5. Розанов

Известный московский фотограф в портретной галерее МАКСИМА СЕМЕЛЯКА

Имена:  Михаил Розанов

Первого сентября 1991 года я стоял в бурлящем вестибюле первого гуманитарного корпуса МГУ и с тревожным предвкушением вглядывался, практически как Миклухо-Маклай в татуировку приближающихся дикарей, в поток юнцов и девиц, рядом с которыми мне предстояло провести следующие пять лет. Не сказать, чтобы представленный поток отличался какой-то специальной броскостью — будучи выпускником средней общеобразовательной школы микрорайона Орехово-Борисово, я, честно говоря, ожидал от университета несколько большего буйства человеческих красок. В эту минуту мой однокурсник, тогда являвший собой настоящий резервуар искомой человеческой краски (впоследствии он, впрочем, стал священником), ткнул пальцем в толпу: «Смотри, вон чувак из “Розы”!»

Соловьевская «Черная роза эмблема печали…» представлялась мне шедевром (собственно говоря, я и сейчас так считаю, а заключительная сцена, в которой мальчик Митя карабкается на мачту, до сих пор кажется неполной рифмой финала «400 ударов», где Дуанель выбегает к морю). Поэтому само присутствие в помещении искомого мальчика Мити мгновенно примирило меня с новыми учебными обстоятельствами. Дома я перелистал прошлогодние «Советские экраны» и узнал его настоящее имя: Миша Розанов.

Присмотревшись к нему поближе, я скоро убедился, что от экранного образа осталась разве что дикция. Розанов, который учился на курс старше меня на историческом, имел вид смазливый и в то же время слегка свирепый — он брил голову, резался в покер, носил армейскую шинель и был похож на арт-директора бомбоубежища. В нем чувствовался первозданный пыл воинствующего эстета, где на слове «воинствующий» следовало делать специальный акцент. По-моему, он тогда еще не занимался фотографией, либо только-только начинал. Розанов вспоминает: «Первый фотоаппарат у меня был
 Pentax. Еще была
видеокамера, и я сначала не мог решить, чем заниматься — видео или фото. Но потом камеру вместе с видаком украли, остался фотоаппарат, и все само собой разрешилось. И я тогда по-честному въехал в 
фотографию как в искусство, очень много читал и занимался».

В самом начале девяностых он жил на Арбате с прекрасной Лизой Плавинской, лицо которой казалось срисованным с картин раннего Возрождения. В квартире была комната, заваленная грудой металлолома — последние бастионы индастриала перед историческим наступлением рейва. Розанов дружил с мифогенным шумовиком Алексеем Тегиным (концерты которого с обширными цитатами из ранних Swans тогда можно было, в частности, послушать в помещении журфака МГУ) и одновременно был уже дорогим гостем на «Гагарин-party».

В первом гуманитарном корпусе обретались юристы, историки, филологи и философы. Однако собственно тусовка делилась не по факультетам, а сообразно интересам либо их отсутствию (последнее тоже приветствовалось). Были, в частности, представлены интеллектуалы (их буквально так и называли); неформалы; гопники, среди которых выделялся пьющий боксер с пушкинским прозвищем Арзамас; музыканты; картежники, среди которых выделялся человек с не менее пушкинским прозвищем Бахчисарай; мажоры; хиппи; модники; кавказцы; просто алкоголики и наркоманы без особых стилистических привязок, а также сокрушительная рок-агрегация под названием Tatooed Jesus, рослые, как на подбор, участники которой носили косухи с соответствующим логотипом на спине и выглядели как персонажи забракованной продюсером американской молодежной комедии. Розанов, со временем сменивший шинель на не менее вызывающий дубленый полушубок, вращался в самых разных компаниях (за исключением, пожалуй, хиппи). Для тех же Tatooed Jesus он снимал видеоклипы в клубе Sexton, в ДК Текстильного института бил молотком в железный таз на концерте другой университетской достопримечательности тех лет — группы The Ballerinas.

При этом, несмотря на всю общительность, он был совершенно — по слову Томаса Харди — вдали от безумной толпы. Чувствовалось, что он черпает энергию где-то еще. Это легко объяснялось тесными связями с питерскими художественными кругами. Розанов рассказывает: «Мне дико повезло, что я с Тимуром Новиковым познакомился. То есть сначала я познакомился с безумным Мамышевым. Мы с ним тусовались очень давно, еще когда я с Плавинской жил, — он после первого же дня знакомства прожил у нас месяца не то три, не то четыре. А потом я поехал к нему в Питер и там познакомился с Тимуром — это было очень серьезное впечатление. Он был очень крутой, я второго такого не знал, он рассказывал дико интересные вещи. Просто гнал-гнал, а ты при этом слушаешь и веришь. Еще там был замечательный человек Андрей Хлобыстин, самый близкий друг Тимура, они вместе делали Академию, настоящий интеллектуал, с которым можно было отправиться в Эрмитаж и выслушать его часовую историю про любой конкретный зал. В Москве я таких не видел, потому что здесь все-таки люди озабочены бабками, а там их нет, и, кроме того, люди знают, что их не будет, ну они и расслабились».

Я отправил запрос одному из ветеранов петербургской арт-общественности с просьбой дать характеристику Розанова. Получил ответ следующего содержания: «Пацан реальный, без петушни и бакланки! Во-первых, легко мешает водку с пивом, быкует: "Ты чё, баклан!.." Во-вторых, красавец татуированный, и вообще близкий приятель!..»

При всем декларированном пацанстве Розанов никогда не был бездельником — у меня было четкое ощущение, что разницу между распиздяем и дармоедом он понимал еще тогда, в самые развеселые годы. Много кто в университете выкомаривал разные штучки по линии тех или иных искусств. При этом было очевидно, что половина людей еще немного попоет, пофотографирует и порассекает в куртках с логотипом Tatooed Jesus, но уже через пару лет у них начнется взрослая жизнь, каждый превратится в animal laborans и займется неким условным делом, забыв былые склонности. А другая половина, наоборот, будет петь и фотографировать всю жизнь, но с одной только целью — чтобы не заниматься никаким делом вовсе, избрав для себя сострадательным девизом фразу из известной повести: «Он поэт, понимаете, настоящий поэт. Да если бы
 он ни строчки не 
написал, то и то бы он
 всех вас одной левой 
перекрыл, только бы захотел». У Розанова фотография уже тогда была и условным делом, и былой склонностью, и взрослой жизнью, и сострадательным девизом, и одной левой — короче, смыслом. Году примерно в 94-м я ночевал у него (Миша жил в тот период где-то в Измайлове), мы слушали весьма актуальный тогда сборник Narcosis, пили не слишком актуальную для подобной музыки водку в компании одесского художника Л. Войцехова, и меня вдруг поразила одна вещь. Нам обоим было чуть за двадцать — однако я всего лишь абстрактно понимал, чего хочу от жизни, а он уже, как мне показалось, конкретно знал, что может жизни предложить. В его случае то были не понты (хотя у Розанова уже тогда случилась персональная европейская выставка) и не карьерные установки, а скорее романтическая самоидентификация в форме срочного инструмента.

Розанову здорово помогала Айдан Салахова — через нее, в частности, он впоследствии получал заказы на съемки от «Капитал Груп»: Доронину нравилось, как он снимает его дома. Розанов признается: «Мне повезло дважды: первый раз, когда я встретил Тимура, и второй — когда встретил Айдан. А к Айдан меня, собственно, отвел Сергей Шутов, близкий друг Тимура. Мои родители уехали в Израиль, и я один остался. Шутки шутками, но я реально один, время соответствующее, еще непонятно, чем бы все это кончилось, и тут вдруг Айдан. И сразу какие-то продажи пошли. Немного, но они были».

Отдельность Розанова отчасти проявлялась в том, что он никогда не любил снимать людей (делая иногда исключения для fashion-съемок). Взамен он занимался индустриальной фотографией: снимал заводы в Нижнем Тагиле, мотался на Саяно-Шушенскую ГЭС. Потом переключился на современную архитектуру, потом снимал цветы, стрекоз, пустыни (хотя в свое время терпеть не мог фотографировать природу). Собственно, цветы на его работах в последнюю очередь заставляют думать о природе как таковой, равно как и архитектура противится присутствию человека. По сути, он снимает земные вещи таким образом, как будто их нет на земле. Сейчас он готовит большую выставку про безмолвие как модель мировосприятия и разные уровни тишины, для чего отправляется в декабре в Патагонию и на Южный полюс.

«Я не люблю снимать людей, потому что при подобных съемках считается, что нужно показать внутреннее содержание человека. У меня есть идеально просчитанное композиционное пространство в кадре, где человек всего лишь один из акцентов, при этом я не хочу, чтобы он был смысловым акцентом. Но это невозможно, потому что, когда ты смотришь на человека в кадре, все равно все внимание на него, как бы ты ни старался. А другая причина заключается в том, что мне абсолютно неинтересен внутренний мир человека, которого я снимаю, — мне важно, чтобы свет лежал красиво, чтобы все было замечательно в кадре, чтоб он был хорошо одет, чтоб визажист поработал. Несколько лет назад была дикая история, когда мне один журнал в Москве предложил снять своих героев, а потом сделать выставку в ресторане «Галерея». И начал я снимать всяких их селебритиз, смотрю потом материал: а они у меня все на одно лицо, женщины, мужчины — все. И на фото видно, что мне совершенно неинтересно, кто они, чем занимаются».

Розанову 38 лет, он с видимым увлечением преподает в Британской школе дизайна и по-прежнему держится независимо на самых разных уровнях. Так, например, на Никитском бульваре есть два общепринятых места — «Джон Донн» и «Жан-Жак». Так вот, Розанов, который живет неподалеку, в них не ходит, а посещает заведение, втиснутое аккуратно между ними, с характерным названием «Арт-кафе Капуччино». Он рассказывает: «Мне вообще кажется неинтересным объединяться в какие-то коллективы, по-моему, рубиться надо одному. Как Петр Мамонов говорил, настоящий мужчина должен пить один. Я вот своим студентам рассказываю про группу Group f.64 — самое мощное объединение в истории американской фотографии, а сам при этом вообще не понимаю, как можно работать с кем-то в группе. Вообще, то, чем я занимаюсь, — это вымирающая профессия, в Москве вон крутых печатников осталось всего двое. Я приношу показать контакты в Vogue, а девочки из фотослужбы уже реально не понимают, что это такое. Все работают с цифрой, с фотошопом, никто по-честному не снимает. Я говорю, что снимается сразу кадр, нельзя его потом кадрировать, это непрофессионально. И мне не нравится, когда говорят «рынок» про картины и фотографии, — мы ж не овощами торгуем, в конце концов. Молодые фотографы спрашивают первым делом: а сколько я буду зарабатывать? Представь себе такой вопрос в наши университетские времена? Искусством вообще заработать деньги сложно. Я могу, мне повезло, но это не система, это лотерея. Меня в свое время научили, что, если ты начинаешь думать про бабки, у тебя ничего не получится».

Все популярное сегодняшнее искусство можно при известной безапелляционности суждения разбить на две категории — провокативное и дизайнерское. У самых остроумных художников получается совмещать. Розанов, со своими походами в Зоологический музей за бабочками для съемок, явно не принадлежит ни к первым, ни ко вторым, ни к самым остроумным. Он встряхивает головой: «Ни там ни там нет божественного. Ты помнишь теорию Винкельмана про божественное в искусстве? Я действительно в это очень верю, несмотря на то что теория — конца восемнадцатого века. И я ратую за фотографию как за искусство. Ненавижу вещи типа World Press Photo, это мне просто как нож в спину. Когда начинается эта лабуда — социалка, провокация — все становится низменным и неинтересным. Поэтому я своим студентам рассказываю про Рогира ван дер Вейдена, про Дирка Баутса, про познание мира, про людей, которые славят мир, у которых мысли по-другому построены. Почему я цветы снимаю или морские раковины? Да они красивые просто! Я пару лет назад купил себе книгу — исследование по китайской средневековой живописи. Там описаны разные техники, например, как рисовать ветки. И я попробовал это сделать с помощью камеры. Оказалось, все возможно. Можно показать, как ветки идут из ниоткуда в никуда, когда они пересекают пространство. И все действительно получается, просто если изучать это, а не заниматься социально-провокативной гадостью».

Когда я сегодня его слушаю, мне кажется, что за двадцать лет практически ничего не изменилось. Со своей сотней выставок он несомненно преуспел в фотографическом ремесле (как он сам коротко говорит, «у меня получилось»), однако дело совершенно не в успехе — в конце концов, из тех, кто в 91-м году составлял бурлящий поток в вестибюле первого гуманитарного корпуса МГУ, много кто придумал себе занятие по душе. Однако я не помню человека, у которого получилось бы ровно то, чем он бредил в начале девяностых. Певцы стали рестораторами, поэты — главными редакторами, музыканты — чиновниками, ну и так далее. Жизнь сложилась, но уж никак не по Винкельману. Чистым искусством не стал заниматься практически никто — и только Розанов доказал, что комната с металлоломом была, в общем, не зря. Большинство людей думают, что успех и сопутствующие ему вещи суть знаки взросления и перемен. На самом деле успех нужен в первую очередь для того, чтобы остаться прежним. Мне кажется, что у М.Р. ровно тот случай.

Кстати, вероятно, поэтому он практически не изменился внешне.


​Автор - главный редактор The Prime Russian Magazine