2. Чепарухин

МАКСИМ СЕМЕЛЯК продолжает свою галерею людей, без которых непредставима культурная Москва, портретом музыкального промоутера Александра Чепарухина

Имена:  Александр Чепарухин

В 1997 году группа «Центр» записала альбом «Крапивное пламя», где, в частности, был трек под названием «История выпускника МГУ». Там некий человек, заходясь в пароксизмах занудства, рассказывал под мерно урчащий электронный бит, как ему не удалось сэкономить на приобретении автомобиля Honda. Тогда мне показалось, что это лучшее, что было сделано в мировой электронной музыке в жанре spoken word, — впрочем, я и сейчас примерно так считаю.

В том же 97-м в Москву прибыл неоклассический американский ансамбль Kronos Quartet. Концертов тут тогда было мало, визит каких-нибудь Young Gods почитался за гала-событие. Я зашел на пресс-конференцию и сделал несколько снимков (я тогда на всякий случай таскал с собой «мыльницу», поскольку еще не понимал, куда выгоднее податься — в журналисты или фотографы). В «Балчуге» за длинным столом между Дэвидом Хэррингтоном и Артемом Троицким возвышался импозантный бородач. Все в нем казалось, по толстовскому выражению, «мило и значительно». Издалека я заподозрил в нем крупного бизнесмена-прогрессиста, кого-то сродни Александру Гафину, благо последний тоже подвизался на организации концертов. Голос бородача показался мне смутно знакомым.

Когда в редакции командировавшего меня интернет-проекта попросили атрибутировать участников фотографии, то, изучив пресс-релиз, я методом исключения обозначил бородача как президента музыкально-экологической организации Green Wave International по имени Александр Чепарухин. Это была моя первая и, кажется, последняя опубликованная фотография — для Чепарухина, как я позже выяснил, то был первый организованный им концерт в России.

Чепарухинские снимки сыграли определенную роль в моей судьбе: на их примере я наглядно убедился в том, что фотографа из меня не выйдет, и решил по возможности сконцентрироваться на писанине. Летом того же года мне поступил перспективнейший заказ от журнала «ОМ» на интервью с историческим эмигрантским дуэтом «Оберманекен». Они пришли в клуб «Третий путь», похожие на двух вампиров из фильма Жана Роллена, и с ними неожиданно явился их тогдашний покровитель — большой, плечистый мужчина в майке-алкоголичке, с пенящейся бутылкой третьей «Балтики» в могучей руке. Где-то я уже слышал этот голос, когда-то видел это лицо — таким образом Гафин с пресс-конференции, человек с бутылкой «Балтики» и выпускник МГУ с альбома «Крапивное пламя» вдруг обрели единственного референта.

Если бы мне поставили задачу написать в некую энциклопедию всемирного знания одну строчку про Александра Чепарухина, то я, вероятно, сообщил бы, что вся тоска позднесоветского человека по мировой музыкальной культуре была в значительной мере развеяна именно его деятельностью: он организовал гастроли огромному количеству священных для здешней местности коров, среди которых Джон Зорн, Майкл Найман, King Crimson, Филипп Гласс, Jethro Tull, Kraftwerk, Van Der Graaf Generator, Ману Чао, Марк Рибо etc. (в качестве сноски добавил бы, что по-настоящему, кажется, он питал слабость к одной только группе Mystery Juice).

Читать текст полностью Во времена, когда он начинал, такого слова еще не придумали, но теперь очевидно, что вся промоутерская, то есть предположительно коммерческая деятельность Александра Чепарухина подпадает под определение «фрикономика». Он и сам говорит: «Я очень не люблю, когда меня причисляют к профессионалам, поскольку меня не устраивает сама концепция профессионализма в буржуазном обществе. Как сказал мне однажды Марк Рибо, музыка — это единственная сфера, где я могу наконец не соответствовать никаким профессиональным канонам».

©  Максим Емельянов

С одной стороны, А.Ч. выказывает редкое, особенно по здешним меркам, мастерство во всем, что касается подбора и качества музыки: он равным образом умеет выстроить и отношения с гастролером, и звук (однажды совершил 18 перелетов Москва — Амстердам для урегулирования саунда предстоящего концерта Земфиры). С другой стороны, его отношения с коммерцией — это, конечно, форменный мистери джус.

Во время первого организованного им приезда Ману Чао он ходил по залу ДК. Горбунова и громко извинялся перед всеми подряд — за то, что предал интересы серьезной музыки и согласился привезти музыканта нехитрого и коммерческого. Некоторых так и просто призывал покинуть зал. Дэвид Сильвиан однажды сорвал московские гастроли, отказавшись играть, причем контракт был составлен таким образом, что никакой неустойки Чепарухину не полагалось. В утешение та сторона выдала ему несколько билетов на лондонский концерт воссоединившихся Led Zeppelin, которые Чепарухин вознамерился продать с целью покрытия издержек. Каждый день А.Ч. проверял в интернете аукционный курс контрамарок — по мере приближения к назначенному часу их ставки неуклонно росли. За день до выступления, когда цена на билеты достигла астрономического максимума, Чепарухин неожиданно передумал и улетел на концерт в Лондон вместе с семьей. Концерт ему не понравился.

Когда в Москву шесть лет назад впервые засобиралась Патти Смит, вокруг нее еще сохранялся некий ореол таинственного. Накануне концерта Чепарухин с трудом уговорил ее дать единственное на Россию телефонное интервью. Брать его должен был я, о чем сам же и попросил. Но в назначенный вечер я вдруг понял, что поинтересоваться мне у нее на нынешнем этапе особенно нечем, а только про прошлое спрашивать как-то неловко — короче, звонить не стал. Вместо Патти Смит на следующий день я набрал самого Чепарухина и честно признался, что у меня не было настроения разговаривать с певицей. Надо полагать, любой другой российский промоутер меня бы просто убил — этот же, насколько я помню, вообще пропустил мои слова мимо ушей, пустившись в рассуждения о преимуществах одних гавайских островов над другими.

Кстати о телефонах: Чепарухина надо не столько видеть, сколько слышать. Он и сейчас разговаривает ровно как в композиции «История выпускника МГУ» — подолгу и гипнотически. Причем чем продолжительнее разговор, тем резче, как правило, он обрывается, когда слушатель на другом конце окончательно впадает в транс, Чепарухин вдруг бросает короткое: «Ну все, пока» — и вешает трубку, не дожидаясь ответной реплики.

©  Максим Емельянов

Чепарухин пришел в музыкальную историю из истории экологической; мне до сих пор кажется, что он воспринимает музыку скорее как явление природы и старается беречь ее соответственно. Он вспоминает: «Я заканчивал школу в Тбилиси, отец был военный, и мы все время путешествовали, жили в основном на юге. Что меня удивило и удивляет в москвичах советской закалки, это то, что им всегда кажется, что в Союзе всё как в Москве, а это вообще не так. Например, в Грузии во Дворце спорта в рамках Недели французского кино показывали фильм “Эмманюэль”, на который тайком дрочили; то, что в Москве считалось подсудной порнографией, тут крутили на полуподпольных сеансах. По телевизору в самые ранние семидесятые показывали Deep Purple и Led Zeppelin. В эти же годы тбилисские улицы перегораживали тысячи абхазских демонстрантов, требовавших присоединения Абхазской АССР к РСФСР, и тысячи студентов филфака, требовавших включения в конституцию Грузии статьи о государственном статусе грузинского языка. На уроках у нас рассказывали анекдоты о Брежневе, причем это делали учителя. Комсомольской организации в школе вообще не было. А когда в кино шел фильм “Великая Отечественная”, который Берт Ланкастер комментировал (там вначале была большая цитата из Брежнева, ее другой диктор произносил пафосным голосом), — в этот момент раздавался дикий гвалт: “Ти кто такой? Ти ваабще пидарас, ти пороху нэ нюхал, пашел на хуй!” Весь зал начинал улюлюкать — и Брежнева в результате из тбилисской версии фильма просто вырезали.

Но мне тем не менее очень хотелось избавиться от опеки родителей, и я поступил в МГУ на экономический факультет. И в Москве меня крайне удивило существование Советского Союза, причем не только на экранах телевизора. Я-то привык к относительной тбилисской вольнице, а здесь все такие зажатые, комсомол реальный, какие-то учебно-воспитательные комиссии, куда меня сразу стали таскать, я был волосатый, ну и все такое. Соответственно, я стал искать какое-то занятие, которое не слишком бы меня напрягало. А там уже существовало экологическое движение, был молодежный совет МГУ по охране природы. И я довольно быстро выбрался в председатели этого совета с тайной мыслью, что таким образом я смогу выбраться за границу, куда очень стремился. Меня несколько раз не пускали, я ведь не член партии, у меня даже была кличка Диссидент, но тут пришел Горбачев, и я сразу вырвался: сперва три раза в Венгрию наладить контакты, потом прямо к Джону Денверу с Градским, Валей Юмашевым и кучей других людей. В какой-то момент даже был сопредседателем панъевропейского экологического конгресса в Италии, и там у меня был ученый секретарь Казанник, который тогда уже отдал свой мандат Ельцину. Это было интересно, но экология быстро закончилась, поскольку функцию забрасывания меня на международную орбиту выполнила, и в какой-то момент мне стало стыдно использовать экологическую вывеску для того, чтобы колесить по миру. Я, в свою очередь, сделал полезное дело, связав западных экологов с нашими, к тому же удалось создать три фонда в помощь детям, страдающим от лейкемии, вывозя их в Германию на лечение, а врачей и медсестер – на стажировку в лучших клиниках. А потом я случайно услышал тувинцев из “Хуун-Хуур-Ту”, и это меня так захватило. Я вдруг понял, что можно это транслировать по всему миру, — и во время первого же тура все завертелось: Фрэнк Заппа, Grateful Dead, Тимоти Лири — все эти знакомства состоялись именно на волне интереса к “Хуун-Хуур-Ту”. Ну и я тут же начал реализовывать свои эксгибиционистские замашки — и вот я уже выступаю в шоу Джона Стюарта, веду концерты, рассказываю байки о магической Туве».

©  Максим Емельянов

С «Хуун-Хуур-Ту» он объездил весь мир вдоль и поперек и узнал всех и вся. Чепарухин делал фестивали в Гонконге и Лондоне; гостил в Париже у Трики; разбивал себе башку в Таиланде; ходил на дни рождения Тимоти Лири, где оказывался в одной комнате с гитаристом и барабанщиком, которых звали Джордж и Ринго; сорок минут пел на греческом стадионе с Ману Чао; наслаждался закрытыми концертами Radiohead и так далее. За границей с ним находиться достаточно занятно: он тут же познакомит тебя как минимум с Каэтану Велозу, повезет к Питеру Гэбриелу, а под боком вечно окажется кто-нибудь вроде Билла Гейтса. Собственно, в Москве он уже мало что делает, переместившись на большие фестивальные истории в Перми, Казани и Шушенском. Он объясняет это довольно просто: «Мне приятнее социалистическая ситуация, когда мало-мальски продвинутые или кем-то убежденные губернаторы дают деньги и тебе не нужно продавать билеты и ориентироваться на какую-то “страту”. Поэтому я дрейфовал туда. Мне это куда приятнее, чем толкаться локтями, завешивать идиотскими биллбордами Москву, а потом еще считать билеты. К тому же в Москве сейчас появилось такое количество промоутеров, что ситуация стала нездоровой: создаются какие-то альянсы, кланы, одни дружат против других, люди начинают говорить исключительно на профессиональном жаргоне, то есть любую творческую единицу они называют словом “артист”, как прописано в контрактах, и неглупые люди очень гордятся тем, что они допущены к международному цеху. А допустили их туда паразиты, которые поднимают цены и создают конкуренцию, — англо-американские агенты, которые, мне кажется, вообще не нужны. Будь артисты и их менеджеры чуть более предприимчивы, они могли бы сами забивать себе концерты, как это делает, например, Ян Андерсон, которому не западло посидеть в интернете и выстроить самому себе тур. Мне вообще неприятна ситуация, когда искусство начинают расценивать как продукт и стараются его впарить с помощью маркетинга-брендинга etc. Вообще концертная индустрия — это в большой степени наебка: эксплуатируется феномен фанатства, а музыканты с этим соглашаются. Мне не близки «либеральные» рассуждения на тему «покупатель выбирает сам», мне не нравится «честная конкуренция» и гораздо больше по душе быть там, где ты можешь сделать что-то действительно свое и создать свою среду, свободную от массовых стереотипов».

Чепарухин напоминает героя приключенческого романа девятнадцатого века в духе Верна или Хаггарда — тот характерный тип ученого-естествоиспытателя, чье рассеянное благородство периодически входит в неразрешимый конфликт со здравым смыслом: в самый ответственный момент он теряет карту или нанимает каких-нибудь вампирических оберманекенов на борт. И одновременно в нем присутствует могучее бремя белого человека — я легко представляю себе Чепарухина в обличье сэра Генри из «Копей царя Соломона», отрубившего топором голову африканскому королю.

©  Максим Емельянов

Лет восемь-девять назад мы поехали в Англию встречаться с вышеупомянутым Яном Андерсоном из Jethro Tull. Когда я в условленный час заехал за Чепарухиным, то застал его, естественно, в постели (он любит и умеет быть неспешным — однажды из одной гостиницы его, спящего, вынесла полиция). Я запаниковал, он нехотя набрал номер: «Ян, голубчик, мы тут несколько протормозили, но будем, будем». К Андерсону мы опоздали часа на четыре, причем Чепарухину нужно было подписать с ним концертный контракт — то была их первая сделка. Я смотрел, как они общаются, и вдруг догадался, в чем дело. Они — то есть все эти люди от Андерсона до Трики — чувствуют в нем своего. Это не вопрос опыта, общительности или благоприобретенных европейских манер. Просто Чепарухин каким-то образом одной с ними породы. Именно в силу этого группа Kraftwerk может, например, позвонить ему после организованного им московского концерта с речью типа «не было ж аншлага, Саша, может быть, мы тебе вернем немного денег?». Порода в данном случае не предполагает тех коннотаций, которые у нее есть в русском языке, — ничего специально аристократического, просто принадлежность, как у определенной птицы или млекопитающего.

Когда человек долгие годы в той или иной форме служит переносчиком музыки, это накладывает свой отпечаток. Кто-то начинает служить музыке, кто-то — ее использовать. Кто-то в ней разбирается. Кто-то просто переходит по лесенке, придуманной Теодором Адорно, от одного (всего четыре) типа слушателя к другому. Кто-то что-то там еще. Чепарухин же музыке соответствует. Я думаю, в его случае это самый правильный глагол, поскольку он и она — это как будто равноправные стихии. Практически не разделяя чепарухинских музыкальных вкусов (я не большой охотник до околоджазового авангарда, мне до сих пор требуется словарь, когда возникает необходимость написать слово «Хуун-Хуур-Ту», и я совершенно не выношу, как его друзья из группы Les Triaboliques исполняют замечательную песню Глеба Горбовского), я скорее его самого воспринимаю как некий звучный аккорд. Он, кстати, хорошо смотрится из зала: представляя со сцены музыкантов (это его любимое занятие), он в большинстве случаев выглядит убедительнее, чем они, — в молодости ему пошло бы играть хард- или помп-рок, что-нибудь в духе Теда Ньюджента. При этом А.Ч. совершенно не меломан в классическом смысле слова — живые концерты ему интереснее пластинок, коллекции он не собирает. Я помню, когда он привозил Арто Линдсея, то попросил меня дать ему какую-нибудь линдсеевскую пластинку, чтобы поставить, кажется, спонсорам, — у самого пластинок не было. Диск я ему, кстати, не дал, будучи стопроцентно уверенным в том, что он его непременно потеряет.

©  Максим Емельянов

Пару лет назад в Москву с концертом приехал Брайан Уилсон. Дело близилось к концу, мрачный Уилсон запел Good Vibrations, толпа как-то вдруг расступилась, и я увидел Чепарухина. К тому моменту он уже был изрядно, как сам в таких случаях выражается, под кочергой. Я достаточно повидал в своей жизни самых диких и богатых жестами плясок, однако впервые я оказался свидетелем того, как человек пляшет даже не сидя, а именно что развалившись в кресле. Кроме того, я впервые наблюдал человека, танцующего с собственными очками. Извиваясь с бешеной скоростью в кресле, он подбрасывал их куда-то прямо в калифорнийское небо, ловил и снова кидал, продолжая давать феноменальные буги ногами.

{-tsr-}В детстве у меня был некий оксфордский словарь, где слова учились по картинкам (причем словарь был далеко не детский — я до сих пор досконально помню женскую анатомию по-английски). Там от слов вели стрелки, указывающие непосредственно на предметы. Я смотрел на этот феноменальный че-данс, слушал пение Уилсона, и мне казалось, что в воздухе прочерчиваются стрелки от почти фразеологических песенных выражений к их конкретному воплощению в лице А.Ч. Good Vibrations — это, конечно же, про него. Excitations — тоже. Sound of a gentle world — само собой.

Кстати, английский язык Чепарухин знает на зависть.​