Астраханский меловой круг

СВЕТЛАНА РЕЙТЕР записала монолог Веры Дробинской, врача из Астрахани, которая взяла на воспитание девять брошенных родителями детей, одного из которых у нее отняли

Отец Христофор

В самой ранней молодости я, наверное, хотела выйти замуж и завести семью, и мне трудно объяснить, почему я этого не сделала. Никаких особенных разочарований в любви у меня не было, просто так вышло.

Почти всю свою жизнь я прожила в Астрахани: окончила школу, поступила в институт, выучилась на педиатра-неонатолога. Вообще, в нашей семье шестеро детей, пятеро из них врачи, а один музыкант, на народных инструментах играет.

Отец мой, зоолог по профессии, все время говорил, что жалеет о том, что не стал врачом. Может, поэтому пятеро из нас медициной и занялись. Мама моя, тоже по образованию зоолог, из-за большого количества детей по профессии не работала, а устраивалась туда, куда ее брали: сторожем, смотрителем, чтобы к детям быть поближе.

Мне было около двадцати восьми лет, когда я поняла, что не хочу жить обычной жизнью. Приблизительно это можно объяснить так: я не буду рожать новых детей, а буду помогать тем детям, которые уже есть.

Поклонников у меня было не очень много, а с теми, которые были, я быстро попрощалась.

В Астрахани работал замечательный священник, отец Христофор, человек на удивление открытый и готовый помогать другим. По национальности поляк, в миру носивший имя Кшиштоф, он был очень социально активным, мне нравилось с ним работать и нравилось в его приходе. Не нужен был муж, не нужна была семья, мне было хорошо в церкви — с богом, и отцом Христофором. Он приехал в Россию в 1992 году, я с ним познакомилась годом позже. Тогда про благотворительность и милосердие все молчали, бесполезно было такие разговоры заводить: и православные, и протестанты, и мусульмане были заняты своими проблемами и думали о том, как бы самим выжить. Я не могу отвечать за все католичество, но этот священник, отец Христофор, вел себя так: вот ему рассказываешь про больного ребенка (я ведь по работе много таких видела), а он говорит: «Вера, хватит слова тратить. Говори, чем помочь». На этой почве мы с ним подружились, и я стала католичкой. Вместе с ним мы ходили по больницам — и помогли многим безнадежным детям.

В 2000 году отца Христофора убили. Он был отравлен. Человек открытый, он все время ел со всеми прихожанами, двери его дома никогда не запирались, и один из тех людей, с которыми он обедал, подсыпал ему яд. По-видимому, кто-то хотел свести с ним счеты, что неудивительно: когда работаешь с людьми, всегда есть те, кто тобой недоволен.

По обвинению в убийстве отца Христофора посадили одну бабушку, бомжиху, кочевавшую из церкви в церковь, которая была в его доме за день до его смерти. Но напрямую ее вина доказана так и не была, и мне кажется, что милиция просто повесила на нее это дело, чтобы дальше не искать.

После убийства нашего священника моя сестра Лиза взяла из больницы брошенного ребенка и назвала его Христофором.

А через несколько месяцев я увидела мальчика Рамазана.


Больница

Рамазан родился в 2000 году в Астрахани, в областном роддоме при Александровской больнице. У него неизлечимое врожденное заболевание суставов, артрогрипоз. Руки-ноги практически не гнутся. Его собственные родители этого диагноза очень испугались и не захотели мальчика из роддома забирать.

Аделя Серажитдинова, мама Рамазана, выписалась домой, а мальчик остался. Потом его перевели в городскую больницу для новорожденных, где он пролежал три месяца. Говорят, родители заходили в больницу к своему сыну, смотрели на мальчика и все думали: забирать или не забирать? В итоге они все-таки забрали его домой, подержали десять дней, а потом вернули обратно, в областную детскую больницу.

Рамазана положили в палату для отказников. Мы приходили в эту больницу еще с отцом Христофором, и заведующая обратилась к нам за помощью: сказала, что отказникам никто не помогает, питание у детей плохое и молоко им персонал покупает за свой счет. Если называть вещи своими именами, кушать детям было нечего.

Я помню, как впервые увидела Рамазана. Это был март 2001 года. Он был совсем жалкий, маленький. И хотя ему уже исполнилось несколько месяцев, казался на удивление неразвитым: в три месяца выглядел меньше новорожденного. В той палате, где лежали отказники, было очень жарко, кроватка Рамазана стояла на самом солнце, на пекле. Пеленки в кроватке не было, только клеенка. Кормили отказников так — медсестры бутылку молока всовывали в рот и уходили. А Рамазан сам сосать не мог, у него все изо рта выливалось, он лежал в молочной луже и громко плакал. Стонал, стонал, стонал — и так без перерыва. Я спросила медсестер: «А почему он у вас так сильно стонет?»

Медсестры от меня отмахнулись: «Да он все время плачет!» Я говорю: «А где же его родители?» И тогда мне ответили: «Папа с мамой от него отказались». Дескать, родители мальчика — «новые русские», люди обеспеченные, и инвалид им не нужен.

Тогда мне было тридцать шесть лет, все-таки молодая еще была, не очень старая. И были свои, совершенно другие планы на жизнь: я собиралась ехать в католическую общину в Германии. А потом попала в палату для отказников и пропала.

Сейчас я про немецкую общину вспоминать особенно не хочу, поскольку отказалась туда ехать и руководители общины на меня, конечно, обиделись. Мне сложно это объяснить, но я просто поняла, что если уеду в Германию, то постоянно буду думать: «А как они в Астрахани живут, эти брошенные и больные дети?»


Первый ребенок

Я поговорила с родителями Рамазана, Аделей и Марсом Серажитдиновыми, и они сказали мне, что забирать мальчика домой не планируют, и если я хочу его взять себе, то препятствовать не будут. Они действительно не препятствовали и быстро оформили на меня опеку. И Аделя, и Марс показались мне людьми вполне нормальными, а еще я помню, что приходила к ним домой летом, в самую жару, а у них в квартире работал кондиционер, такая роскошь. Ребенок-инвалид, по их словам, был им не нужен, поскольку «руки свяжет и работать не даст».

В конце июля 2001 года я забрала мальчика к себе домой. Он был в очень тяжелом состоянии, и я не спала ни днем ни ночью. Страшно было в туалет отойти. Наши врачи таких пациентов, как Рамазан, не очень любят: с ними надо много возиться, а перспективы — туманные.

И я — возилась.

Через год Рамазан умирать перестал и начал набирать вес. Вот только говорить так и не начал и самостоятельно сидеть и ходить не научился. Все свои эмоции Рамазан показывал жестами, и понять его в принципе не очень сложно: таких детей вообще-то можно понять, если их любишь.

Я его любила, уже и не знаю почему. Мне казалось, что он очень симпатичный мальчик. Красивый даже.


Другие дети

Два года мы жили вместе с Рамазаном в квартире моей мамы, а потом я взяла все из той же палаты для отказников девочку-сироту, Тавифу. Ее мама умерла при родах, саму Тавифу привезли в больницу умирающую, подключили к кислородному питанию, и где-то полгода она болталась между жизнью и смертью — то туда, то обратно. Потом выяснилось, что у Тавифы тяжелый порок сердца, но оперировать ее наши врачи отказывались, потому что у нее был гнойный бронхит. Через австрийских друзей-католиков мне удалось договориться с клиникой в Австрии, в Инсбруке, и Тавифу прооперировали.

Австрийские друзья возникли в моей жизни так: в 1999 году мы с отцом Христофором опекали одну девочку в областной больнице, наполовину африканку, наполовину русскую. Отец, африканец, оставил семью и вернулся к себе на родину. Девочка осталась с русской матерью, заболела менингитом и попала в реанимацию. Состояние ребенка было настолько тяжелым, что ее мама обратилась к отцу Христофору — узнать, сколько будет стоить отпевание (дело в том, что девочка была крещена в католичестве). Тогда мы стали искать возможности, как бы переправить девочку на лечение за границу. Саратовский католический епископ, Клемент Спикель, помог нам выйти на католическую общину города Инсбрука, при которой активно действовал женский клуб. И вот эти женщины, католички, услышали про нас, заинтересовались нашей деятельностью и стали помогать: сначала на лечение была отправлена африканская девочка, позже там же, в Инсбруке, была прооперирована Тавифа и полностью обследован Рамазан.

Я провела два месяца в Австрии, а потом с двоими детьми, как и раньше, жила у мамы. Росли дети очень тяжело: все время болели, плакали, не спали, и мама потихоньку стала от нас уставать.

Через год я взяла из детского дома девочку Машу: ее нашли в мусорном баке, никому она была не нужна, и, кроме меня, других кандидатов на ее удочерение не было. К тому же все считали, что из-за слабости девочка не сегодня завтра обязательно умрет. Машку я увидела маленьким совсем ребенком, она рыжая была, огненная даже. В больнице она, тощая, лежала под капельницей и почти не прибавляла в весе. Но мне кто-то сказал, что если ребенок знает, что он кому-то нужен, то он сразу начинает выздоравливать. Я взяла Машку на руки и сказала: «Ты держись, я тебя обязательно заберу». И она начала поправляться, а я ее забрала.

Повезла я Машку не в мамину квартиру, а в село Килинчи, где по дешевке купила маленький дом. Там я полгода прожила с Рамазаном, Тавифой и Машкой. Мне там очень нравилось, вот только до Астрахани добраться было сложно. Но в Килинчах мы моментально со всеми передружились: село это татарское, мусульманское, детей там очень любят, и с едой у нас вообще никаких проблем не было: все жители живут сельским хозяйством, огороды у них громадные, и соседи мои считали своим долгом нам ведро картошки завезти или помидоров. Хотя я их об этом и не просила.

Со следующим своим ребенком, Мишей, я встретилась в интернате в Разночиновке в марте 2005 года. Я видела его только со спины, потому что его к кровати за ноги привязали капроновым чулком. Физически он был неплохо развит, но все его руки были покрыты следами укусов. Я спросила: «Господи, что же с ним такое?» А мне ответили: «Он сам себя кусает». Я отвечаю: «Может, ему подвигаться хочется?» А мне сказали: «Нам велели его привязанным держать, вот мы и держим». Когда я ехала из интерната домой, Миша не выходил из моих мыслей, все время только о нем и думала. И я решила его взять.

Еще про одного интернатского мальчика, десятилетнего Рому, мне рассказала знакомая католичка-итальянка, которая взяла из интерната в Разночиновке девочку с синдромом Дауна. Рома ей очень понравился, и она пыталась уговорить знакомых его под опеку взять. Одна женщина-мусульманка вроде бы согласилась, а потом передумала. Мне показалось, что это как-то неправильно: ведь обещали же мальчику, что его возьмут. Я забрала его и совсем об этом не жалею: Рома очень интересный человек, внутри очень правильный и духовный. Я не понимаю, как он мог в таких адских условиях, проведя шесть лет в палате для умалишенных, таким рассудительным вырасти. При том что я взяла его из интерната в десять лет и он вначале слова нормального не говорил, а только матом. А через три месяца — как отрезало, ругаться совсем перестал.

Там же, в Разночиновке, была девочка Надя, которую меня попросила забрать моя знакомая из интерната в Разночиновке: «Такую хорошую девочку к нам перевели, она же у нас погибнет». Когда я ее взяла, ей было всего одиннадцать лет, и она выросла в ответственного человека, на которого можно весь дом оставлять.

Мои старшие дети Рома и Надя мне всю погоду в доме делают — и готовят, и убираются, и младших воспитывают. Младшие дети ведь не сильно чувствуют, что им добро сделали, да и не рассказываю я им про это особенно. А старшие дети им говорят: «Да ты в интернате толком не жил, ты даже не знаешь, что это такое».

Максим немножко по ошибке ко мне попал, его вместо Мишки оформили. Но я очень рада этому, правда: он у нас такой интеллектуал, читает много, пытается во всем сам разобраться. Я его взяла, ему пять лет с кусочком было. Сейчас десять.