотели отдать ребенка — отдали, как щенка, в хорошие руки. А потом захотели — и обратно забрали, ни с кем не считаясь. Мне удалось посмотреть на медицинские выписки о состоянии здоровья Рамазана, и оказалось, что за это время у него сильно снизился вес: когда он от меня уходил, то весил тринадцать килограммов. За первый месяц без меня он потерял три килограмма. Еще через месяц у него начались приступы эпилепсии, что я связываю со стрессом.

В один из дней, когда Серажитдиновы были на работе, я пришла к ним домой, позвонила в дверь. Мне открыла дверь няня мальчика, Людмила. Увидела меня и сказала: «Вы — Вера? Я про вашу историю в интернете читала». Я стояла на пороге, а она мне мальчика показывала. Людмила рассказала мне о том, что Аделя и Марс отвезли сына в детскую поликлинику, залечили ему разом пять зубов, привезли ей, а сами уехали на работу. До вечера, Людмила говорила, мальчик чуть не умер: у него закатывались глаза, она звонила родителям, а те: «А, это от укола».

Я видела Рамазана всего несколько раз, когда его Людмила на прогулку выносила, да и то издалека.

А потом няню поменяли. На день рождения Рамазана я пришла подарки ему подарить: толстовку теплую с рукавами, штаны и игрушку музыкальную, он такие очень любит. А няня мне даже дверь не открыла.

Сейчас, насколько мне известно, Аделя и Марс поменяли квартиру и переехали в другой район: видимо, им удалось продать ту самую бабушкину квартиру и купить другое жилье.


Система

Я заранее знала, что суд проиграю. Не потому, что справедливость была не на моей стороне, а потому, что мать Рамазана меня откровенно предупредила, что «за все заплачено, и вы не рыпайтесь». Но сейчас, например, я бы не позволила так с собой обращаться, как со мной обращались на суде.

Меня выставляли на смех: судья издевательски спрашивала, на какие деньги я собираюсь растить ребенка и зачем он мне, такой безнадежный, нужен. Дескать, зачем вам инвалид, возьмите здорового ребенка.

Во время слушаний на последнем суде я не столько нервничала, сколько, честно говоря, злилась. Я просила судью посмотреть на ребенка, но она отказалась. Я просила ее назначить независимую экспертизу, но положительного решения так и не получила. Когда вся эта шобла, отутюженная, накрашенная, только что от парикмахера, попирает права ребенка-инвалида, который просто не может за себя заступиться, — это действительно мерзко.

Я не в первый раз сталкиваюсь с нашей системой. Я знаю, как у нас относятся к инвалидам и к детям-сиротам. Я для себя сделала такой вывод: если ты хочешь бороться за права брошенных, то нельзя позволять себе ничего чувствовать. Ты должна сделать себе каменное сердце и каменный лоб — и бороться. А иначе ты просто не сможешь.

Я работала педиатром в администрации астраханского Минздрава, и я знаю, что один человек ничего хорошего сделать не может, потому что зависит от десяти вышестоящих людей. И даже если одна шестеренка в этом жестоком механизме начнет крутиться в другом направлении, то все равно эта махина будет ехать в ту сторону, в которую ей нужно. Посмотрите, что у нас творится в детских домах. Ребенок лежит нелеченый, некормленый, тоскует, плачет.

Я видела, как дети умирали. Видела, как они лежат в интернате привязанные, чтоб не убегали. Лежат на жаре, у них рот полон мух, по уши в чесотке. И представьте себе, какая это пытка — лежать привязанным и не мочь почесаться, когда все тело болит от зуда.

Моим детям, конечно, живется гораздо лучше: мы живем все в том же доме, где жили с Рамазаном. Шестеро детей ходят в школу, Мишка занимается дома. День наш строится так: встаем в семь утра, завтракаем. Те, кто постарше, сами еду готовят, я им просто указания даю, что делать. Они любят делать все, что любят обычные дети: смотреть телевизор, играть на компьютере, прыгать, бегать и играть. Пятеро детей занимаются в изобразительной студии, Рома ходит в спортивную школу. По возможности ездим отдыхать. Дети друг с другом ладят — ну, дерутся иногда, но это ведь со всеми бывает.

Они до сих пор Рамазана ждут. Когда к нам из органов опеки с визитами приходят, то они всегда спрашивают: «А нам скоро Данилку вернут?»

Мы ведь его звали только Данилкой. Я его решила так назвать в честь пророка Даниила, которого бросили в клетку со львами.

А он остался жив.

Каким я вижу свое будущее? Поживу, потом умру. А мои дети, я надеюсь, в своей жизни будут счастливы, смогут жениться, замуж выйти, создать семью. Я не считаю, что я не создала семью, — у меня тоже семья, только другая. Кто сказал, что мы должны быть только такими, «нормальными»? Ведь есть же люди без рук, без ног.

Так почему они не должны быть счастливы?

Если вы хотите помочь Вере Дробинской, вы можете перевести средства на ее счет в банке. В назначении следует указать «На помощь детям» или «Благотворительная помощь».

Астраханский поволжский Сбербанк России 8625/0199 Vera Drobinskaja
Счет 40817810705000856091
Номер карточки: 63900205 9000117746​