1. Меглинская

МАКСИМ СЕМЕЛЯК начинает серию портретов людей, без которых непредставима культурная Москва

Имена:  Ирина Меглинская

В первый раз я увидел ее поздней осенью 1997 года. Мы тогда работали в журнале под названием «Вечерняя Москва». Его главным редактором, я бы даже сказал — художественным руководителем, был Илья Ценципер. Редакция по преимуществу состояла из совсем молодых людей без роду-племени, набранных фактически по объявлению. Но к Ценциперу периодически наведывались люди старой школы — Курицын, Панюшкин etc. В какой-то момент в его кабинет на правах старой гвардии вошла легкая тревожная женщина в белом пуховике, такая, как мне показалось, барышня-крестьянка. Надо сказать, что подобные визиты, как правило, не сулили нам ничего хорошего, поскольку, едва переступив порог кабинета, гости, по обыкновению, с ходу принимались указывать Ценциперу на то, как неблагоразумно было с его стороны полагаться на безвестную молодежь. Вероятно, они приводили достаточно убедительные доказательства своей правоты — по крайней мере, после их посещений Ценципер принимался орать на нас с удвоенной силой. В наибольшее бешенство он, помнится, приходил после рандеву с Панюшкиным.

А тут, едва ли не впервые, Ценципер вышел из кабинета в радушном расположении духа. Воспользовавшись этим, я осведомился, что это за пуховик приходил. Ценципер меня одернул: «Этот пуховик нам всем не чета. Она, кажется, будет с нами работать, что само по себе невероятное счастье и уж в любом случае временная мера. Эта женщина лучше всех в стране понимает про фотографию».

По-моему, я тогда даже не спросил, как ее зовут. Собственно, в тот год ее еще никто не называл Меглинской, поскольку она совсем недавно развелась с Ильей Пигановым, и эта фамилия держалась за ней в устной речи еще довольно продолжительное время. Но в отличие от фамилии безапелляционная аттестация насчет лучшей понимающей осталась с ней навсегда.

Именно с приходом Меглинской так или иначе оформилось то, что стало потом ИД «Афиша». Это был в некотором смысле идеальный для работы союз, поскольку Ценципер при известном демократизме все же выстраивал редакционные отношения как вполне резонную вертикаль власти, а Меглинская шла по диагонали и вообще вкривь и вкось. Ценципер был чистое рацио, а Меглинская вносила, как выразился бы один писатель, «элемент здорового бредка». Ценципер был западник до мозга костей, а Меглинская по сей день аттестует себя не иначе как «долбаный патриот» (она даже языков толком не знает). В «Вечерней Москве» она довольно быстро встала на сторону редакции, с видимым удовольствием возилась с нами — вплоть до того, что с тогдашним кинообозревателем даже завела короткий роман, краткость которого определялась, возможно, и тем, что редакцию вскоре разогнали. Однако то, что казалось «временной мерой», неожиданно обернулось затяжной историей: женщина, лучше всех в стране понимающая про фотографию, осталась блуждающей по Москве в поисках новых инвесторов редакции. Летом 1998 года она самоотверженно участвовала в создании упоительного журнала Show, которого хватило ровно на один номер, потом билась за другие проекты, до тех самых пор, пока не началась «Афиша». Весной 1999-го после всех предыдущих провалов «Афиша» казалась просто очередной авантюрой с офисом возле кинотеатра «Гавана», дурацким названием и туманными перспективами. Я, например, в эти перспективы не поверил и в «Афишу» идти отказался, а Меглинская не только поверила, но и убедила других.

Меглинская рассказывает: «Если бы не фотография, я была бы, видимо, в отряде космонавтов, я ж девушка дерзкая, к тому же у меня мехматовское образование, я по распределению оказалась в НПО “Энергия” и работала в отделе, который занимался ”Бураном”. Но потом я встретила у подъезда стоящего с веником Илюшу Пиганова, он меня рассмешил, случилась любовь, Пиганов фотограф, дома пахнет фиксажем, ничего, кроме фотографии, вокруг не было, ну и меня всосало, как душечку, и вылезти из этой колеи не представлялось возможности. И с тех пор одни фотографы в моей жизни и были. Будучи махровейшим нонконформистом, я искала таких же, чтобы весело провести время. Раньше мы просто сбивались в стаи и торпедировали как сумасшедшие советскую эстетику — я орала Октавию в спектакле Юхананова в костюмах Кати Рыжиковой и всякое такое. И до сих пор, по сути, я этим занимаюсь с людьми своего склада, но на данном этапе это уже некое строительство. В городские сумасшедшие мне неохота, хотя это органично для меня, такие резковатые повадки. Сейчас торговать фотографиями в стране — то же самое, что валенками в Африке, потому что рынка нет, он не построен, и мне любопытно».

Она вообще была кольцевой вспышкой редакции; своего рода комиссаром, отвечающим за боевой дух, не случайно свои монологи она имела обыкновение называть речами с тачанки. В общем, из всех не вполне подлежащих рациональному объяснению обстоятельств руководству неизменно приходилось считаться с двумя — с коммерческими показателями и с ней (хотя с цифрами она тоже всегда дружила, будучи по специальности инженером-программистом). Она охотно выступала советчицей, особенно в вопросах эротического напряжения, которое не то чтобы очень часто, но все же повисало в редакции. При этом она была абсолютно пристрастна, у нее были свои любимчики и свои гонимые. Она любила транслировать четкие житейские аксиомы, но при этом сама не всегда торопилась им следовать — так, например, всех девушек в «Афише» она учила, что мужчины должны быть непременно из тех, что дарят бриллианты, однако сама предпочитала жить с несколько отличными человеческими типами.

Меглинская вообще двойная натура. С одной стороны, ей присущи безупречно богемные тонкость и лихость. Она совершенно не про «опроститься». С другой стороны, она часть кубанской казачьей стихии, с бесконечными засолами грибов и огурцов, выращиванием дайкона, столовым серебром и присловьями, вроде «будет зять — людям стыдно показать». Меглинская любит повторять: «Я куркуль» — примерно с теми же интонациями, что и «Я фея», а под занавес застолья может затянуть какую-нибудь казачью песню — дикого неразборчивого свойства. Песням этим поразился как-то даже и Александр Градский. В ней как-то одновременно чувствуется и закваска, и порода, так что в ее случае сложно разобрать, где начинается снобизм и где кончаются предрассудки. Такая же она и в художественных пристрастиях — где-то между «Волшебной горой» и кинофильмом «Единственная» по повести Павла Нилина. Она определенно не из тех людей, чьи познания бьют через край, ее фокус заключается в том, чтобы знать ровно то, что нужно, — и накрепко. Вероятно, она привязана к фотографии (а не, скажем, к абстрактной живописи) именно в силу ее подлинности — основная эмоция фотографии заключается в том, что это было на самом деле. Для того чтобы поддерживать нужный градус в редакции, ей, как Эллочке, хватало нескольких терминов: красота рисунка жизни, поэтика распада личности, фото мирового уровня, фэн-шуй, fuckable object и некоторых других. Вообще, если говорить о языке, то нельзя не отметить характерную и больше нигде не встречающуюся манеру произносить слово «пиздец» — с каким-то норовистым распевом и ударением сразу на два слога.

Я смотрю, как она что-то увлеченно тюкает на компьютере в своей масштабной галерее на «Винзаводе», и мне очевидно, что все это держится исключительно на одном ее желании и дыхании. Вся ее деятельность — будь то преподавание, галерея или изготовление журналов — это один сплошной тороватый каприз. Собственно, она этого и не скрывает: «Я всегда делала то, что мне нравится, но на свои собственные деньги. Мне с 91-го года, когда мы свободу завоевывали на баррикадах, было очевидно, что я буду блюсти частную собственность и заниматься своими маленькими воровскими делишками, и самый удобный способ — это, естественно, открыть галерею и начать торговлю фотографиями своих дружков. Что и случилось после стажировки во Франции. И моя “Школа” была первая частная галерея, это моя куркульская делянка, я ее юридически зарегистрировала в 90-м году ровно в ту секунду, когда стало возможным завести свое частное дело».

Ее несомненные ум, и добродетель, и красота оживлены одной деталью — они вздорные. Дуня Смирнова мне как-то сказала, что Ира из тех, кто, если случись что, не дай Бог, — приползет и будет молча ухаживать. Сама Меглинская тоже любит метафору про тарелку супа: мол, в случае чего, всегда налью. И вопрос здесь не в том, действительно ли она нальет эту тарелку. Великое счастье заключается в том, что ты не можешь быть до конца уверен, что она не выльет ее тебе на голову. В мире хватает справедливых и несправедливых людей, Меглинская же из тех, чья справедливость пристрастна и неуправляема. Эта черта делает ее нескучной и нефальшивой. Как писал давным-давно Амфитеатров, «таково уж свойство анархической русской религиозности: глубина веры — пучина бездонная, но на бережку у пучины сидит насмешливый скептик-чертик и нет-нет да и соблазнит насквернословить такого, что у суровых благочестивых от ужаса глаза на лоб лезут и волосы встают дыбом».

Философ Дугин недавно ввел в обиход слово «археомодерн» (это такое состояние, когда архаика и модерн берут друг друга в плен). Но у Дугина это скорее очередной российский диагноз, который ничего хорошего не сулит: в результате подобного слияния у нас нет ни архаики, ни модерна. Вероятно, в масштабах государства так оно и есть, но в конкретном случае Меглинской, которая, в сущности, и есть археомодерн, подобное слияние вполне возможно и являет собой несомненное и уникальное достоинство. Будь у нее герб, я бы изобразил на нем почву и вуаль.

Лет пять назад, находясь в пресс-туре в одной северной стране, я ввязался в спор с фотографами. Все они были в той или иной степени обижены Меглинской — она их не печатала и вообще как-то в упор не  замечала. Фотографы сердились и, за неимением обидчика, высказывали свои претензии мне. Смысл их сводился к тому, что все дела Меглинской суть эстетство и мафия, и вообще — чем их фотографии хуже? Они показывали мне свои камеры и работы и спрашивали, что в них технически не так. Я смотрел на эти довольно безупречные во всех отношениях картинки и в общем не знал, что им возразить. Тогда я вспомнил белый пуховик, потешные круглые очки и запах Branca Menta, рюмкой которого она имела обыкновение завершать особо разговорчивые обеды, и сказал то, что должен был сказать: «Вы просто ничего не понимаете».

Автор — главный редактор журнала The Prime Russian magazine​